АННА МАРКИНА

ПРИБЛУДНЫЙ СНЕГ

***

Проведено цветение непрочное
по улице, по городу, сквозь май,
сквозь хмурый, осовелый политех.
А молоко сбегает по плите,
как бледная аптекарская дочка –
поди поймай.

И ветерок каштановые груди
прощупывает с мягкостью врача
и запахи разносит по предместьям,
как будто бойфренд брошенный (из мести)
подарки отбирает у подруги –
так, сгоряча.

Ешь кашу и растёшь себе покамест,
как некое подобие гриба,
не найден, не открыт, не покорёжен.
Протянут в небо – ржавая труба,
куда ведёт она, где подтекает
не разберёшь.

***

А что ты грустишь? Разве стелют сегодня жёстко,
и разве люди слишком темны на вид?
Отбросив коньки, от падения сбережёшься,
оставив надежду, спрячешься от любви.

Споткнёмся лучше заранее там, где ровно,
войдём не с парадного, а, как всегда, с торца.
Разбитое зеркало, спрятанное в уборной,
не выдержит больше ни одного лица.

Ты просто плыви по выпавшей простокваше.
Я буду больной, ты – сетью глухих аптек.
А что ты грустишь? Подумаешь, очень страшно
и мается у подъезда приблудный снег.

***

заброшены синицы на карниз.
зима. и стерегут снега,
как будто на земле лежит плита
из мрамора,
венчающая жизнь.
каракули деревьев вдоль холста.
одна из танцовщиц дега,
как мхом поросшая
от пяток и до рта,
ведёт своё обидчивое тело
на выгул.
бездомных голубей накрошено
под ноги,
сереет день – как на спине кита.
куда, синичка, держишь путь,
куда?
уходит цвет. цвет, погоди\постой,
останься в волосах
и в драповом пальто,
в калошах,
в локте, что теперь не выгнуть,
а помнишь, сотканы из цвета
минуты были на часах,
в кафе читали (что?) аполлинера?
но колокол звонил уже. по ком?
и мелко хорохорились поэты,
как клевер,
уязвленный ветерком.
всё было всем,
без толку и без меры.
и беговые щурились на старте.
любовники меняли имена.
стекло в пуантах.
проигрывали много на бегах.
и солнечные зайчики, что осы,
и яблочные речи
под вечер
разбавлялись кальвадосом.

и вот зима, конец всему,
снега.

ВРАГИ

Вот тени легли на паспорт
и холод прошёл с косой,
меня прибрало государство,
и объявило псом,

бойцовой большой собакой,
кричало: враги, враги,
напрашиваются на драку,
не лыком мы шиты тоже,
беги, верный пес, беги,
врагов нужно уничтожить.

а я пожимаю плечиком:
я был себе человечком,
я есть себе человечек,
хожу покупаю кетчуп,
живу без затей… покато,
ношу своё тело как-то,
мощусь у окна в трамвае,
о многом переживаю.

Нужны мне тепло и кальций,
похлёбка моя горчит,
а мне говорят: оскалься,
а мне говорят: рычи!

забудь про свои трамваи,
масштабы беды почуй.
И иногда побивают
для очищенья чувств.
Стоят надо мной советчики.
А я им: я человечек,
я всё-таки человечек…
Лежу на одной из коек,
но мне уже думать плохо.
Ведь если ли я человечек,
то почему беспокоить
меня начинают блохи?

Вот солнце со взглядом лампы.
И жизнь, и зима строга.
Я просто встаю на лапы
и в поле ищу врага.

***

Электрички из города к лучшему миру бежали,
станционные лужи побег их во сне отражали.
В продавцах чебуреков пенилась хрипотца.
И ржавели деревья над мокрыми гаражами.
И везли электрички ржавеющие сердца.

мимо скверов и скверных дорог, дорогих дискотек,
скоротечных салютов. И люто брели в темноте
из вагона в вагон без билетов студенты, бугаи,
те, кто что-то украл, и брели продающие те,
что носки и раскраски ржавеющим предлагали.

Ветер жил в головах и карманах, как летом в траве жил.
Забирался в газеты, под шарфы, но (в общем) был вежлив.
Пассажиры шептали. Однако, хотелось реветь,
что селёдки, как новости, в городе были не свежи,
и что осень на цвет горьковата, как сердце и медь.

И везли пассажиры бутылки, еду, папиросы,
и везли непрямые догадки и злые вопросы.
И задумчиво морщился сонный, седой небосвод,
пробегая в окне. Но вопросы вдруг кончились просто
у старушки, решившей от нечего делать кроссворд.

РЕЛЬСЫ-РЕЛЬСЫ

Узел в памяти был, как железнодорожный…
Остывала земля, пересыхал, что ручей, вокзал,
окружённый таксистами, жёлтой кленовой дрожью.
Оброненный в жизнь котёнок под креслами замерзал.
Город L, известный тем, что в него отправляли в ссылку
литераторов и др. убогих. Болоньевое пальто,
под которое мама прячет шерстнатого и обнимает сильно,
мы не так много можем, мама,
              но пригреем самого серого из котов.

На другом узле – солнце давит на землянику
между шпалами узкоколейки, обрезанной в тупике.
Там сторожка, в которую ходят разбитые проводницы,
а потом вылетают, как лимонницы, налегке.
Колоски под горячей насыпью качаются и смеются,
собираю ягоды, наклоняюсь к красным запёкшимся головам,
прихожу домой, высыпаю добычу в блюдца,
за окном государство трещит по швам.

А потом был снег. Нет, не так. Снега ещё в помине…
Снова рыжее, да. В корзинах грибы несут.
Наклоняется лес, подобно огню в камине.
Мы кота, прожившего (три-пять-девять), закапываем в лесу.
А потом понеслось: земля-лопаты, земля-лопаты,
у земли и железа горький и кисловатый вкус.
Узлы в памяти проседают – ни бросить, ни раскопать их,
всем досталось, тебе и мне, от горечи по куску.

Но смотри – вот вокзал. И тела жирафьи – тугие краны.
Вот зима. С белых начнём страниц.
И мы едем-едем на полках в чужие страны
посмотреть на башни, на горы, на высохших проводниц.
Вот сторожки. Кино. Пружинят виолончели.
Поцелуй, как море, волнами поцелуй.
Вот Юпитер. Вот Венера от Боттичелли.
Вот пропели на венчании «аллилуйя»…

После узел-зима. Перелески – как вмерзшие в лёд составы.
Бросить землю в могилу. Просто выпустить из горсти.
Минус 35. Холод ввязывается в суставы.
На оградку денег к осени наскрести.
Паутина на окнах в прошлое. Рельсы-шпалы.
Рельсы-рельсы. Поедемте в город L.
Проводницы поезд взяли да и проспали.
Машинист дорогу выучить не сумел.