ЕЛЕНА ЧЕРНИКОВА

ПАРАБАЗИС
повесть

А я хотел, как чудного мгновенья,
Как жаждущий воды, – прикосновенья!
Ходили женщины, прохладные глотки.
Причём тут слово чёрное: «измена»?
В любой жила прекрасная Елена,
И были для свиданий уголки.
И начинался лагерный роман,
Такой мужской, естественный обман,
Где всё – природа,
Ни добра, ни зла…

Юрий Айхенвальд. Поэма о моей любви

…Сладкий запах ключа слышит только бездомный. Сегодня на острове гром и гроза. Ветер воет, стучит по крышам. По улице медленно проехала машина с объявлением: шторм. В атриуме шум – летит кадка с фикусом, самым крупным из собрания. Высунулась я поднять и поставить, но ветер задул меня в дом. Разбились горшки, поломан фикус.

Голос:

– У некоторых поэтов сызмальства, как поганки, растут ирония, спесь и пренебрежение к женщине. Цветут в любовной прозе, особенно в устной прозе застолья. После ЗАГСа прорываются мухоморы подтрунивания над милой хозяйственностью жён: они-де вьют и хлопочут, ха-ха, ничего не видят в космосе, коему мы служим по роду занятий, призванию и прочая. Гадкие конвенциональные конструкции, высаженные в русскую литературу после Пушкина – который нисколько не виноват в чужом дурновкусии, – в ХХ веке закрепили Анна Андреевна и Марина Ивановна, обе люто ревновавшие к Наталье Николаевне, отчего жёнка и ангел покрылась – посмертно – фарфоровой глазурью, а ведь она была умна и начитанна, писала стихи, лучше всех в Петербурге играла в шахматы…

Хорош, правда? Он рассказывал о женщинах, которых не так поняли, с небывалым пониманием сути, а суть выводил из ярости Павла, коего даже не выговаривал как апостола, а так и держал за Савла.

Поговорить об изменах живых, биографических, однако, не удавалось. При полном понимании всего на свете от Эдема до Пресни нащупать близкородственность меж видами мужчина и женщина у него не получалось. Из пазов стремительно вылетали штыри, дверь настежь, и ветер полового шовинизма сметал златопыльные следы рассудка. Я рвалась поведать ему об энергиях, о круговороте, о минусах и плюсах во внутренних органах, ведь я знаю, но тут или телефон, или письмо развлекали его решительно, отрывая от меня, и так всегда. Я пыталась. Кровь сочилась. Острова всё поднимались из глубин океана и застывали пупырышками на мировых картах, а до выпуска сильного искусственного интеллекта – artificial intelligence – оставалось лет десять-пятнадцать, и будет поздно, всё перевернётся, но никто не верит мне. В целом беспокоиться про ИИ уже поздно в том роскошном смысле, что сильный ИИ (никакой лирики: это термин) анонсирован, однако никто не знает, какую версию морали ему внедрить, а без решения моральных задач сильняк немедленно начнёт убивать. Сильняк – мой авторский неологизм. Пример как испортить электронную кровь сильному искусственному интеллекту: если у тебя гарем ввиду религии, то все участники довольны. Но если ты переехал в страну, где одна жена прилепилась к одному мужу и они стали единой плотью, встанет вопрос: кого сбросить с корабля современности первым. ИИ не сможет оставить всех, поскольку Икс может неодобрительно, с автоматом в руках высказаться по поводу непривычного или невозможного его уму формата полового поведения Игрека, вследствие чего братья по разуму начнут, как водится, войну, но уж теперь ИИ выйдет останавливать в свете своих представлений о конфликте. А роботы почему-то получаются расистами, об этом, знаете ли, не без тревоги говорят исследователи.

Я пыталась рассказать ему свою историю. Не рассказала. Но мою историю полезно дарить человечеству, тут истинные выгоды для здоровья, и пока у нас у всех есть десять-пятнадцать лет, мы ещё можем побарахтаться. Когда придёт бессмертный диктатор ИИ, вы уже не успеете провести аналогию со мной и Жюль Верном, предсказавшим полёты на Луну: литературоведческая аналитика уйдёт в цифру под ручку с маркетологом. А ведь это самый важный вопрос для ИИ: кто прав? Если не рассказать ему, кто прав, он уничтожит обоих. Недавно я консультировалась у специалиста по искусственному интеллекту в свете этических программ, предлагаемых его фирме на выбор. Собственно, этот разговор, апокалиптичный по содержанию, можно передать бабуинодоступными междометиями, матом или стенограммой, но чтение стенограммы вызовет междометия у читателя. Поговорили мы о любви. Тут грядут самые крупные перемены, поскольку ИИ не сможет учитывать оттенки за неисчислимостью оных. Я ушла из кафе в состоянии невесомости, поскольку… знаете, ветерану войны невыносима мысль, что зря погибли его друзья и сам он выбит навек, и что цель была недостижима, и всех эффектов его героизма – зависимость адреналиновая, посттравматический синдром. С войны, включая любовную, не возвращаются. ИИ поймёт это быстрее, чем Гомер: головная фирма на днях научила его распознавать шёпот.

Тут мой любимый обозвал меня училкой и стал писать ласковые письма чужой бабе.

