ЕФИМ ЯРОШЕВСКИЙ

ПОПЫТКА БИОГРАФИИ

Из книги «ЛЕТО И ЛИВНИ»
фрагмент

1.

…Сначала мне, автору, казалось,

что жизнь пройдёт, как сон…… во сне

– или в борьбе «за правду и свободу»!?

И конечно, гибель! Уж это обязательно… Как же без неё?......

Он этого хотел, он жаждал…

Страсть, битва(?), ярость – и любовь…

(Борьба, впрочем – туманное понятие…)

С кем и за что? Чего во имя? С несправедливостью, конечно.

Но прежде всего – с самим собой…)

Из разговора:

… – Весь наш идеализм, мой дорогой, – от неё, от русской, от той самой классической литературы… Это она виновата! Она сделала нас отрешёнными, возвышенными романтиками и доверчивыми, благородными дурочками… да-да! – говорила в запальчивости Марина… –

– Это она. И потом – весь наш идеализм – это ещё и

от мамы, от бабушки, от её рассказов, от еврейских напевов, от Шолом-Алейхема и Хаима Нахмана Бялика… от украинской мовы за окном и в школе, от Коцюбинского и Шевченка, – наконец, от отечественных (русских) снегов, от книг… от Пушкина и Льва Николаевича Толстого, если угодно. От Лермонтова. И даже от тети Маруси в нашем дворе, если хочешь! Даже если не хочешь…

И ещё – всё это от затянувшейся юности, от сладкого, сладостного ученичества, от страсти к пиитическому подражанию… да-с!

Между тем, и стихи, и творчество – давно уже пора сменить на «старчество»…

нет? ты так не думаешь?

***

…

(Куда-то я забрёл)…

Однако, всё по порядку. Итак…

…

Сначала было много нежности, любви,

и молока, и хлеба… Так мне казалось. Явно, детский сад.

А главное – я помню:

…как песенки – «Рио-Рита»…

и «Дядя Ваня, хороший и пригожий…» –

гремели  за окном! На Прохоровской, где мы жили на втором этаже…

И зелёный пульсирующий глаз приёмника 6Н-1,

и папа осторожно, чтоб не потерять волну,

ловит длинными смуглыми нервными пальцами – по вечерам (и ночью) – Вену и Мадрид… но застревал почему-то на Берлине и Москве.

И был сороковый год. И произошло крымское землетрясение…

Нас качнуло несколько раз ночью, но всё обошлось. Мы провели на ночной улице,

завёрнутые в одеяла, несколько весёлых часов…

………

Потом была война, мне шесть лет,

я отлично помню её начало:

…мы смотрим с мамой венгерский музыкальный к/фильм «Петер»,

где поёт великолепная Франческа Гааль… (о том, что она великолепная, я тогда ещё не знал. Но как-то чувствовал…?)

Был утренний сеанс, в кинотеатре им. Горького, в Одессе,

мы вышли из к/театра в солнечный воскресный день 22 июня – помню кучки народа у репродукторов на улице… и странную тишину вокруг.

Помню – это уже потом – сигналы воздушной тревоги, суматоху в доме,

бомбёжку, сборы, бегство…

Но при воющих звуках воздушной тревоги, когда все или почти все обитатели вторых и третьих этажей

стремительно спускались вниз, в убежище, – папа хладнокровно и не торопясь брился –

и пока не заканчивался процесс бритья, даже не думал спускаться…

Бомбёжка уже началась.

…Взяв меня в охапку, он всё же спускался по лестнице – быстро, но не суетливо. Он никогда не суетился. С ним было опасно, но не страшно.

В рабочей суматохе, в сборах была забыта, или намеренно оставлена (?), моя маленькая коричневая скрипка-четвертушка – на стене… Так она там и осталась. Нетронутая.

…Я на ней ещё не играл, ещё готовился…

стать музыкантом! как в каждой порядочной еврейской семье, это было обязательно.

Досадно… но я не стал. А мог. Скрипачом!

Или дирижёром. Так мне мечталось…

Позже мне казалось, что я дирижирую… реальностью!?

…но это было потом. А пока – детство и война!

2.

…За две недели до сдачи города – страшная посадка на танкер «Сахалин»…

(танкер нефтеналивной!) – как мне потом объяснили.

Последний корабль, уходящий из осаждённой Одессы.

…люди висели на трапе гроздьями… Потом, когда мы уже отчалили,

… какой-то лейтенант на палубе озабоченно сказал соседу:

«Да-а… если снаряд попадёт,

если жахнет, – придётся долго гореть на поверхности воды …

вот незадача!» …

(эту фразу в ужасе пересказала нам бабушка, уже в трюме)

…Дождь. Мариуполь, эвакуация, уже холодно, октябрь 41-го года, накренившийся над водой катер, полный беженцев (нами) – потом село Темиргоевка… и почти сразу

– ночь, грязь, как антрацит,

мы на подводах или арбах – узбеки перевозят куда-то нас и наш скарб…

луна и холод, домики из глины…

Это – уже Средняя Азия,

где детство началось с ночного землетрясенья в Намангане…

Ташкент и Бухара…

школа на улице Алишера Навои.

