АННА МИХАЛЕВСКАЯ

СПОР НА КРАЮ ПРОРВЫ
рассказ

ЛЮБАША

Подслеповатое мартовское солнце застряло в голых ветках и беспомощно там повисло.

Любаша толкнула дверь магазина, вышла на порог; изогнув пышное бедро и прищурив глаза, сделала глубокую затяжку.

Зажатый со всех сторон высотками, магазин ютился между неухоженной клумбой и большой лужей. Первые буквы вывески «Продтовары» давно отпали, а остальные какой-то шутник ночью переставил. Получилось – «отравы». Любаша, конечно, сразу сказала хозяину. Но тот молча забрал выручку и выгрузил коробки с новой партией товара. Может, не расслышал. А, может, ему было всё равно. Переспрашивать она не стала. Хмурый, с тяжёлым взглядом и спрятанным в бороду лицом, хозяин был не из тех, с кем хотелось заводить разговоры, даже короткие.

– Давай накатим, Любаня, а? – охранник Саныч вскинул на неё жалостливый взгляд и грузно опустился на скамейку. Рядом громыхнуло изъеденное ржавчиной ведро. – Беда с той прорвой! – он махнул мозолистой рукой на лужу.

Любаша присела рядом, затушила сигарету о деревянную перекладину и щелчком отправила в лужу. Та жадно булькнула и заглотила окурок. По тёмной глади разбежались круги.

Лужа наполнялась сама собой раз-два в месяц, независимо от исправности труб и погоды. Мутная вода всё время откуда-то прибывала – так что лужу невозможно было ни вычерпать, ни засыпать. Но Саныч не сдавался – бегал с ведром то к люку, то к ближайшему тополю. «Психический!» – кривила губы Любаша вслед охраннику, поправляя парус лакированного чуба. А сама еле сдерживалась, чтобы не прыгнуть с разбегу в эту самую лужу. Что-то в чернильной мути было такое – почти как в соседе Петре: крепком пожилом мужчине с копной кудрявых седых волос – тянуло так, что сил нет, а подойти страшно.

Когда под магазином случался разлив и выход из берегов, к «отравам» стягивались камикадзе. Прозвище им дал Саныч. Любаша и слова такого не знала. Было оно слишком нелепым – как отплясывающие лезгинку грустные грузинские комики, которые представлялись Любаше каждый раз, когда Саныч в сердцах бросал ведро и обречённо сообщал:

– Ядрён батон, опять камикадзе!..

На крыши домов наползали сумерки, и оба понимали: скоро пойдут, горемычные. Обычно дело обстояло так: дверь магазина открывалась, и на пороге появлялся человек, которого сразу становилось жаль. Хозяйский проигрыватель ещё времён сеток-авосек и плащей макинтош сам собой включался и заводил: «Чёрный ворон, что ты вьёшься…». Камикадзе ещё мог не стать камикадзе, если покупал колбасу, паштет или заплесневевший от возраста сыр. Но такое случалось редко. Чаще они просили воду – вон ту, нет, не «Куяльник», не «Пепси», да-да, ту с белой этикеткой. И хоть кол на голове теши, требовали именно её! Даже когда Любаша с Санычем в один голос кричали, что вода просрочена, их не слышали. Камикадзе было плевать, что на этикетке ни одной надписи – ни названия, ни состава, ни срока годности. Они приходили сюда именно за этой проклятой бутылкой! Потом садились на скамейку, пили воду и смотрели на лужу. А к утру… к утру исчезали. Саныч твердил, чтоте просто уходят, ядрён батон. Но ведь они не возвращались. И всегда «забывали» какие-то вещи. Важные вещи – кошельки, пакеты с едой, сумки с документами, телефоны…

– Кажись, наш клиент! – Любаша достала из одного кармана передника пару стопок, из другого – шкалик. Деловито отмерила янтарную жидкость. Протянула стопку Санычу. – За любовь! – залпом выпила свою, утёрла рот рукавом. – Ну всё, пошли встречать!