***

Все женщины нашей семьи погибли от измены мужей. Не могли вынести. Кто-то умер, кто-то навсегда покончил с попытками, но никто не вывернулся из-под летящего в голову лирического кирпича. Помните, в начале девяностых, когда свободу слова объявили, а пользоваться никто ещё не умел, поползли рептилии – глянцевые мыслеформы: мужчине можно, мужчина склонен к полигамии, а настоящая женщина всегда готова к сексу, 24\7. Мы знаем: когда на дворе большая революция, всегда снимают трусы. Даже если землю сулят крестьянам, а фабрики рабочим. Басня о земной справедливости стремительно запускает блуд как вселенское домино. Изучив вопрос, я больше не верю, даже когда на дворе вроде тихо: приглядываюсь к моде, подписалась на трендбуки. Так-то да: глянь за витринные стёкла столицы – поймёшь: в мире много мыла. Но у меня дар, страшно неудобный: вижу все тела человека. Ту часть существа, где нет выбора и не может быть ничего лишнего. Смотришь порой, как тело – видимое, обуваемое, одеваемое – одно захватило власть и пишет заметки в жёлтую газетку. Другие тела – невидимые, цветные, шёлковые, небесные – худеют, усыхают, отваливаются, а ведь там иерархия. О, не судите меня; конечно: астральная брезгливость недемократична. Разумеется. Но прикосновение идёт по всем телам человека, и я не советую мужьям ласкать другую даже взором, ибо, как записал заключённый Айхенвальд: «Всё ощущение другого тела / к моим ладоням будет прилипать, / И смыть его ничто потом не сможет…». Дело в космосе; на тридцать втором витке нет выбора. Взором ласкать – это мозгом, а глаза часть мозга. Взор потому прелюбодей, что прямо в мясо. Следующий тур тридцать третий, как богатырь, и дядька-их-морской не простит. Он, собственно, рукавиц и не снимет: отправит к началу, на переплавку. Понимаете, почему балерина крутит тридцать два фуэте? Pierina Legnani накрутила тридцать два в счёт дополнительных тактов музыки. Петипа с Ивановым нашли для итальянки подходящую в «Лебедином озере», поймали золотую рыбку, теперь все считают до тридцати двух, и только Кшесинская догадалась, как выполнить брильянтовые туры, не упав с мармеладных носочков: смотреть в точку. Как медитация. Кшесинскую не понимают, думают – колдунья. Милейшие барышни императорского балета прелестно входили в образ, но при попытках фуэте на ногах не держались. Как это было мило: мармеладные носочки. Жадный до слова балетный критик выдумал – и пошло-поехало. Теперь их нет, носочков мармеладных. Замыли кровью двух мировых зефирную женственность начальных лет века, нет округлых плеч и кроткой порнографии нежных шеек, буколек на папильотках, и начала века, и всего века нет. И тонкой ножкой – кошку. Понимаю: на каждый роток не накинешь и не наздравствуешься, и не могу я приклеить сноски ко всем словам, так что поверьте просто. Всё продумано; возвращаясь к Ионе, напомню, что у раки святого я расслышала уважай мужа – и окаменела. И по сей час не в себе. На Руси святые не шутят и Канта не читают. Хотел ли св. Иона подорвать мою веру? И так далее. Хороши крупные мысли. Собираю. Коробка с мыслями у меня на полке, а рядом коричневый томище, на обложке золотом выдавлено: «Собрание мыслей Достоевского». Я не шучу. Пробейте в Сети. Мысли были чрезвычайно важны в советское время, ну как без мыслей понять усиление классовой борьбы по мере продвижения к коммунизму. Великих всегда не понимают. Как можно было так исказить Декарта, чтобы спустя два века в начальной школе кричать на ребёнка – подумай своей башкой! А существовать в рынке можно и без мыслей, медитативно. Впрочем, сейчас в моде осознанность. Многие уже купили, надели, носят – всё осознали. Скоро всё кончится. Рынок переменится. ИИ выходит на авансцену. (Я буду предупреждать в каждой главе. Без всякой надежды на понимание. Простите заранее, но в умненьких пластиковых глазах ИИ мы все идиоты.) Деньги уже скомпрометированы. Все будут торговать чувствами. Попробуйте. Измены мужей во времена былых экономических формаций покажутся вам подарком, а затонувшая советская атлантида покажется той-самой-атлантидой. В середине XXI века будет востребованная профессия коуч по вопросам этики для искусственного интеллекта. Самая подрасстрельная профессия. Пора делать этическую школу для ИИ, а меня директором. Возможно, понадобятся дверные замки новой конструкции. Эх, всё забывается, а у меня дар: чудовищная память. В 1993 году в ящик бросили рекламу. Простодушную, как фраза я просто выполнял приказ. Самая характерная реклама века: крепкие двери, которые выдерживают полуторачасовой огонь из автоматического оружия. Разглядывая листочек с призывом обрести дверь, я стремительно входила в прилипчивый транс – историческое чувство. Оно не отпускает никогда: нашло так нашло. Женщина, сохраняющая некий очаг, и мужчина-воин – оттуда же: историческое чувство, доведённое до уровня диверсии. Ведь у них нет ничего общего! Мужчина должен бросить семя где угодно, а то убьют. Мне говорили многие мужчины, что воин всегда в поле, с войны никто не возвращается, вот все и не вернулись: ведь удобно думать своей башкой мне можно. А то семя застоится. Пытаюсь написать этическую программу для ИИ, который будет вынужден решить вековой спор: можно ли совокупляться с чужой женой по случаю. Тут, как пишут плохие сценаристы, затемнение.

