ТАТЬЯНА ВОЛОШИНА-ОРЛОВА
Кишинёв

В РАЮ БЫЛО ТЕСНО

АДАМ

Мужа у неё не было. А сын родился. Почти чудо, если бы не сумма, которую пришлось оставить в дорогой клинике. Пока ходила беременной, назвала сына Адам – в честь прадеда, как обещала матери, а потом выбрала садик, школу и даже присмотрела подходящий университет. Решила, что сыну будет лучше стать инженером, как его дед. Вполне достойная мужская специальность: и себя обеспечит, и её, когда выйдет на пенсию.

Адам родился тридцать первого декабря. Неправильное выбрал время. Все нормальные люди Новый Год празднуют, а у неё роды. Зря целый день у плиты простояла. Только накрыла на стол – начались схватки. Перед гостями неудобно.

Она думала, сын выйдет похожим на неё – светловолосым, с правильными чертами лица и греческим носом. Мальчик получился курносым, лысым и чернобровым. Только глаза оказались такие же, как у неё – зелёные. Волосы, конечно, чуть позже отросли, но тёмные и своенравные.

Адам долго и упрямо не признавал горшок, отказывался говорить и часто болел, несмотря на то, что она закаляла его и пичкала полезной едой. Когда Адаму исполнилось четыре года, она купила ему велосипед. Думала, обрадуется, как положено детям, а он – в рёв. Насильно посадила, так он брыкался, упал, ударился о бордюр и разбил подбородок. Позже Адам не проявил интереса и к конструктору, зато потянулся в магазине к яркому плюшевому мишке. «С ним что-то не так!» – решила его обеспокоенная создательница и, желая помочь сыну, повезла его в психиатрическую клинику… Хорошо, врач попался порядочный – лечить не стал.

Учёба в школе давалась Адаму с трудом. Особенно математика и стихи, которые он учил, вдохновлённый ремнём и криками. Стали возникать проблемы с именем – Адама дразнили «мадам» и часто интересовались, кто он по национальности. В восемнадцать лет мальчик ушёл из дома. Адам поступил учиться на повара и наконец-то сменил ненавистное имя. Жизнь, потраченная на сотворение сына по её образу и подобию, оказалась прожита зря.

ЕВА

Она жила будто в раю. Не нужно было думать о хлебе насущном. Знай только придумывай разные блюда из манны небесной, ополаскивай лотосовые лепестки фарфоровых тарелок, слушай пение ангелов в современной обработке из колонок компьютера. А потом пошёл этот дождь. Нужно было просто остаться дома. Никуда не ходить. Но в раю было душно. В раю было тесно, она уже давно знала, что он мал ей, как старое платье. И она вышла из рая. На улицу. А там – дождь размывал город, дороги, дома, людей, превращая в единый поток глины. Когда-то глину звали Адам.

Адам налетел на неё там, где раньше был пешеходный переход, а теперь неслась серо-коричневая грязево-дождевая жижа. Они оба захлестнули её, и она ощутила беспомощность.

– Привет! – сказала она своему старинному другу.

– Привет! – ответил Адам. И посмотрел на неё так, будто бы она стояла перед ним, едва прикрытая фиговым листом, словно скульптура.

Она и была скульптура, обмотанная белым мокрым сарафаном. Дождь усилился, стал похожим на душ, под которым они спустя полчаса уже стояли и целовали друг друга, и поцелуи катились крупными каплями по лицу, по глазам, скользили по шее, капали на грудь, ласкали ноги и убегали, убегали вниз, куда все реки текут. Мир потерял форму, были только руки, которые лепили единое тело из двух. А потом вышло солнце. Она проснулась утром, а дождя не было. И мятая постель смотрелась, как белая потрескавшаяся грязь. Солнце нестерпимо жгло отчаянием потерянного рая. Адам снова стал городом, дорогами и домами с чужим и уютным раем. «Камо грядеши?» – спрашивала себя Ева, изгнанная на землю. А внутри её чрева гончарный круг времени поднимал стенки будущего сосуда жизни.

ЗАЙЧИК

– Зайчик, давай замнём!

Она и замяла как фантик. А потом ещё раз и снова. Так повторялось с первым, со вторым и с третьим. Потом они всё равно бросали её.