Река Урда, мост и мой первый учитель,

которого звали почему-то Николай Гаврилович…?

Такой себе старикан, с худой длинной шеей Гусейна Гуслеи, из похождений Насреддина, – ходил, прихрамывая, нагруженный тетрадями… внимательно глядел из-под очков,

ему было явно за 70, и он был совсем из 19-го века, в каком-то даже сюртуке и чуть ли не в стоячем, хотя и мятом, воротничке… он сказал как-то маме (обо мне): «С его способностями – я бы звёзды с неба…» – что было крайне странно.

Ибо учился я тогда неохотно и небрежно… был в первом классе весь в чернильных пятнах и кляксах.

Во втором тоже. А за углом, в Ташкенте, кажется, в Шахантауре, старом городе, или на улице Ленинградской? – жила тогда, оказывается, величавая Анна Андревна Ахматова…! а я не знал.

А если б даже знал...? мне 9 лет.

…

…Война ещё не закончилась. Но Одесса – была уже свободна!

Мы едем домой! – помню, это называлось тогда РЕэвакуацией…

…Вагоны, полустанки, поезд через Среднюю Азию – казалось, что через всю Россию… –

мост через Волгу, помню страшный ветер ночью,

…дня два назад, когда была невыносимая жара (в иных широтах),

все окна в нашем купе (отсеке) были выбиты,

теперь мы затыкали дыры

в окне, от холода, подушками и всем, что было из постели и белья…

Весть о победе нас застала в Харькове – «…Сегодня... 9 мая…». И голос Левитана: «подписан Акт о полной – и без-огово-рочной капитуляции!…»

Голос набирал небывалую мощь…

«Фашистская Германия РАЗ-ГРОМ-ЛЕНА!!»…

– крики, объятия, выстрелы… Стрелял в воздух и папа из трофейного нагана… (он жил уже с нами – после контузии и госпиталя)…

люди пили, что было под рукой – вино, водку, спирт… возможно, одеколон (?) –

и обнимались с незнакомыми!

…поезд, пыхтя, наконец, снова тронулся,

окрылённый цветами, криками, славой и Победой…!

……Одесса, вокзал… и мы с вещами едем на Прохоровскую №20, в квартиру на втором этаже, где я родился. Подъезд – и сразу направо! Но там уже жили. Чужие люди. По-моему, мужчины, фронтовики – схватились за оружие.!? мама с трудом их успокоила. Всё как-то уладили. Потом мы переехали… получили жильё (это было непросто).

3.

…Итак, семья, родители, мечты и грёзы… мама и отец…

евреи, тётя Рая и Привоз, …

Одесса, мама, море, Паустовский…

(прекрасный сон, прекрасный пол…) а сын, и дочь….

и лето короля… – всё в будущем!

…А оказалось, всё совсем не так красиво было и гладко.

Также были –

досада, ревность, злость, обида, рвота,

головные боли, несварение желудка, отрыжка, слёзы…

это всё отрочество и юность…

(как ни странно)… весьма сомнительное и трудное время (для отрока)

Затем – два года учёбы в Шадринске, на Урале…

и поезда…

«Опять дожди, опять тревога,

опять далёкая дорога

и рельс холодная тоска.

В окно вагона дождик колкий.

Свернёшься на последней полке.

Уснёшь, пожалуй… Ночь близка»… Не спится. Мы всё так же едем,

своей отчизной так же бредим, состав всё так же в ливень мчит…

Мелькают огоньки во мраке, и паровозы, как собаки, перекликаются в ночи…

(из стихотворения тех лет)

Пединститут в Шадринске, моя зимняя эпопея.

(Я туда, в эту зиму, ещё вернусь…)

Потом – перевод в Одесский педин, несколько лет работы на периферии – в деревне. И снова город, где главное – это отсутствие работы…

Осенняя пора, очей очарованье, этого никто у неё не отнимет!

…пора поисков еды, пора поисков, пора поисков…

…Также были:

торопливые объятья в парадных,

соседи, мама, двор, милиция, ночные

разборки во дворе…

…Отрепья времени, лохмотья нищеты,

ошмётки мировоззрений, встречи с неслучайными друзьями…

И непременно – споры о высоком! …

4.