***

Роскошно небритый рыбак в повислой майке с параболическими проймами – в советской прозе майка рыбака называлась бы линялой – в столовке покойного Переделкина(-о), прошлый век:

– Выхожу: кот. Упёрся глазами зелёными в крышу: воробьи чирикают по весне. Крупные такие, хорошие воробьи.

Писатель, б…ь. Откуда ты знаешь, что глаза у кота зелёные? Ты ему в глаза смотрел? Ты воробей? Дурень ты, рыбак линялый. Оборачиваюсь-грушницкий – было, было. Мне неловко, тут еда, люди кругом, но приходится:

– Прекрасна реализмичность крупной кормовой птицы – реализменность? – птицы воробей на котодоступном краю крыши – подходящая птица ввиду мгновенной переинкарнированности наблюдателя-человека в пушистого созерцателя-кота – хотя где тут пух – я вру, Станиславского на меня нет.

Рыбак обмер. Я на одном смычке и почище умею, но выдавать пудовые плюхи за единственного воробья нехорошо, да и писатель-рыбак в майке – тоже человек, хоть и случаен в писательской столовой, но я нехороша, когда болит душа, но как ей не болеть у живого человека; душа теперь в целом нездорова, даже мировая, поскольку альфа-ритмы перекошены солнечным ветром, обмотавшим Землю лучами – прочая, прочая, всё бредовые выплески; слушайте музыку речи медитативно, зрачки в точку, без словаря, тридцать два фуэте моих мыслей, никому абсолютно не нужных. Мечтаю вылить поток сознания в мозг ИИ, причем с соблюдением эвфонических норм русского языка. Он опьянеет и сломается. Надеюсь. А пока хоть кричи. А крик не может быть эффективным в эпоху чрезвычайных новостей. Бессмысленно жаловаться. Тут приходил один литературный юнец-лауреат – умно жаловался на войны, хуля политику и сытые народы, не чтящие свобод, я слушала-слушала, возраст у него щенячий, о чём спорить, пойду за кофе, в храм и посмотреть оба моря, тут их два. Бросила гостя и в далёкую даль. Первая точка – сокращённо Таумата. Потом Греция поздней осенью. В центре пустого Родоса я брожу совсем одна, сезон ушёл, жар ушёл, ураган побил горшки в атриумах, рыбы нет нигде, а хотелось белого под рыбу. Прекрасно в нас влюблённое вино, – писал прыщавый неудачник. Прошу не ждать логики: хоть и в Греции, но я не Аристотель. Душа не встала на место; боль, как пишут изобретательные стилисты, дикая. Надо пояснить? Ладно, смотрите: дикая – среда естественная; право животного на дикость – см. конвенцию прав животных – всего лишь право на пребывание в естественной среде обитания. Естественная боль – дикая. Знаете, есть такие барышни – они все такие – слово такое – такие – стою-такая – они думают, что менструировать и рожать всем больно, и так задумано практически свыше. Реклама эксплуатирует их милую придурошность, и рожать им действительно будет больно. А меня научила цыганка. И если бы всех учила моя цыганка, то рекламистам было бы мало кушать, и уж совсем нечего – есть. Не старайтесь: не догоните; скорость моего проскока – сверх звука, лучше радуйтесь и млейте котами на подоконнике, любуясь крупными воробьями, – простите, что затягиваю, но перейти к делу трудновато: я не привыкла верить, что меня поймут. Мужчина в среде женщин удобно а) дик и б) думает своей башкой, что ему потому можно, что среда естественная. Дикость это проживание в своей среде, родной, природной, а всех поголовно мужчин родили женщины, природная среда мужчины, вот и дикуют. Измена дикующего альфа-самца природна, ему не лень и не кажется. Когда в измене секса нет, а только дружба со словечками, называется эмоциональная измена, термин, смотри свежие тексты по социологии, всё уже просчитано. Воспринимается ещё хуже, убийств ещё больше, а накануне встречи с экономикой впечатлений и переживаний – бизнес-подарок умному человеку. Устройте жене показ измен её мужа, затем продайте ей ящик успокоительных, а потом приведите мужа с улыбкой до ушей: всё-де шутка, игра, живём прекрасно, дай поцелую тебя. Первостатейный сюжет для квеста. Пойду запатентую.

***

Прошлый раз на острове я боролась с N: он делил буквы на приличные – неприличные. Спустила с лестницы. За буквы – лестница. Обжалованию не подлежит. Прошло десять лет; меня душит U интеллектуальным романом с медузой, которая с омерзительным подсмыслом улыбается прозрачными губами: встаёт вполоборота перед фотокамерой и давай себе умничать тонкими параллельными губами. Некоторым нельзя фотографироваться с голым лицом: зритель потом соскребает со снимка слизь и водоросли. Муж её слаб и жесток, поэтому жаден, рачителен и запаслив. Он давно всё понял, но у них ребёнок.

