ТАТЬЯНА ОРБАТОВА

ЧЁТКИ ИЗ КОЛОСКОВ

НЕ ОТМЕНЯЕТ СВЯЗИ НЕБО

*

На верхней ноте уходить,
искать обратную дорогу,
найти папирус или сыть,
унять тревогу.
Сказать: «так было, будет, есть»,
акаций цвет очеловечить,
седые горы, птичью весть,
холодный вечер.
К зиме по слову убывать,
найти приют, глаголам вторя.
И костью говорящей стать
земле и морю…

*

Ходят по древним землям дети богов –
лица суровы, чётки их пальцы греют.
Выбыл один дитятя и был таков,
выбыл из общих игр, он был добрее.
Братьям оставил чётки, в себя ушёл,
стал ходоком к своим венценосным генам.
Небо в лавровых тучах, венец тяжёл,
ген обнулился к ночи зерном ячменным.
Раннее утро с проседью облаков,
в поле далёком маревый жнец колдует:
вот вам, дитяти, чётки из колосков,
вот вам бычок соломенный, обалдуи…

*

Не отменяет связи небо,
роняя звёзды в долгий сон.
А где-то свечи, крест и требы,
и лик страданьем иссушён.
А где-то строчки криво-косо,
кустом терновым по листу.
Не отменяет знак вопроса
полётов птичьих красоту.
Резвятся буквы, мотыльками
летят на ручки детворе.
Не отменяет мёртвый камень
нетленность яблок в букваре…

*

Парусник вдалеке, ласковый бриз…
Выплыло слово некстати –
«запечье».
Стало тёплой волной, но
ни вверх и ни вниз
слово-памятка,
тихое, человечье.

Стопки исписанных листьев,
жар простыни,
ночь диктует, как прежде,
сверчковые песни.
Каждый слышит своё.
Слышу я: не усни,
спят умбрийские сосны,
не жди от них вести…

Что мне сосны умбрийские?
Дом мой увит
былью знойной степи,
болью памяти,
или берёзовой грёзой.
Не молчи и не спи, –
ночь моя говорит –
там восход на крови,
горше доли одной,
горче сока
одной сокрушённой берёзы…

ТУЧИ НАДЕВАЛИ КАМИЛАВКИ

*

Радуга июньских красок,
птицы солнечной рассвет.
В небе чуть заметный след
алой ленточки атласной.
Алый, алый лепесток…
Шутит ветер – по спирали
не со зла и без морали
гонит ленту на флагшток.
И горит огнём атлас,
или роза над Голгофой,
или кровью пишет строфы
будущий Экклезиаст.

*

Тучи надевали камилавки,
шли по небу строго и без слов,
а на острие большой булавки
вили гнёзда тысячи ветров,
Ах, заполыхают в небе свечи! –
крестится свечница на восток.
Старый сад, семья и летний вечер,
гоголь-моголь – сахарный желток.
Бабушка к столу зовёт внучонка,
у него весёлая игра –
с ангелом господнюю соломку
стелет в гнёзда завтрашним ветрам.

*

Если дождь этот – слово и чудная весть, –
изрекается Небом не слова ради,
значит, аве земля!
Льют дожди в её честь,
и она всё невестится – в девичьем взгляде.
И воркует она, но в её глубине
рык таится вселенский – пылающих змиев…
Дождь стучит по вискам, по открытой спине,
или память стучит лёгкой рифмой стихии –
из заплаканных слов строит маленький плот,
а из горл онемевших – кораблик бумажный.
Спит в земле побеждённый собой Ланселот,
отражаясь победными грёзами в каждом…

ОСЕННЕЕ. ГОРОД

*

Гуляла осень с мыслью обо всём –
от первой рыбы до зимы последней.
Плыл город золотистым карасём,
слетались души-бабочки к обедне.
И был он – звук – от сохнущей листвы,
как будто знал он меру увядания.
И берег был, и юные волхвы
лепили пасочки без ожидания.
Густела кровь у липкой мошкары,
тик-так – земная музыка по строчкам,
и нищий говорил: будьте добры,
подайте вашим сыновьям и дочкам…

*

Рыба-молот не ждёт чудес –
нестерпимо жить, говорит.
Рыба-чёрт на старых качелях
имитирует голоса.
Парк осенний теряет вес,
потрясается – хамовит
ветер пришлый, зовёт метели,
оставляет им адреса.
Голубиная книга дня…
Снова выпало дно глубинное,
листьев рыжая чешуя
наползает лавиною.
Но мурлыкает рыба-кот:
ходит матiнка днём небесным,
млеком поит миры и тестом
конопатит восход…

*

Слова с утра ложатся в строчки.
Сентябрь, ночью шторм на море.
Его свободный пенный росчерк
на время утишает хвори,
на время окрыляет.
Вечность
близка к нулю, но глубже смерти –
посмертный вдох, почти что речь, но
похожа на письмо в конверте –
слова вдыхаешь – букв не имут,
пока не видишь – плеск фантазий…
Над морем город мой раскинут
для вечных игр европ и азий.

НО ЗАЧЕМ ГОВОРИТЬ?..

…Но зачем говорить, если птицы в стихах,
если ангел весны блистает?
Только в сердце печаль, как погибель – тиха –
звука нет, но не утихает.

Грезят словом рассветы, несть им числа,
грезят числа о вечном – в сумме,
но растратит свой пыл над цветком пчела,
и никто ей не скажет: всуе…

И никто не срифмует её с числом,
не истреплет глаголом душу.
Что ей песни печальные – о былом, –
если рвётся душа наружу.

Лишь цветок повернётся за солнцем вслед,
не заметив пчелиной смерти.
Что цветку чьи-то смерти, пока есть свет
и землистый кусочек тверди.