Сегодня утром она ела конфеты, с ненавистью кидая скомканные фантики в мусорное ведро, жалела себя и смотрела на белую линию на запястье. В травмпункте обещали, что шрам рассосётся. Но вот остался – тонкий, будто серебряная цепочка. До этого бывший подарил настоящую, золотую. Чего, дура, полезла со своими упрёками?! Знала же – у него крутой нрав.

Они познакомилась в клубе. Он – телеведущий, весёлый и громкий, не отходил от неё целый вечер. Девчонки завидовали. Зайчик радовалась – такой защитит, если надо, и, конечно, влюбилась. Завертелось, закружилось. Прожили вместе пять лет. Всякое бывало, а у кого не бывает? Он говорил, что она его пушистый зайчик и ночами добросовестно любил. В другое время он со скучающим видом сидел спиной к ней за компьютером. Она пыталась шутить, но от навязчивых мыслей, что ему скучно с ней, шутки получались либо несмешные, либо пошловатые. Пошловатым он ухмылялся: «У моего зайчика в голове щекотливый пушок». И вправду, она была похожа на зайчика: невысокого роста, пухленькая, с пушистой чёлкой на весь лоб. Движения суетливые, но мягкие.

Развернув последнюю конфету в виде мишки, Зайчик на мгновение задумалась: что гуманнее: откусить голову или туловище? Вспомнила, как бывший скомкал и выкинул «Дружбу» – картинку, вернее, репродукцию картины Чюрлёниса. Её подарил коллега – просто так, без умысла. Человек по доброте душевной отдал то, что она выпросила. Но бывший решил – это чей-то «подкат» – подарочек нового ухажёра. Устроил скандал. Правда, она никогда не рассказывала, что любит живопись. Неловко было говорить с ним о таких вещах.

Конфеты закончились. На работу идти не хотелось. Вечером ждала ещё одна головная боль – корпоратив.

…………

Эмилю, возможно, в силу того что он наполовину литовец, нравился Чюрлёнис. Собственно, они и начали общаться потому, что «цокая» по виртуальным фотоальбомам друзей в социальной сети, она наткнулась на его альбомы с картинами необычного литовского художника. В детстве, с мамой, когда та работала нянечкой в Каунасе, она побывала в музее Микалоюса Чюрлёниса. Его картины вызвали у неё странные ощущения. Они сладко и мучительно напоминали о чём-то, чего и не было, но всё же было, хотя бы во сне. А Эмиль знал о Чюрлёнисе гораздо больше, чем она, и не только о нём. Рассказал, что полюбившуюся им обоим картину художник посвятил своей верной подруге, которая много помогала ему и несколько раз спасала от гибели. Картина называлась «Дружба», изображена была на ней королева с закрытыми глазами, держащая в руках светящийся шар. Свет от него будто выходил из картины и заполнял всё вокруг.

У Эмиля были тонкие аристократические черты. Его лицо могло бы показаться острым и даже жестоким, если бы не мечтательность. Она делала его беззащитным. Эмиль ходил по воскресеньям в католическую церковь и пел в хоре. Обещал сводить Зайчика на их рождественский концерт. Он много читал. А ещё оказалось, у них было похожее чувство юмора и не приходилось выдумывать темы для общения. Он часто выручал её с работой, подкармливал бананами и булочками.

В коллективе к Эмилю относились насмешливо и немного настороженно. Он не был компанейским. Некоторым даже казалось, что он смотрит на всех свысока. Необщительный, молчаливый, этот литовец был просто застенчив. Как с таким на людях показаться? Все и её чураться начнут. Зайчик болтала с Эмилем после работы, когда офис пустел. С ней он становился весёлым, разговорчивым и смешливым. Они всё чаще и чаще «случайно» задерживались на работе и говорили о необычных вещах, например, о картинах или о снах. Зайчику с Эмилем было уютно, как с подругой, которая была у неё в детстве в Каунасе.

Когда телеведущий бросил её, Эмиль помог поменять замок на дверях (чтоб спокойнее было), принёс с базара продукты и накупил конфет – для утешения. А потом, перед уходом, неожиданно предложил вместе пойти на корпоратив. Вот уж не вовремя! Зайчик расстроилась и на работе решительно подошла к Эмилю, чтобы объясниться, но стушевалась, зачем-то перешла на фальшиво-заигрывающий тон. В это время её окликнули: «Зайчик, ты с нами?». Она мило улыбнулась, пообещала скоро вернуться и убежала обедать.