Неинтересно описывать внешнюю действительность с целью принести человечеству сувениры словесности. Приношение писательского невиданного кончилось; а благодаря www.instagram.com кончилась интимность частной жизни. Великие географические закрытия – туризм и доступность, Интернет, ИИ, генетические надежды. Литература тайно правит миром, самонадеянно сказал Б. Нет, уже нет. Одни медузы с тонкими женственными губами – модерируют порталы, украшают ленты ногами. Всё уже было. Представьте аккаунт серебряного века: ноги Ахматовой в инстаграме Ахматовой –муж пишет об изысканном жирафе, а Модильяни рисует девушку с горбинкой; один дантист сколотил состояние на рисунках Модильяни с угловатой прелестницей. Написав об Ахматовой девушка, сам удивишься, что руки не отсохли; женщина тоже не годится. Что же? В Комарове на двери домика: здесь жила великий русский поэт и пр. Я не шучу. Мне нравится мой вариант: здесь жил великая русская поэтесса и пр. Муж поэта сбежал в Африку. Жена мужа поэта предвидел инстаграм, позировал Модильяни, придумал себе великое паблисити.

В Африку я не хочу, там жарко, микробы, антропологи бегают за доказательствами человека. В Европе рынок и старая, с клюкой демократия, но главное – там протестантская этика: кто на коне – спасён. Тоже не хочу. Рыдаю с утра и не могу высказаться. Вечерами умнею неслыханно, а с утра я рыдаю, потому что измену телесного человека, живущего первой жизнью, плотной, глупой, мясной, когда он возится, пристраиваясь к Земле, – понять можно. Но когда мечется гений, художник, а род кончается, и все тела выстроены по ранжиру, а он позволяет себе коснуться подвала и сломать пирамиду, – тут я не выдерживаю, рыдаю, будто изначальный Адам, хотя что мне красная глина. Грубость измены может оторвать и мои тела, подвинуть душу, а ведь стиль – это не человек, а место прикрепления души. Рыдала-рыдала, притихла, стала плакать неслышно, как на молитве – неразвлекаемо. Храм тут рядом, пойду; распахнута белая дверь в хорошенький, в устойчивых фикусах и кустящемся базилике атриум, облачно и лёгкий ветерок, а я боюсь выйти: вчера заплуталась в трёх улицах с упаковкой воды, шесть бутылок по полтора литра. Сегодня руки не поднять, растянула жилы. Разучилась писать для себя. Да пишет ли хоть кто сейчас от себя? И кто этот себякин, от которого можно чего-то дождаться? Потом случился второй приступ, называемый смешно топографический кретинизм, и я не знала, что можно заблудить в трёх соснах, это бывает, когда нет четвёртой стены, падает третья, разбирают и выносят вторую, так славно у них тут на кладбище. Тьфу, опять подбирается человеческое…

Но я-то знал, каким-то нервом знал,
Что никогда мне этого не сделать,
Что теплота чужой и гладкой кожи,
Всё ощущение чужого тела
К моим ладоням будет прилипать,
И смыть его ничто потом не сможет, –
Ни позабыть, ни смыть, ни соскоблить, –
Хоть руки серной кислотой облить!
А я потом приду к тебе опять,
Тобой ладони будут обладать,
Но всё равно на них застынет пленкой
Невидимою, словно жировой,
След, слепок, ощущенье тела той, – <…>

Поэт в тюрьме – знал. Интересно, восстанавливается ли себякин рефлекс? Экономика впечатлений будет играть иммерсивные спектакли без антракта. Были прозорливцы. Выступление Воланда в «Варьете» – иммерсивное шоу. Булгаков понимал роль театра, где зритель соучастник – и вырваться не может. И не хочет. Он бы ещё разок, но чтобы не остаться с голым задом на площади, а так – давай, жги. Аполлон Григорьев, автор «Цыганской венгерки», понял бы меня. Он не писал эх, раз. Его так поняли. Спасительна утром французская музыка под греческий кофе: русские мысли разлетаются наконец испуганными воробьями, в которых бросили горсть. Азнавур допел звёздное своё и взмахнул крылами «Цыганской венгерки», зал взвыл в привычном ожидании счастья: сейчас случится то самое, бесплатно, много-много, в составе чего будет крупный процент космоса. Аполлона Григорьева, напрочь забытого в этом качестве, и чудовищно, пухло, невыносимо знаменитого фразой «Пушкин-наше-всё», я слышу и вдруг прислушиваюсь к перебору ещё много-много раз и предполагаю, что дело в удвоение многа. Не писавший припева с эх, раз автор согласился бы со мной. Он был острослов и романтик. Эх, раз дописал народ. Он выбросил за непонятностью культурную строфу хорошего мальчика, напившегося ввечеру и страдающего похмельем, о чём и песня, и приписал припев с «эх…».

Выброшен протезный – для строфы – ре минор. Что народу ре минор? То же, что ре мажор. Правда, в лице Рахманинова, написавшего в ре мажоре цыганскую оперу «Алеко» – понятно, по Пушкину, высоко оценённому, сами понимаете, Аполлоном Григорьевым, автором «Цыганской венгерки», боже мой, – в качестве дипломной работы и получившего золотую медаль вкупе с самым почётным званием свободный художник, ре мажор открыл официальную дорогу в бессмертие. Народу ре минор не сказал очевидно ничего. Без запятых вокруг очевидно. Ах, как убедительно пел Азнавур нашу аполлоно-иванову, то бишь григорьево-васильеву цыганочку по-английски в Карнеги-Холле, по-французски в Париже, но только «Эх, раз…» всегда по-русски. Ибо непереводимо на языки народов окультуренных, и нашу тоску на их языки не перетолмачат ангелы даже. Ну, artificial intelligence, поймай меня, ИИ. Давай-давай. Наконец человечество поймёт, зачем ему кириллица.