…Замечательный Аркадий Карп, сын тёти Жени, уже вернувшийся с фронта

после ранения, студент одесского медина, обожжённый в танке, весь в шрамах…

дарит мне двухтомник Герцена в день рождения,

с прекрасной надписью: «Итак, будем уважать книгу!..» и подпись: Герцен…

Мне был тогда уже 16… ?

Слава Богу, что это было, и была дрожь

в предчувствии стихотворенья… пожалуй, единственная высокая радость!

Была вторая – книги.

…

Впрочем, это первая, а вторая – где-то к девятнадцати или двадцати годам,

мечты о том, как медленно я раздеваю

учительницу младших классов Веру Ильинишну…

и как она сдаётся, теряя остатки разума…

(но пропустим и это)…

Дальше – работа в школе, и не в Одессе, а в каком-то селе,

завуч, директриса дама, не дай Бог…

Ошалевшие от бесконечного убойного учебного года

и каких-то противоестественных,

как мне тогда казалось, домашних заданий ученики,

… страшная зима в деревне – сначала ст. Подгородняя,

потом – село Широкое. На самом деле, очень узкое и длинное село,

где было много снега и собак,

сырые сумерки и влажные дрова…

и едкий дым в учительской (часто забывали

захлопнуть дверцу «буржуйки»)

…техничка вся в слезах,

и завучиха – дама не подарок,

/и школа деревенская тех лет

и зим…)

…

…Бывали и иные совещания.

Однажды

был трудный педсовет, склонялись и слонялись педагоги,

кого-то изгоняли, кто-то

терял сознание от усталости и от обиды…

Уж заполночь, мы расходились поздно,

волоча на спинах коллег, из тех, кто не выдерживал

речей и духоты… укладывая их в коридоре едва ли не друг на дружку…

там они не сразу, но всё же приходили в себя…

…А на карте в классе – история страны и полушарий,

Лумумба, Африка… предбанник мира, голод, мор, болезни,

и война…! А на заборах –

плакаты о борьбе за мир (между народами)!

…

…Всё перепуталось… (и некого спросить,

и некому сказать… и некому ответить)

Я этого не знал…

Не знал того, что будет дальше.

А было всякое… вспомнился год 45-ый, закончилась война.

Четвёртый класс, Одесса и школа на Прохоровской – номер

№132 – танки немецкие в траве, на улицах, в крестах

( конечно, уже пустые и пробитые насквозь!)

и первый послевоенный ливень, шум воды на крышах…

…

Мальчик Хаим из гетто, почти безумный, пляшущий под ливнем в лохмотьях…

и мне жалко его до слёз, он пляшет и кричит, вскрикивает, как раненый олень (?), и тоже плачет… И тогда я понял, что и я, и тётя Женя, и её дочь – красавица Маечка Карп, и мама, и бабушка, и сумасшедший Мойша из второго подъезда, и мадам Березовская, – понял,

что все мы – одно племя…

Кричащее и гонимое. И тётя Дора, или просто Дора, которую я почему-то тогда

приметил, и буйное, расплавленное лето 45-го…

И страшная голодная зима 46-го …

5.

…Потом опять была весна, и книги,

и сад, и море, облитое солнцем,

и лето, и квартира на Мясоедовской,

бабушка и примус, бреющийся опасной бритвой папа,

война закончена, скворчит картошка на сковороде,

мальчишки во дворе играют в биты… завтрак на деревянном балконе…

и солнце на Молдаванке, и рыжий кот Василий, и шахматы (игра на подзатыльник),

конец учебного, несвежий пионерский галстук залит

чернилами, контрольная по математике,

и девочка Светлана, гуляющая во дворе с собакой, которых я обожал

безмолвно, безнадежно… (и девочку, и её собаку)

Был также дворник Степан (или Герасим?) – уже не помню,

со взглядом пронзительным (на вещи и людей):

… (– Ты шо, блять, инженер? Не?

Так какого же ты с книжкой ходишь –

туда, сюда…?) – и при этом размахивал метлой, широко, загребая

меня и рядом идущих прохожих… и злое что-то изрекал при этом.

Но потом, увидев как-то папу, замолчал надолго.

Кажется, мы даже помирились (насколько это вообще было возможно)

… потом – побег из школы, одинокие прогулки (и прогулы)… и гулянья при луне.

А там опять – стихи (о том, что было на войне…?

всё по рассказам папы + плюс, конечно, игра воображенья!)… моего.

Ещё одно воспоминанье…

6.

… Помню – вечерний чай, под абажуром оранжевым,

и варенье

вишневое, без косточек, а на прохладном

столе в стеклянных блюдечках – прозрачный джем

из абрикосов

и груш… у нас на Мясоедовской улице, которая потом стала Шолом-Алейхема…

Друзья и мама за столом… и разговоры – как бы о пустяках,

но больше о высоком!