Обедали в столовой кожевенного завода. Ребята острили, угощали картошкой фри и сухариками с беконом. Она макала картошку в кетчуп и думала: хорошо быть своей! В этой фирме она работала уже год. Она вообще очень удивилась вначале, что её взяли сюда, а бывший был уверен, это потому, что менеджер положил на неё глаз. Оказалось, всем нравилась её работа.

«Зайчик, а ты…». «Зайчик, держи…». «Зайчик, видела этот прикол?». Она смеялась, чувствуя себя необыкновенно привлекательной. Вообще-то ей льстило, что Эмиль влюбился в неё. Она даже на мгновение представила их парой. Наверное, с ним она никогда бы не чувствовала себя нелюбимой и непонятой.

После обеда навалилась работа. Эмиль тоже был занят. Проходя мимо, она видела только его светлую ангельскую макушку. Вечером Зайчик не выдержала. Незаметно ускользнула и, чтобы избежать объяснений, выключила телефон. Сам поймёт. Нужно было успеть помыть голову, уложить волосы, накраситься…

На корпоративе Зайчик появилась вместе с компанией весёлых коллег. Вечер проходил в баре а ля таверна. Когда она вошла, тяжёлый дубовый стол был уже заставлен красными, жёлтыми, зелёно-синими осколками недопитых жидкостей. Многие из ребят пришли со своими жёнами и подругами. Она даже не знала, что у некоторых таковые есть. Эмиля не было. Он появился позже, один, радостно улыбнулся, увидев Зайчика. Она испугалась, что подсядет к ней, и отвернулась. Почему-то не хотелось, чтобы все видели его интерес к ней, даже дружеский. Она занервничала, но Эмиль отодвинул свободный стул за соседним столом.

Уже два часа кряду Зайчик пила пиво в компании шумных, временно одиноких коллег. У одного жена была в отъезде, девушка другого болела. Желая обострить вкусовые ощущения очередного бокала, они предложили выпить на брудершафт. Она покосилась на беседующего с кем-то Эмиля. Не отказалась.

Вечер набирал обороты, увлекая в шум, пляски и хороводы. Зайчик танцевала, потом пила и снова танцевала. Её обнимали за плечи, она чувствовала, что сигаретный дым пропитывает волосы, одежду и кожу. Зайчик будто превратилась в сигару, которую медленно и с наслаждением выкуривало пространство. Потянулась за маслиной на сыре, но замерла. В середине зала девушек обтанцовывали двое неизвестных. У стойки бара в засос целовались менеджер с бухгалтером. На спор. Оторвавшись друг от друга, девушки засмеялись – кто-то сунул им в карманы маленькие рулончики. «Деньги!» – догадалась она и почувствовала на своей щеке мужскую ладонь. Где-то вдалеке одна из целовавшихся девушек, как ни в чем не бывало, продолжала светскую беседу. Внутри стало горячо, тревожно и сладко. Глаза закрылись. Рука, погладив лицо, отвела назад волосы и коснулась шеи. «Зайчик…». Внезапно ей стало противно и она вспомнила об Эмиле. Открыв глаза, посмотрела в его сторону, но там уже сидел другой человек. В баре зашумели сильнее. Кто-то придумал забаву. Добровольца усаживали за стол, на одну руку сыпали соль, а в другую давали стопку с текилой. После того как бедняга, втянув носом соль, глотал текилу, его хватали за голову и выжимали сок лайма прямо в глаза. Весь этот идиотизм назвали посвящением в дизайнеры.

Все смеялись, вопили, одна жертва сменяла другую. В зале появился Эмиль. Ребята окружили его и, еле сдерживая смех, стали уговаривать пройти боевое крещение. Он отыскал глазами её, вопросительно взглянул. Она вызывающе-насмешливо подняла бровь, мол, слабо? Он согласился. Сел за стол. Привычным жестом коснулся тонким пальцем века. Подставил руку. Она вдруг вспомнила, что он носит линзы. У него были какие-то серьёзные проблемы со зрением.

Пытаясь вырваться из объятий, она вскочила. Поздно. Шея Эмиля по-гусиному вытянулась, его голову запрокинули назад. Он что-то закричал, выругался и, прижимая руки к глазам, побежал в уборную.