Это ты, я узнаю
Ход твой в ре миноре
И мелодию твою
В частом переборе.

Народ, известно, немалый писатель, крупный: ничего не пишет, но крут. Обычно он мешает демократии. Народное творчество любую хорошенькую песню авторизует много-много раз. С творческими манерами народа сладу нет и быть не может. Отсюда бешеную славу русскоязычного выражения эх, раз надо понимать в меж- и наднациональной динамике. С похмелья хорошо проснуться только с перспективой ещё раз и полнокровной надеждой на стабильность много-много раз. Словом, песенка про глобализацию, на мотив Ивана Васильева загруженную цыганами в мега- и метакомпьютер страсти, то бишь во все кабаки России в 1857 году. Хорошая моя борьба с собственной головой, вот умею. Обезболивание действует уже до пятнадцати минут. Окрест остров и роскошь.

Встаю, выбегаю в атриум. Опускаются чёрные тучи с высунутыми, как руки с острыми пальцами, раскалёнными белыми молниями. Молнии толстые у корней, длительные – можно фотографировать. Я пою, кричу, котов пугаю, людей нет никого, можно кричать и ругаться. С этой строфой я пока не справляюсь, особенно со второй строкой:

Это ты, загул лихой,
Окол пунша грелки
И мелодия твоя
На мотив венгерки.

Может, кто-то в народе что-то недослышал? Надо разобраться. Окол – куски камня неправильной формы. Строительный термин. Пунш – напиток. Грелка – широкое понятие от резинового медицинского до сексуального. Вместе – это что? Пойду посмотрю Даля.

Образ фатального алкоголизма, как мы видим, неотвратимо прорывается, толкуется, окрашивается, но понимается только в подсветке базового смысла: эх, раз… Ещё раз – мантра. Эх, раз – раскалённый космодром обещания – конечно, любви, страсти навылет, но не на вылет из седла жизни, которая всё ещё дарит мукой, надеждой. Любви настоящей, горячими прикосновениями к возлюбленному телу, которое предположительно завтра не уйдёт со своим табором, а задержится в моём шатре, землянке, стогу. Собственно, песня об измене, которую цыганка не считает изменой, поскольку птица вольная. А поющий «Цыганочку» похмельник – он, очевидно, христианин. Делиться женой не любит и с горя пьёт. Коммуникативный провал. Поэма Пушкина и одноимённая опера-побратим Рахманинова «Алеко» писаны аккурат об этой межкультурной незадаче, которую ничем не снять, кроме водки, а переключиться на новое увлечение (как говаривал мой отец, лекарство от любви – только другая любовь) нет времени, когда с похмелья болит голова. Очень неприятная ситуация. Пойду гулять. От утомительного ясновидения поэты теряют зубы; заметьте, как у них сыплются зубы, с корнями, до надкостницы, никто не знает, а я знаю: чуть поставишь поэту haute couture зубы – готовься ставить гранитную плиту. Инсайты выжирают кальций, как при беременности. Не увлекайтесь, поэты, зубами. В лучшем случае вы перестанете стиховать. У вас польётся либо графомания, либо повторы. Зубы страшно вредны. К вам будут подваливать девушки с инстраграмабельными ногами, медузьими лыбами, а это полёт вниз, окончен узкий путь, перевернулась пирамида, и не видать упавшему фараону Сириуса.

…Догоняет меня дама. Ростом по плечо мне, заглядывает в моё лицо, начинает обстоятельный допрос, как на завалинке, если в гостях у дедушки в деревне, если б у меня была родня в деревне: ты from Финляндия? Швеция? Америка? Я говорю правду и добавляю, что за десять лет на данном острове и вопрос ко мне привык, и я к нему. Дама комментирует и на себе показывает, какие части лица – моего – вынуждают островитян спрашивать меня о моей скандинавности, не верить русскости. Вдруг: а замужем ли я? Показываю руку, говорю конечно. Она воодушевляется: живу ли я тут? Говорю, чтоб не пугать: книжку пишу. Радость у неё несусветная: из России, замужем, книжку. Мне надоел разговор, и я прощаюсь. А ведь человек тобой всерьёз озаботился, любовно, участливо, ну что ты бегаешь. С другой стороны, на каком языке рассказать ей мою правду? Что бегаю и что на остров, чтобы понять: низкочастотные дружбы мешают ли подъёму? Представьте, скажу я даме в узком переулке старого города, что вы бесплотный ангел уже. Можно ли уплотнить, обрушить в плотную материю, заставить воплощаться сначала, подниматься в тысячу лет один негарантированный раз со дня моря – целясь в золотое кольцо на глади – образ вероятности реинкарнационного события – на самом деле? Возрастает ли опасность невоплощённости при погружении в чужеродный материал? Ты потрогал чужую – хлоп! И всё сначала. На колу мочало. Если есть опасность утраты дара – касанием чужого – игрой на дудке – предательства – выброса белых сил, – значит, я правильно волнуюсь. Если медуза с узкими губами тебе не вредит – я зря тревожусь. Узнать не у кого, но я думаю, что спуск в чужеродную материю плох, и гений может стать талантом, а что, любимый, хуже смерти? Одно хуже смерти: гению стать талантом. Упасть в материю.

Что мне скажет гречанка, уверенная, что я из Финляндии?