Саныч крякнул, причмокнул губами. Подслеповато щурясь, он смотрел на худого паренька с вихрастым чубом – тот засунул руки в карманы лёгкой куртки, видимо, пытаясь согреться.

– Не могу больше, Любаня, уволюсь! Шкет же совсем, куда ему…

– Я тебе дам «уволюсь»! – Любаша замахнулась на Саныча шкаликом.

Охранник трепетно глянул на шкалик и зло – на Любашу. Вздохнул и побрёл к магазину.

– Бережи лекарство, мать! Пригодится ещё!

КАМИКАДЗЕ

– А можно… – парень ткнул пальцем в стекло холодильника.

– Сметану? – подсказала Любаша.

– Не-а, – протянул парень, – а колбаса у вас…

– Вся свежая и вкусная! – отрезала Любаша, теряя терпение.

Громко шурша газетой, Саныч перевернул страницу с кроссвордом.

– Нет, не надо, – парень перевёл взгляд на стеллаж с напитками.

Любаша обречённо вздохнула.

Парень вдруг хлопнул себя по карманам.

– Движ-париж, сигареты забыл! «Винстон» дайте!

Звякнул колокольчик, и в магазин влетела девушка, окинула прилавки оценивающим взглядом. Волосы собраны в строгий пучок на затылке, губы поджаты. Небось, учительница.

– Извините, я быстро! – она широко развела локти, пытаясь что-то найти в безразмерной сумочке, из которой торчал букет мимозы.

Парню ничего не оставалось, как посторониться.

– Воду! Вот эту! – девушка, не глядя, ткнула пальцем в бутылку с белой этикеткой.

Зная, что бесполезно, Любаша на всякий случай схватилась за «Моршинскую».

– Не заставляйте меня повторять дважды. Я просила другую воду! – ледяным тоном сказала «учительница», не переставая рыться в сумке.

«Садись, два!» – отозвалась эхом далёкая школьная память. Любаша покорно протянула бутылку, и девушка забросила её в сумку. Наконец отыскала кошелёк, который оказался в кармане, пятисотка легла на прилавок. Просить помельче Любаша не стала – огрызаться на нотации училки настроения не было, вечер и так ожидался непростой.

Не успела она отсчитать сдачу – под нетерпеливую дробь крепких ногтей покупательницы – как снова звякнул колокольчик, и в магазин вошёл… Пётр!

Никогда она его здесь не видела, подумала Любаша, суетливо поправляя передник. Шкалик стукнул о прилавок, и она почувствовала, как предательски краснеет под слоем пудры и румян.

Петр улыбнулся, как умел только он один – понимающе и грустно – и раскатистым баритоном сказал:

– Молодой человек, верните даме бутылку!

«Воришка!» – спохватилась Любаша.

Не выказывая смущения, парнишка засунул воду подмышку.

– Не верну, – упрямо мотнул головой. – Это моя бутылка.

– Да он ещё и спорит! – негодовала покупательница, позабывшая, что куда-то спешила.

–Любовь, ну-ка дай ещё одну! – Пётр запустил руку в карман неизменного плаща, который носил и зимой, и летом, и положил на прилавок купюру.

«Он помнит моё имя!» – ликовало все внутри. Не соображая, что делает, Любаша отдала ему бутылку с белой этикеткой… И, досадуя, выругалась про себя. Могла бы хоть попытаться подменить! Это же Пётр! Сегодня он сядет глазеть на лужу, а завтра его не станет…

– Будут первые последними и последние первыми! – непонятно сказал Пётр и передал воду девушке.

Та смутилась – злиться не было повода, а радоваться училка, наверное, не умела.

– Спасибо, – наконец выдавила она.

– Сам выложишь, что стащил, или к полицаям вести? Тут недалече, – Саныч крепко держал за плечо парнишку, впрочем, тот не спешил убегать.