«Какое же я г-но!» – неожиданно громко крикнула захмелевшая Зайчик, чувствуя, что по щекам текут слёзы, будто это ей только что брызнули в глаза лаймовым соком.

«Ты чего бушуешь, зайчик?» – пространство обняло, прижало её к разгорячённым мужским свитерам и рубашкам. В опасной близости от её полноватых, горячих от слёз губ оказались губы, пахнущие мятной жвачкой и пивом. Она ускользнула от них. Тогда губы нашли её шею. Будто тёплая улитка поползла по коже, оставляя влажный след. Стало зябко. Зайчик нащупала чью-то руку, подбиравшуюся к её груди, и вцепилась в неё, то ли прижимая к себе, то ли удерживая. Но рука просочилась сквозь её пальцы. Из невидимых щелей заструились сквозняки, она почувствовала, как превращается в песок и осыпается в черноту со светящейся точкой. Точка увеличивалась, чернота преображалась, в ней возникали странные прозрачные существа; они летели к огромному шару света, который держала в руках она сама. Шар был тёплым, тяжёлым, колючим… И тут она поняла, что это голова. Зайчик попыталась оттолкнуть её, но не вышло. Тогда она начала кричать и звать Эмиля. Он всегда помогал. Он ангел. Единственный её друг.

Эмиль услышал и поднял голову, не переставая торопливо и жадно изучать её тело холодными тонкими пальцами. Вместо глаз у него светились и мигали две красно-синие лампочки в такт играющей музыке. Это сон – с облегчением подумала Зайчик и рассмеялась, проваливаясь сквозь кровать в пустоту.

…………

Эмиль думал о ней постоянно. Стоя перед зеркалом в ванной, с ненавистью оглядывал своё тощее тело и цыплячью шею, придумывал сцены, где спасает её. Мечтал, что она позвонит ему однажды ночью и попросит помочь. Но она не звонила, а между делом на работе вычерпывала из него лодочками улыбок всё, что ей было нужно. Это она называла дружбой. А потом случился корпоратив. Он пригласил её пойти с ним. Но она тут же исчезла и оказалась там с другими… «друзьями». Они невзначай трогали её руками и взглядами, а она смеялась с ними и над ним. Он дождался, когда она захмелеет, поймал её в коридоре, пока это не сделал кто-то другой, вызвал такси и запихнул в машину. Её волосы пахли табаком и ещё чем-то абсолютно омерзительным. Он представил, как грубо придавит её к старому скрипучему дивану, как отомстит за все насмешки коварных дочерей Евы… Такие, как она, любят пошлость и грубость, хотя притворяются зайчиками. Машина тронулась, Зайчик привалилась к нему на плечо и прижалась, будто маленький пушистый зверёк. Он вздрогнул, с ужасом отгоняя от себя опасную сладость всех этих ядовитых мыслей. Он так долго мечтал спасти её. Неужели не сможет? Хотя бы от самого себя…

…………

Настал новый день. Скомкав блестящий праздничный фантик, она неловко бросила его в мусорное ведро. Мимо. Её подташнивало от конфетной сладости и слёз, но она ела и ела шоколадные конфеты, почти не чувствуя их вкус, и никак не могла остановиться.

МИРЯНА

Я возвращался после Всенощной. Нёс лампадку с благодатным огнём. Влажные тени и звуки, пропитанные дождём, дома и деревья крепко сплетались в единую воздушно-корневую систему ночного города. Когда впереди показалась человеческая фигурка, я напрягся, пальцы стиснули горячее круглое пузо лампадки – ночные встречи в таких районах сулили хорошую порцию адреналина, даже в пасхальную ночь. Вскоре фонарь осветил неизвестного и я увидел белую синтепоновую куртку с блестящим поясом, светло-русые мокрые волосы, не очень аккуратно прижатые золотистым обручем. Женщина… нет, девушка шла неуверенно, то и дело останавливаясь. Между пальцами и лампадкой с облегчением проскользнул воздух. Девушка, заметив меня, пошла навстречу. В двух шагах резко остановилась – замерла. Заблудилась, промелькнуло в моей голове. Она спокойно сказала:

– Простите, можно вам задать вопрос?

Я кивнул.

– Как вы считаете, это нормально бросить свою девушку в праздник, одну, ночью на улице?