***

Воспользовался мной как транспортёром незаконно, безбилетно. Сейчас, инспектируя иллюзии мои, кажущиеся картиной мира, а никакой казалки нет хуже отвердевшей кажимости, я машинально сохраняю только маску. Улыбаюсь, и все говорят мне о лучезарности. Иду гулять опять. Храм. Навстречу мужик в облачении, шлёпанцах и безмерной бороде в полнеба. Разговор на улице.

– Предположим, Бог не знает о вашем существовании. Ну предположим.

Отпрыгиваю на сто метров, но его лицо предо мной. Борода-ловушка. Мне страшно. Мужик откуда-то кричит:

– Ловушка даёт чувство безопасности. Стены для самозащиты – они ж и тюрьма. Если вам кажется, что вы нашли цель в жизни, вы определённо сошли с ума.

Я бегу к ближайшему морю, коих тут два, я уже говорила; там сегодня хлопают в гигантские ладоши пёстрые фотогеничные волны чёрно-белых оттенков с изящной пробирюзью; купаться нельзя, брызги, весь мир сверкает очами бородача. Бывают мудрые дни, когда всё сделано на славу. Лучший гуру – который не привязывает. Как врач – который лечит, не стремясь получить постоянного клиента. Море – лучший врач. Быть гуру – удобно, конечно. У людей столько забот. Акушерка, гробовщик и гуру. Вечная любовь. Не трогайте меня сегодня, мудрецы.

Вернулась в пустой дом и смотрю телевизор. Почему их мудрец носит такой живот? Мог бы похудеть. В ракурсе чуть снизу похож на семечко – нет, семякость, косточку, гигантского ребёнка – гигантического исполин-авокадо. Перевёрнутое сердце гиперслона. Оставлю ли я тут первую запись? Жалобы на мужа – одна кнопка и весь Интернет немедля научит как не жаловаться. Неприлично же. Но пока оставлю. Тем более что жалобы сразу на трёх мужей выглядят комично, читать без сарказма – нельзя. Невыносимое. Моё смиренное молчание, поклон и восторг. Пить-есть не хочется. Полнота сил, энергии, нарастающая мощь заменяют приходы внешние, хотя понятно, что надо съесть яблоко по-агатакристевски зелёное твёрдое – и всё развеется, и вернётся жажда, привет от пищеварительного тракта. Боже, как хорошо тюкать по клавишам, выламываясь из гранита публичности. До свободы ещё идти, тут за углом, но из-под глыбы пёрышко крылышка пушистое краешком – уже. Ворошила запасы. Местами красиво. Кое-где красивенько. Для перехода к теодицее гения – сначала о самоцензуре как высшей форме цензуры. Гений способен глушить вопли самоцензора, убивать его одним ударом, аннигилировать его прах. Талант не может ударить самоцензора. Талант поит его красным французским, как антиквар свою госпожу-удачу перед важной сделкой.

***

Ворона во дворе просто истеричка.

Ела зелёное яблоко и думала над обнародованной трижды мечтательной фразой про пишу на острове книжку. Ложь, но что ж. Добрый доктор А. пожелал удачи – и – вдохновенья. На зиянии и-и виден не-писатель. Но приходится и мне: ИИ не отменишь. Знакомый посоветовал заменить ИИ в русском языке на шарикизароликидумдумдум. Блестяще. Никто более не спросил о деталях. М. сказала, что уже хочет читать. Это хорошо, что она такая не одна. Другие молчат, и мне стыдно до жгучей жути, что ещё неделю назад меня могла интересовать медуза, подкатившая с ногами к мужу.

Богу не нужны воюющие за него солдаты. И всё. И живи с бессолдатьем до завтра. Бессолдатная либо безвоинная жизнь, надо решить с термином. Ни тебе крестоносцем красавнуться, ни джихада распочать. О разновидностях убийства почему-то думаешь иногда, особенно вместе с изменой, – как в гипермаркете, когда пришёл за хлебушком, а потом не можешь закрыть багажник.

…Десять огранок или десять видов брильянтовой огранки? Всего два яблока, два яйца и ложка семян кунжута – и мозгу пора гулять. А, ещё есть автор «Игры престолов» (не читала, не видела) Д. Мартин, который, как выяснилось три дня назад, написал свой бестселлер в защиту природы от воздействия человека, и смешно воевать, когда близка зима. Из двух проектов – оба превосходны – мы заключаем, что США хочет, чтоб как было, другие не очень, а тёплый, как годовалый ребёнок, народ мира испускает писк: ну не надо, не воюйте, неэффективно. А по жарким аулам сидят вооружённые мужчины, смотрят «Игру престолов» и слушают восхитительные проповеди Садхгуру. Напитавшись истинами, встают и берут билеты. Летят и обнимаются. Что происходит на самом деле – знают эксперты. Смотрите на реальность прямо, говорит гуру. Не упивайтесь и не преувеличивайте. О мудреце пустили слухи. Кому-то нехорошо. Пустили так плакатно-беспомощно, что могли бы не пускать. Пойду бродить.

Сходила в разведку. Храм и магазины. И хорошо, что сходила. Здесь надо точно жить одним днём. Вчера было ветрено, почти холодно по здешним меркам. Сегодня с чего-то вдруг навернулась жара с удушьем. Теряя терпение, опять думаю об изменщике, о любви людей, а чтоб не броситься со скалы, мысленно посыпаю его комплиментами, как лепестками розы. «Ищите розу / всегда ищите розу…».