…Конечно, в доме КНИГИ – Томас Манн, Фейхвангер, Чехов,

архискверный Достоевский,

и лучший и талантливейший… да, застрелившийся потом поэт.

И обращение к потомкам. «Певец кипячёной

и ярый враг воды сырой!»

…Товарищ сталин, (товарищ!?) – прикуривающий трубку от спички –

знаменитая фотография – на стене, неистовый Виссарионыч… в пятом классе,

и Троцкий, ещё более неясный… – в довоенном учебнике истории СССР,

тщательно зачёркнут чернильным карандашом.

Там же – Тухачевский с Блюхером, два бравых полководца,

их тоже замарали… и выкололи глазки,

чтоб не светились нахально лицами врагов народа!…

кажется, маршал Егоров рядом…

с могучим черепом и тоже убиенный……

…Почему-то Вера Инбер – у нас в гостях,

в своей известной чёлке и с муфточкой… хохочет!

(Мама, конечно, в восторге от неё, я тоже…)

Не только потому, что «у сороконожки народились крошки», но и это:

«Ты помнишь Геную? и шляпы на ослах, и запах лука…

и то, как там… (жаль, но не помню строчек дальше)… была какая-то контора Кука…

и даже это:

«И потекли людские толпы,

держа знамёна впереди,

чтобы взглянуть на профиль жёлтый

и красный орден на груди…»

и далее:

«…Текли… а стужа над Москвою

такая лютая была,

как будто ОН унёс с собою

частицу нашего тепла…» –

…

да, как ни странно!

…Или же это (вполне сентиментальное):

«Расставаясь, поцелую плача

ясные глаза…» «Выглянет сосед и затопчет грубою стопою милый след…»

и особенно это: «Библиотека древнего поэта

полна луной…» Тут я занёсся! И аж зашёлся… от восторга. Как она всё понимает! А вы говорите…

Она была талантлива и подозрительно образована…

и была родственницей Троцкого Льва Давидовича…

(что  уже было смертельно опасно…)

…И был Олеша, гений

одной прекрасной книги и семи великолепных

рассказов, один – с названием «Лиомпа»! То было имя крысы…

…. (но об этом – чуть позже)

Потом к нам как-то

зашёл, буквально забежал как бы минут на десять –

Эдуард Багрицкий, любимейший!

Всё кашлял и хрипел, давясь от астмы…

и всё читал про Когана и Опанаса…

и гениальные стихи про рыб,

и всё куда-то торопился!

(…а бабушка /в том сне?/ сказала ему тогда: возьмите, фар ахмунес

/из жалости и бедности? / хотя бы сыр с собой,

молодой человек,

а то вы таки не успели даже выпить чаю!..)

…И рваный шарф, весь в перфорациях, пел на ветру.

Багрицкий уходил соседними дворами…

хотя за ним никто не гнался!

…Потом мне говорили, что Эдик Дзюбин

«сбежал» в Москву с Катаевым, вернее, нехотя уехал,

(он располнел тогда и, сидя дома на подушках, задыхался от астматола и кашля),

– но так и не ушёл –

от чёрного, задумчивого хлеба

и верной и застенчивой жены,

от револьвера чекистского, и от родного ливня,

а в посылочке с ним были – коньяк, презервативы и чулки!?

Нашёл, что сравнивать! И что дарить…

(Как выяснилось позже, всё это были

подарки для Ларисы Рейснер,

красавицы и фурии революции,

подруги и подружки вождя, а также подруги

известной дамы и красотки Коллонтай),

но не от Эдуарда…

(и потом, все – люди. Вождь, в том числе…)

7.

…а дальше было это, из незабываемого:

…«Ай, греческий парус! Ай, Чёрное море…

Ай, Чёрное море, вор на воре…»

«Вот так бы и мне в налетающей тьме

усы раздувать, развалясь на корме…

Да голос ломать черноморским жаргоном»…

…Какая рыба на Босфоре! Какое терпкое вино!

Но… у родины ворота на запоре, и нам его отведать не дано…

…

…И снова сны…. разъезды по стране….

Урал, Свердловск… (а боли, кроме

зубной, казалось, больше никакой

и не было – вернее,

она была иль позади, иль впереди = не у меня, а так,

как-будто у кого-то, совсем другого) …

И не сейчас, и не сию минуту! …

Я тогда умел её гасить усилием неизвестно откуда взявшейся воли…

Я говорил, что все прекрасно! …

(ах, напрасно я это говорил тогда, напрасно) –

часто вспоминал про Гейне и про его «зубную боль в сердце»…

Этого у меня как раз с избытком

хватало (страданий от неразделенной

любви) …!

Однако, проехали и это.

…

Приехали! Застава Ильича.

Мне лето доставало до плеча…..

…

(и здесь пока прервёмся!)

Одесса – Германия, 2019, март