– Не брал я ничего! – парень вывернул карманы, из них посыпались скорлупки от семечек, монеты, связки ключей. – Думаете, шпана подзаборная, да? – Глаза обиженно сверкнули, он подобрал мелочь, поискал по карманам, добавил пару купюр и с вызовом бросил Любаше: – И мне бутылку!

В голове Любаши начался шторм. Что ж это будет, а? Немеющей рукой она взяла деньги, сняла со стеллажа воду. Парень нетерпеливо выхватил бутылку, протянул её Петру.

– Не откажусь! – тот откупорил и сразу с охоткой отпил. – Эх, тяжёлая смена выдалась…

«Как же они втроём-то на скамейке поместятся?» – терзали Любашу ненужные заботы. Она старалась не поднимать головы, чтобы не смотреть в глаза. Эти прощальные взгляды потом не давали покоя. Вспоминаешь, видишь во сне, а ничего уже не сделать. Саныч, тот вообще уткнулся в кроссворд, отгородился газетой.

Покупатели уходить не спешили. Они изучали прилавки, морщили лбы, брали буханки хлеба, клали на место. Покупать больше не будут – Любаша знала по опыту. Чувствуют, что-то происходит, не могут понять что. И не расскажешь.

Наконец вышли. Сквозь стеклянную витрину было видно: сели на скамейку, неловко посмотрели друг на друга и уставились на лужу.

– Любаня, они ж бутылками поменялись! – подскочил с табуретки Саныч.

– Ну и шо? – передернула плечами Любаша.

– Кто ж его знает, шо или не шо! – растерянно протянул Саныч и снова опустился на табуретку.

«Что ты когти распускаешь над моею головой? Иль добычу себе чаешь, чёрный ворон, я не твой!» – надрывно тянул проигрыватель.

Сложив руки на груди, Любаша подошла к витрине. Двор проглотила темень, лишь масляным пятном лежала на небе луна, бросая скупой свет на три силуэта. И будто негодуя на эту ночь и темноту, истошно лаял бездомный пёс Рыжик.

ТРОЕ

Парень отпил из бутылки, поставил её возле скамейки рядом с пустым ведром. Достал из кармана джинсов мятую сигарету, чиркнул зажигалкой, метнул любопытный взгляд в сторону девушки.

Подскочив со скамейки, та схватила сумку. Выпала мимоза – яркое пятно на сером асфальте.

– Я спешу, меня ждут… – и, противореча себе, девушка оглянулась, будто не смея уйти без разрешения.

Парень спокойно курил, а Петр задумчиво бросал в воду невесть откуда взявшиеся в руке камешки.

– Думаешь, уйдёт? – спросил парень.

Пётр не ответил, подобрал мимозу.

– Было дело, одна женщина решила так покончить с одиночеством. Это не маргаритки случайно? Вечно путаюсь в названиях, – он протянул девушке букет. – Кстати, как вас зовут?

Смутившись, она торопливо спрятала букет в сумку, вернулась к скамье.

– Надя, – девушка уже справилась с волнением, голос прозвучал жёстко.

– Привет, Надюха! А я Димон! – парень расплылся в улыбке и подмигнул ей.

– Пётр, – сказал мужчина, хоть его имени никто и не спрашивал.

Димон обернулся к Петру, но быстро потерял интерес и снова обратился к девушке:

– А ты чего такая серьёзная?

– Вам с рождения рассказывать или последних пары лет хватит? – Надя провела рукой по волосам, поправляя несуществующие изъяны прически.

– Да ты не рассказывай. Ты улыбнись.

– Нет повода, – отрезала Надя.

– А я чем не повод? – искренне удивился Димон. – Вот сейчас возьму и на свиданку приглашу! Только сначала придумаю, где бабки взять…

– Что же вы на воду в моей сумке позарились? Надо было сразу кошелёк тащить, – подсказала Надя.