Я с подозрением посмотрел ей в лицо. Вроде трезвая. На вид лет двадцать пять. У неё был низкий, влажный голос.

– Мы поссорились. Может, не стоило уходить. Он был поначалу милым. Угостил пивом. Простите, что задерживаю, вы несёте огонь. Я тоже хотела в церковь сегодня зайти. Но мой парень пригласил в бар. Бывший муж… тот вообще никуда не звал, а мог. Вы простите. Я, конечно, немного пьяна. Но мой парень с его дружками надрались. Они позволили себе смеяться над женщиной. Может, я слишком нежная, вы как думаете?

Она закашлялась. Подняла голову. Нащупав мой, как мне думалось, ободряющий взгляд, продолжила.

– Но я рот, когда нужно, могу заткнуть – приходилось. В школе Егерь гнобил – утиногубый мудила. Я болела много, но училась хорошо. А он, гнида, дразнился. Так я сказала ему тогда, чтобы заткнул свою «крякалку».

Её стало слегка трясти то ли от холода, то ли от нервного возбуждения. Прикрыв пламя свечи от кишащих в пространстве сквозняков, я предложил проводить её до дома.

Она с удивлением глянула на меня, кивнула и мы пошли, лавируя между лужами.

– У меня дочь есть. Ей девять. Только она сейчас не со мной. Бывший муж отсудил. Суд решил… в общем, не могу я подходить к дочери ближе, чем на пятнадцать метров. Вы думаете, это нормально?

Не зная, что ответить, я спросил, работает ли она.

– Сейчас вот уволили. Но я рада. У меня всё-таки неполное высшее. Думаете, легко работать в пиццерии вместе с малолетками из сел? Мне уже тридцать семь.

Заметив моё удивление, она усмехнулась.

– Да, ЭТО во мне и привлекает мужиков. Вот только скоты все. У бывшего мужа в городе своя сеть ломбардов. Там за грамм золота по сто тридцать пять берут. И Lexus серый. До свадьбы он меня в ресторан возил – приличный, там коктейли от сотки. Правда, заказывал только десерт – жмотился, наверное. Я потом всегда старалась поесть перед свиданием, чтобы желудок не болел от сладкого.

Она приостановилась, поправила на голове золотисто-перламутровый обруч.

– У Вас обруч как нимб, – неловко пошутил я, желая отвлечь её.

– Вы так думаете? Обруч заграничный, не фуфло китайское. Вот, думаю, верну дочку, и будем его вместе носить. Она любит цацки модные. Не думаю, что папаша сильно раскошеливается на всякие побрякушки. Фирменный обруч у нас двести, а то и триста стоит.

Она вздохнула, сняла обруч, стала зачесывать спутанные волосы назад.

– Я вам скажу: олигархи сегодняшние скупердяи и души в них нет. Дочь вот так забрать! Мой парень другой. Не миллионер, но есть два ларька на «птичке», он телефонами торгует. Когда мы с ним познакомились, я рассказала про дочку. Он помочь обещал, адвоката нанять. А когда у меня Samsung украли, он взамен Nokia подогнал. Правда, с глюками. Как думаете, это нормально дарить своей девушке телефон поломанный?

Она остановились у подъезда хрущёвской пятиэтажки, откуда несло кошачьей мочой и сыростью. Снова перехватила взлохмаченные волосы обручем. Они увязали во влажном и чёрном, липком, как дёготь, пространстве. 

– А сегодня… Я достала сигарету. Они все, конечно, уже пьяные были, чтоб он сгорел, бар этот. Так вот, закурить хотела, огня попросила, а этот гад зажигалку низко так держит. Наклонилась, он мне и говорит: «Что ты, как последняя шалава, тут нагибаешься?». Его дружки заржали, хотя я-то замечала: они ощупывают меня взглядами, когда он не видит. Я рот ему закрыла. Сказала, чтоб за языком следил и за слова свои отвечал. С дочкой помочь обещал и что…? А он завёлся, послал меня и дочку мою. Такое не прощают. Вышла из этого грёбаного бара. Стою, плакать хочется. А потом вас увидела. Вы простите меня. Думала, он выйдет за мной. Не вышел. Вы считаете это нормальным? Хотя совсем пьяный был. Или мне всё-таки бросить его?