Он каждый день распинает себя на розе, на кресте, убирая, сдирая, счищая Иисуса-Бога. Сдирая Христа-Бога. А зачем, собственно, совать эту мысль в стих? Обойдёмся по старинке.

Он распинает крест на себе / сорвать (убить, потеснить, свергнуть) самозванца

Он распинает крест на себе \ Богу торя дорогу

Ерунда. Пришёл – заходи: «…существует заслуженный бизнес по экспорту благосостояния людей на небеса; он строится на утверждении, что ядром Вселенной является любовь. Но любовь – это человеческая способность. Если вам нужен курс повышения квалификации в этой сфере, возьмите уроки у своей собаки». Побил, обидел миллионы.

Женился на пьющей старой женщине со взрослым ребёнком, училке с плоскостопием и искривлением позвоночника, ожирением, алопецией, категоричностью в суждениях – да он святой! Не иначе как гений, ясно же. Fin.

Меня так славно душит ситуация, что из неё пора добывать ископаемые. Что будет нефтью в этот раз? Если глупости не отпускают, из них надо делать роман. Сюжет Бог уже послал. Нефть есть. Всё-таки ненависть удобна: макнул кисть, махнул, размахнулся – и давай. Тут тебе и сердце стучит, ёкает и плавится – жизнь вскипает и булькает. Не передерживать. За пять минут до готовности всыпать ещё перцу.

***

И тут подарок. Нет, должна вам поведать, как было дальше. Первым утром просыпаюсь: магия, прошлые жизни, роль прошлого в настоящем и будущем, триединство времени, личная миссии, многоярусность вселенной, семеричность личного тела, происхождение Земли как живой сущности, пирамиды, голос, телепатия, нелокальные связи (тут ещё на сто страниц) – и всё это лежит и там шевелится по-тихому. Связи между ними произвольны, мозг перекидывает мутно-серую массу по каналам, проложенным ими же и прожаренным эмоциями, отчего их соединённость лукаво прикидывается вполне взвешенной картиной мира.

А вторым утром просыпаюсь – мне привезли мужчину. Ему девяносто. Бог любит Михалиса. Но медицина на острове чудовищна. Сейчас он спит на диване. Безмятежно спит Михалис-островитянин, у него свои лавры вековые, оливы, он водит грузовик, он грек высокогорья. Вчера и знать невозможно было, что меня ждёт такое утро. Мужчина, диван, остров, компьютер как переводчик: пишу по-русски – в соседнем окошке растут греческие буквы. Он читает и смеётся. А как иначе? Слабый ИИ помогает нам беседовать. Мише спать при мне легче, когда у нас в компьютере живой переводчик. Пока ИИ слабый, он мил.

Михалис проснулся и сел. Взялся за голову. Потом посмотрел на руки. Пошёл в ванную. Аккуратнейшим образом обслужил себя. Лёг. Тихо. Я хочу знать его видения. Никогда не узнаю. Как мы веселились вчера. Боже, какая ночь, какое утро! За сутки у меня образовался родственник. Его дочь сказала, что у него много отпрысков и они буду по очереди дежурить, пока я пойду гулять и на море. О! Вряд ли. Даже надеюсь, что нет. Мне и так хорошо. Ухаживать за таким больным – не больной: мечта! – подарок. Мойры танцуют сиртаки в одну линию с Фортуной. История с моим новым другом венчает и кольцует вышесказанное неким чёрным огненным ободом, ироничным нимбом над черепом. А вообще дело плохо: дедушка, всю жизнь растивший сад, упал с высоты 3,5 м и ничего не сломал. Просто ушибся. На всякий случай вызвали скорую: ασθενοφόρο. Дальше хоррор. Скорая на всякий случай повезла его на обследование в больницу. В машине ασθενοφόρο дедушке на всякий случай вставили катетер – мало ли что. Стандарты современной медицины. Дать ему простую резиновую утку никто не догадался. Вставляя дедушке катетер, эскулап(-ша) царапает всё внутри. Начинается кровь. Уже в больнице, думая, что у дедушки серьёзное воспаление, ему назначают панацею наших дней, то есть антибиотики. У старика из высокогорной греческой деревни тут же начинается расстройство и прочие удовольствия, от которых его немедленно начинают лечить всей мощью современных средств, от чего старик худеет, скучнеет, кровь по трубочке стекает в мешочек, и его начинает ненавидеть жена, поскольку моложе лет на двадцать и боится микробов – которых пока нет, но ведь могут быть! Дальше дурной сон и снежный ком.

Посередине скорбного пути дедушка и попадает мне в руки. Унылый и рассуждающий о смерти, он уже замолчал и сидит, опершись на палку. Ему же девяносто. Он вырастил всё. У него своё оливковое масло и домашние вина. Он мастер абсолютно всех ремёсел, а тут такое. Я не говорю по-гречески. Он, ясное дело, по-русски. Мы вдвоём на пустом острове. Ему надо дождаться врача. Ждём сутки. А завтра дети повезли его к врачу – того нет на месте. Оказалось, доктор спит. У себя дома.

Зевс, твой выход.