– Не, я нормальный пацан! Кошелёк бы вытащил у него! – он кивнул на Петра.

– И сколько вам не хватает для полного счастья? – обыскав мятый плащ, Пётр вынул из внутреннего кармана внушительную пачку.

– Штука баксов! – прищурился Димон.

Мужчина отсчитал хрустящие новизной бумажки, протянул парню.

– Движ-париж! Реальные бабки?! – Димон просиял, но быстро потух. – Не, чувак, на, – он вернул деньги. – Не нужны они мне.

Резко поднялсяи направился к луже. Вода заволновалась, лизнула стёртые носки кроссовок.

– Вот и дурак, – тихо сказала Надя. – Кто теперь меня на свидание поведёт?

Димон сделал шаг назад, развернулся, с горечью произнёс:

– Вот он и поведёт! – указал на Петра. – На кой я тебе сдался…

Надя поёжилась, подошла к луже, застыла рядом с Димоном. Пётр скривился и, будто нехотя, последовал общему примеру. Ступил на размякшую от влаги землю.

– Он умер месяц назад, – парень не отрывал взгляд от тёмной бурлящей воды, – брательник мой. Снаркоманился до ящика. Я и воровать начал для него. Стёпка меня поколачивал – чтоб на дозу носил, учил закладки делать. А потом на больницу, лекарства… Но теперь не помню, как колотил. Помню, как на великах с горы… Как по катакомбам… Как за меня стоял перед дворовыми… Глаза его помню. У меня тёмные, а у него светлые. Всю жизнь завидовал…

Лужа надула пузырь, и тот с громким хлопком лопнул. Надя вздрогнула.

– А я папу похоронила. Полгода как. Кажется, просто вышел в другую комнату. На кладбище – это ж не он был. И стук земли по крышке гроба… Нелепый обычай… Мы часто ссорились. Но мне не хватает этой войны, мне не хватает его… А вокруг белки по соснам скачут. Уборщица орёт на собак, могилы они разрывают, работу ей портят. Понимаете, всем всё равно! А я не живу, я только назад оглядываюсь, – девушка наконец отвернулась от воды и тут же вскрикнула, – Пётр, стойте!

Мужчина с отрешённым видом шагнул в лужу, провалившись по колено в трясину. Надя едва успела ухватить его за плащ, резко потянула на себя.

– Дима, да помогите же мне!

Парень встрепенулся, сбрасывая оцепенение, и с немалыми усилиями они выволокли Петра на сухую дорожку, усадили на скамейку.

– Яма глубокая, – бормотал Петр, – я и не думал.

– Почему они до сих пор её не осушили? – вяло возмутилась Надя. – Завтра же напишу жалобу на эти отва…това… отравы!

– А ты уверена, что завтра будет? – ухмыльнулся Димон.

– Что вы так на меня смотрите? – Надя переводила взгляд с Димона на Петра и не понимала, не хотела понимать выражения их лиц.

– Я тут давненько околачиваюсь, – Димон запустил руку в волосы, помолчал. – По всему выходит – клятое место, народ здесь пропадает, не спрашивайте как. Но все они хлещут это, хрен знает что за пойло, а потом сигают в лужу. С концами.

– Но можно же не сигать! – сказала Надя тоном всезнайки.

– А вы попробуйте отойти от скамейки. Или в магазин зайти, – подал голос Пётр.

Димон остался на месте – стоял, засунув руки в карманы, а Надя попробовала. Она обошла лужу по кругу, шагнула в сторону. Легко ступая, она слушала лай пса, визг тормозов на трассе за домами, низкие ритмы танцевальной музыки из открытых окон. Лёгкий ветер приятно освежал, и казалось несусветной глупостью вот так поверить дурацкой шутке…

– Надюха, ты брось это!

Мужчины её силком тащили из лужи, как она с Димоном недавно Петра.