Она резко замолчала и несколько минут стояла, покусывая губу, и не отводила взгляд от моей лампадки. Потом подняла на меня глаза, поблагодарила за то, что проводил, выслушал, хотела уйти, но я остановил её. Не знаю почему. Может, хотелось реабилитировать в её глазах весь наш мужской род.

– Не моё дело, – сказал я ей, подбирая слова, – не знаю даже ваше имя. Но если хотите моё мнение, уходите от него, найдите работу и заберите дочь. Вы сожалели, что не были в церкви? Возьмите лампадку, зажгите от неё дома свечи. Я подожду.

Она занервничала и почему-то разозлилась.

– А вас дома не ждут?

Я вложил ей в руки лампадку.

– Жена привыкла. А вам нужнее.

– Привыкла? И часто вы так гуляете с незнакомыми женщинами? Нравится в рыцаря играть?

В её тоне были разочарование и сарказм.

– Я люблю иногда побыть в одиночестве, подумать. А дома маленький ребёнок. Тяжело.

– Да, женщины ко всему привыкают, – сказала она, думая о своём. А я вот не привыкла, бросила муженька и без дочки осталась.

– Так что? – хмуро спросил я, указывая на лампадку.

– Хорошо. Раз предлагаете. Спасибо! Я быстро. – Голос её немного потеплел. – Меня, кстати, Миряной зовут.

Она взяла лампадку и вошла в подъезд. Я облокотился на железную конструкцию для выбивания ковров и запрокинул голову. Ветки деревьев слепо копошились, увязая во тьме. Мне подумалось, что это недоношенные души людей, слабые, скрюченные, тщетно пытаются выбраться из-под каменных плит города. Но есть ли смысл в том, что я стою сейчас здесь и жду незнакомую женщину, вместо того чтобы поскорее вернуться к близким.

Миряна осторожно поднималась по лестнице, освещая путь лампадкой. В лестничных пролётах царила тьма. Отключили свет, что ли? Мысли вертелись вокруг её недавнего собеседника. Странный парень. На вид рыцарь на белом коне. А вместо того, чтобы с женой дома сидеть, выслушивал и провожал встреченную на улице женщину. Для жены, видать, подвиги посложнее нужны, а тут всё просто – проводил девушку до дома и герой. Завернув на последний пролёт, Миряна вздрогнула. На мобильный пришла смс. Она достала телефон. Десять пропущенных от бывшего мужа. Наверное, звонил, когда она в баре была, а там шумно. Открыла смс. «Где ты шляешься. Твоя дочь заболела. У неё ОРВИ. Приезжай срочно». Она попыталась дозвониться до мужа, но телефон глючил и звонки не шли, а, может быть, на счету просто закончились деньги.

ОРВИ… Название болезни звучало страшно. Ноги стали ватными. Она села, поставила лампадку на пол. Достала из кармана пачку сигарет, с трудом выковыряла одну, зажала между губ, подняла с пола лампадку, потянулась к ней с сигаретой, но неудачно. Кончик её ткнулся в фитиль и погасил его.

– Вот я дура, дура… – зарыдала Миряна, стукнув кулаком по стене. Потом схватила лампадку и побежала вниз по лестнице.

Увидев Миряну, я подался навстречу, но, заметив потухшую лампадку, раздосадованно выдохнул.

– Я-а слу..чайно погасила её. Про…стите меня, Бога ради! – прерывисто заговорила Миряна. – Прошу… Можно я позвоню с вашего телефона.

– Что случилось?

– У дочки… страшное что-то. Болезнь какая-то ОВРИ и ОРИВИ. Муж написал.

– ОРВИ, может быть? – улыбнулся я. – Это не страшно – простуда, острое респираторное…

– Правда?

Миряна, судорожно набиравшая номер мужа, замерла и подняла на меня глаза.

– Боже, как хорошо! То есть плохо… Но…

Она наконец-то дозвонилась. Из трубки доносился мужской крик.

Чернота между ветвями деревьев рассасывалась, сквозь них дул предрассветный ветер. Казалось, что сквозняк шевелит что-то очень маленькое и горячее в груди, отчего щекотно и больно.

– Я пойду. Надо переодеться. И к мужу поеду.

– Вернётесь к нему?

– У него моя дочь.

Поплотнее запахнув куртку, Миряна развернулась и пошла к подъезду. Я проводил её взглядом. Мои руки согревали тело остывшей лампадки.