Браво создателям iпереводчика. Я пишу по-русски на левой стороне, машинка переводит на правую. Увеличиваем – получаем буквы плакатного размера, но он видит и маленькие. К счастью, зрение у Михалиса прекрасное. Очков нет. Он читает мои послания, написанные моим русским языком, своими глазами, на своём языке – и начинается шоу. Дед хохочет. Трубочка свисает из пижамной прорези, тянется к мешочку, лежащему на полу, а мы сидим обедаем за столом, я кручу ему то Азнавура, то Эллу, то музыку релакса, и мы веселимся на обоих языках, в которых понимаем. Я в восторге, компьютер бесстрастно переводит Михалису мой вывод: «Я теперь понимаю, как дожить до девяноста лет: надо поливать лимоном утренний суп». Он вчитывается, не веря своим глазам. Понимает, что это не вопрос типа как дела и что дать, а шутка, рождённая из наблюдения. Греки всё поливают лимоном, посыпают луком и поливают оливковым маслом. Дедушка всё это, что у нас на столе, вырастил сам. Это его масло и его лимоны, не говоря уж о луке. Дедушка то и делает, что привык: куриный суп диетический, присланный его снохой, сдобрил чем положено. Я не могу смеяться в голос, непочтительно выйдет, но и не выразить своих чувств тоже не могу. И я пишу ему на экране свои наблюдения. Он читает, и наша переписка – это, тоже ясно, событие, подобного которому в его девяностолетней жизни ещё не было. И я никогда не забуду дней, проведённых с крестьянином из горной греческой деревни девяностолетним Михалисом.

Он мудр и тих. Лежит на диване. Я вчера специально повернула его подушку. Он смотрит на дверь. Приехали его сын и жена сына. Сели. Разговаривают. Красивые, весёлые. Лица точные, выверенные. Они все так любят друг друга, исправно думаю я, но мысль выплёскивается, не выдерживая чужого счастья, бросается в бега. Например, имею ли право говорить, что у человеческого существа Икс-Игрек – омерзительная рожа? Имею. Мысль есть дело, и будет ответ? Разумеется. Как сообщить об этом ИИ? Не умножайте зло? А это зло? Отвлечься – смотрю ТВ. Реклама роскошного автомобиля: целуются мужчина и женщина, внизу приписка: «Не пытайтесь повторить, трюк выполняют профессиональные каскадёры». Да что ж такое… Модный мудрец говорит, что убиенные, самоубийцы или которые в результате несчастного случая – возвращаются неведомо когда, а почившие во сне, стариками, в результате исчерпанности сил – могут вернуться в течение сорока восьми часов. Возможно, в этом смысл массового убийства, геноцида и подобных мероприятий. Прежде я думала, что убиенные возвращаются быстрее всех, и у меня не сходился пасьянс.

***

…Сладкий запах ключа слышит только бездомный. На острове гром и гроза. Ветер воет, стучит по крышам. По улице медленно проехала машина с объявлением: шторм. В атриуме шум –летит кадка с фикусом, самым крупным из собрания. Высунулась я поднять и поставить, но ветер задул меня в дом. Разбились горшки, поломан фикус. Ветер вывывает свои древние узоры. Ему хорошо: раскачивает тут сразу два моря: Эгейское и Средиземное. Диа-лог, диа-фон. Dia-sea. Ветер шёл ва-горшок. Бродяга на пляже ночевал, я видела.

***

Мысль модного мудреца поразила как ураган и требует встречного горшка. Проговорился или намеренно? Зачем он сказал о быстрой реинкарнации для упокоившихся своей смертью? И требование: не лезьте на рожон, не подвергайтесь и не самоубивайтесь: возвращение – через неопределённое время. Может, мистики вроде Макиавелли, Гитлера, Сталина это знали? имели в виду? Может, геноцид открывают с пониманием реинкарнационных форматов? То есть не убий – это посерьёзнее, чем мы все до сих пор думали?

Но как я скажу это ИИ? Не поймёт. Да, забыла сказать: Миша жив, но его лечат те же врачи, поэтому радоваться нечему. Ах, Миша, хороши твои оливы. Масло, подаренное Михалисом, сейчас у меня тут, в России.

***

Когда убираешь внутри, не сразу получается пустая комната; поначалу освобождённая площадь рыхла и желтовата, будто плоское слюдяное блюдце с холодным жиром от липосакции старой celebrity-поп-задницы. На поганом блюдечке – ни жемчужинки. Цензор сидит в голове, уходить не желает, есть и даже жрать хочет, падла социальная. Ничего, получишь. (Это памятка для тех, ко воюет с собой: сначала вы получите dirt.) Хватаюсь за воздух, любой. Попадается книжка: герой сидит в лобби фешенебельной гостиницы, прислушивается к двум сигарам с толстыми мужчинами на концах. Ах, класс.

***

Просыпается забитая, несчастная городской человек и вдруг вспоминает, что счастлив и здоров, и встаёт, восстаёт, улыбается счастливо – ведь она счастлив. Оно делает легчайшую гимнастику. Открывается, выходит в атриум, собирает битые горшки, подбирает ветки, оторванные ураганом, хочет перевезти в Россию. Лепота. Мудрец выслал мысль. Within myself, I have never formed a single opinion about anyone. I always look at them like I am seeing them for the first time. Держу кусок фикуса, мечтаю купить кадку, крепко целую твёрдый лист цвета зелёнки, а тут и бандероль с озарением; как пережить неисправимое – измену, – как сломать моральные стены, как запудрить iмозги сильняка: каждый день видеть человека в первый раз.

Возвращаюсь в Россию пробовать.

Печоры – Родос – Москва
Июль 2018 – март 2019