– Слушайте, а что мы пьём – может, галлюциноген какой-то? – язык еле ворочался, Надя медленно приходила в себя. Нагнулась, подобрала бутылку. – И надписей нет. Зачем я её вообще купила? – она уставилась на парня. – А ты… ты же знал про эту воду с белой наклейкой! И всё равно украл…

Димон отвёл взгляд.

– Ну, я типа подумал, вдруг тебя пронесёт. Смотрю, красивая мамзель такая. Глаза несчастные… А мне одна дорога. Кореша брательника пасут. Рано или поздно посадят на иглу. Не хочу, как он. И я типа снова подумал – лучше сам. Ночь посижу у лужи, и готово… Если б этот старый хрен всё не испортил! – он раздражённо махнул рукой на Петра.

– Он не знал, Дима! – Надя помолчала, заглянула парню в глаза, – Не надо меня жалеть. Не люблю. Но вообще – спасибо…

– О чём базар! Я так и не помог… – помрачнел Димон.

– Но ведь хотел, – слабо улыбнулась Надя. – А вы почему здесь, Пётр?

– Потерял друга. Учителя. Давно. Очень давно. Но предательство непросто забыть. Особенно, если предал ты. Он нечеловечески страдал, когда умирал, а меня не было рядом, не помог, не попросил прощения, – лицо Петра вытянулось, заострились скулы, запали глаза, глубокие морщины прорезали щеки. – Верю, что он простил меня. Но я себя не простил…

– Та же фигня, Петя, – Димон похлопал мужчину по плечу.

Тучи обложили луну со всех сторон, и она казалась крошечным окном, единственным светом в глубоком и сыром подземелье, на дне которого сидели три узника. Погасли окна высоток, стихли звуки улицы, замолчал надорвавший глотку пёс. Ночь подползала к ним всё ближе, дышала в лицо туманом, мягкой и сильной лапой отделяя троих, лужу и скамейку от прочего мира. Ткань пространства рвалась, из прорех сочились тёмные воды, которые унесли на своих спинах не одну лодку. И эти лодки никогда не возвращались…

– Она растёт! – Надя запрыгнула на скамейку, спасаясь от вконец обнаглевшей лужи, которая с бульканьем и присвистом подползала уже к двери магазина.

Пётр и Димон топтались на скамейке, беспокойно оглядываясь.

– Надо допить воду! – спохватился Димон. – Другие этого не делали! Просто выливали остатки в лужу!

Он присел и подхватил забытые внизу бутылки. Как раз вовремя – волна опрокинула ведро и то уплыло в темноту, словно дохлый кит. Кривясь и морщась, трое едва одолели пойло: полынно-горькое, с удушливым сладковатым запахом.

– А ты почему замуж не вышла? – Димон отбросил пустую бутылку.

– Так и ты не женился!

– Тебя поздно встретил, не успею уже.

– Все мужчины так говорят.

– А я не все! – сощурился Димон и, балансируя на гуляющих под ногами перекладинах, ухватил Петра за руку, – Петя, обвенчаешь нас? Ты ж можешь! Пусть всё по понятиям будет! Мамзель просит. Ну?

Пётр огляделся. Темнота съела всё вокруг. Не видно было ни очертаний домов, ни отблеска витрины магазинчика, даже луна упала с неба и куда-то закатилась. И только глаза побледневшей и смущённой Нади сияли в темени, как огни маяка.

И он решился. Говорил тихо, слово за слово вспоминая текст, который не раз слышал в храмах на всех языках мира. Постепенно перестал сбиваться, голос звучал всё уверенней. В давящей пустоте он едва различал обращённые друг к другу лица и думал, что это нелепое венчание на краю жизни и скамейки – самое лучшее, что с ним случилось за последнюю сотню лет дежурства.

А когда Надя выпустила из рук жёлтые цветы, когда маслянистая муть лизнула ступни и поднялась по ногам, когда спазм сжал горло, он жалел только об одном – что не встретил этих ребят раньше, когда ещё можно было что-то исправить…

– Петя, мать твою! Не уходи, я ж люблю тебя! – через космическую черноту прорвался крик Любаши.

О, Господи, подумал Пётр, как мне тебя не хватает сейчас…

ЛЮБАША

Ночь тянулась долго, как нелюбимый сериал. Гудел и подрагивал в углу холодильник, не выпуская из рук газеты, клевал носом Саныч; серый котяра, свесив лапы с полок бытовой химии, лениво открывал то один, то другой глаз. Любаша сидела за прилавком, подперев щеку, и таращилась в окно витрины.

Хозяин запретил оставаться на ночь в магазине. Сверкнул глазами, как припечатал: нет и всё! Испытывать на себе его гнев не хотелось. И видеть во сне глаза камикадзе тоже не хотелось. А хотелось… Тут Любаша себя останавливала, потому что с Петром всё равно ничего бы не вышло.

Отчаянно стараясь не заснуть, она зевала так, что щёлкала челюсть. За окном ничего не происходило. Почти ничего. Трое сидели на скамейке, уставившись на лужу. Они не говорили, не смотрели друг на друга, только потягивали из бутылок воду. Время от времени лица несчастных менялись, будто те жизнь кому-то свою рассказывали – прям, как они с Сонькой на кухне. Только они галдят так, что соседи в батарею стучат, а эти молча, не словами.

Пять шагов от кота к Санычу и обратно. Туда-сюда, сюда-туда. Только не спать!..

Она так ждала, сама не зная чего, что, конечно, всё пропустила. Пётр – её Петя! Петенька! – схватился за сердце и начал заваливаться на бок. Вмиг за окном сбежалась чернота, заливая и магазин, и скамейку, и людей, и даже саму лужу чернильной кляксой. Последнее, что Любаша увидела, было уплывшее прочь ржавое ведро.

Не став звать Саныча, она распахнула дверь и шагнула за порог – в бездну.

И всё невысказанное, всё припрятанное на дне стопок в правом кармане фартука, все её желания и надежды вырвались хриплым криком:

– Петя, мать твою! Не уходи, я ж люблю тебя!

И пузырь черноты лопнул, стёк большими и малыми лужами, впитался в землю.

Небо вспыхнуло алым – занимался рассвет.

А Любаша непослушными пальцами набирала «Скорую».

АЗРАИЛ

Он пришёл к ней не затем, чтобы остаться. Напротив – он должен был лишь проводить, дальше их дороги расходились.

Скрипучая калитка, заросшая розами тропинка – их шипы цеплялись за плащ, и он начал нервничать ещё тогда, на подходе, почувствовав неладное. За щербатым забором чокались гранёными стаканами соседи, от души и не в такт горланя: «Вижу, смерть моя приходит – чёрный ворон, весь я твой…».

Распахнув лёгкую дверь веранды, он ощутил прикосновение льняной занавески к руке и замер, утонув в густом ягодном аромате. На плите кипела кастрюля, и, стоя к нему вполоборота, юная девушка сосредоточенно помешивала варево.

– Вера?

Не удержавшись, он выдал себя.

Девушка резко оглянулась. Ожидая увидеть привычные испуг, ненависть, обречённость, он с удивлением прочёл на её лице радость.

Это какая-то ошибка. Там, наверху, просчитались. Точно просчитались! Он решил задержаться и дождаться подтверждения. Жил в саду, ухаживал за деревьями, полол сорняки, подстригал розы. Выучил наизусть «Ворона» и частенько подпевал.

Оказалось, всё-таки Вера. И всё-таки сейчас. Ночь он думал, а к утру передал своим, что останется здесь – вместе с ней. Пусть разжалуют, исключат, опечатают дом и лишат премии. Ему всё равно.

Он стал охранять Веру: днём ходил за ней, ночью стерёг у кровати. Случайно задев её руку, обжёгся и с тревогой ощутил, как вскипают в нём новые желания… Он не считал времени, которое они провели в объятиях друг друга, но за каждый миг пришлось платить. Вера ушла тихо – он не слышал ни шагов провожатых, ни её последнего вздоха.

Родных у Веры не было, он похоронил тело в саду, посадил розу и каждый день поливал. Но роза не принялась, лишь стала набухать влагой лужа.

Хотел вернуться домой, его не пустили. Зато прислали грузовик, забитый ящиками с бутылками. В накладной значилось: «Для тех, кто спорит со смертью». Первую партию он разбил, грузовик спустил с обрыва в море. Прислали новый… В конце концов воду пришлось продавать.

Со временем к нему приставили Петра – во спасение или для наказания, он не стал разбираться. Поначалу избегал, потом они странно сдружились. Похоже, у Петра были свои счёты со смертью.

Частные домики люди снесли, вырыли котлованы, построили высотки. Лужу не тронули, место оставили под небольшой парк. Он обустроил рядом магазинчик, а сам переселился в многоэтажку и забил квартиру старыми вещами – кастрюлями из дома Веры, её платьями, туфлями, книгами, он содрал даже обои из спальни и захватил проигрыватель. Запутавшись в ногах у времени, вещи рвались и портились, и тогда он шёл на улицы и собирал всё, что было похоже на её кастрюли, платья, туфли и книги. Очень скоро в квартире осталось место лишь для крошечного стола и стула. Кровать была не нужна – он так и не научился спать.

Он ждал, очень долго ждал. И верил, что кто-нибудь когда-нибудь сделает то, что не удалось ему: выиграет этот треклятый спор.

ХОЗЯИН

– Что думаешь дальше делать? – Пётр махнул в сторону магазинчика, возле которого суетились грузчики.

Азраил пожал плечами.

– Не знаю, может, домой вернусь. Устал я здесь.

Рабочие взялись за вывеску, срывая «отравы» букву за буквой.

– Как они? – Азраил бросил хмурый взгляд, в его голосе сквозило нетерпение и ещё – страх.

– Парень Надю не узнаёт, а та будто что-то чувствует. Пока проходят мимо. Но я помогу им. Венчал как-никак, теперь ответственность.

Азраил кивнул. Помолчали.

– А ты что? – наконец спросил он.

– Чуть не угодил в твою лужу. Думал, не подействует. И я же умею по воде ходить, учили… Если б не ребята и не этот глупый обмен бутылками. Чужая вода, как чужая жизнь, мы друг друга видеть начали, понимаешь?.. Месяц провалялся в больнице после сердечного приступа. Смешно! Говорят, сердце у вас изношенное. Надо в санаторий. Но пока Люба выхаживает.

– До сих пор переживаешь?

– Переживаю. Он знал, что отрекусь, и простил. Всех нас простил… Так хочется его живым увидеть, я скучаю. Сколько себя ни убеждай, что им там лучше, а приходишь к тому, что нам здесь хуже.

– Понимаю.

– Как с Верой решил?

На щеках Азраила заиграли желваки.

– Отнес её вещи на Староконку¹, раздал старьёвщикам. И вообще всё раздал.

Пётр похлопал Азраила по плечу:

– Молодец, старик, уважаю!

– Мне пора.

– Стой, всё забываю спросить – почему ты вывеску не поменял? Ладно, мальчишки пошутили, но можно ж было исправить!

– Не мальчишки, – первый раз за беседу Азраил неумело улыбнулся в чёрную бороду.

– Только не говори, что ты сам…

Азраил ещё раз улыбнулся, сел за руль, закрыл дверь грузовика. За колёсами позёмкой стелилась пыль.

Пётр запрокинул голову к небу. Чего только не случалось на его долгом веку… Он бросил последний взгляд на магазин, скамейку. Лужи не было. Корка сухой земли потрескалась. А на краю ямы пробивался колючий росток розы.
_______
¹ Блошиный рынок в Одессе.