БОРИС РАХМАНИН

К рассказу Бориса Рахманина

Борис Леонидович Рахманин родился в 1933 году. Во время Великой Отечественной войны эвакуационный поезд, в котором он ехал с другими детьми, разбомбило. Он остался один без мамы, попав в детский дом, где провёл всё детство. Первые стихи, проходя службу в армии, отправил в журнал «Знамя». Знаменитая поэтесса Вера Инбер, работавшая там в эти годы, горячо одобрила их, опубликовав всю подборку. Затем, по окончании службы, пригласила поработать в редакции журнала. В то время там работали такие незабвенные люди, как В. Кожевников, А. Ананьев, Е. Клевицкий, М. Рощин.

Борис Рахманин многогранно талантлив. Повести, рассказы, стихи, сценарии к фильмам, пьесы и даже песни – это всё арсенал его творческой жизни. По его повестям снимались фильмы с участием звёздных актёров: З. Кириенко, Л. Куравлёва, А. Будницкой, Л. Ахеджаковой и С. Садальского. Много лет в театре Сов. Армии шла его пьеса по известной повести «Часы без стрелок», которую поставил главный режиссёр театра Ю. Еремин. Главные роли в ней исполняли такие величины как О. Меньшиков, А. Балуев и А. Васильев.

Золотой состав ансамбля «Самоцветы» много лет открывал свои программы его песней «Давайте радоваться, люди».

Борис Рахманин скоропостижно скончался 30 мая 2000 года, переходя улицу к Дому журналистов, куда направлялся на вручение премии классику русской литературы и другу Юрию Мамлееву. Сам Ю. Мамлеев написал о нём: «Борис Рахманин давно вошёл в великую русскую литературу и останется в ней». Также отметим, что Борис Леонидович Рахманин – лауреат многочисленных литературных премий.

Алла Рахманина

РАЗРЕШЕНИЕ НА ВЫЕЗД СОБАКИ
рассказ

Высоко на обрыве кристаллами соли сияли новые, ещё непривычные для глаза дома, а всё остальное – чёрный ручей, матовые, забредшие в него стволы осин, грязные половины мостка, сквозь которые, стоило на них ступить, проступила вода, влажный, пахнущий глиной воздух, прерывистый скрежет невидимого экскаватора, – всё остальное оставалось прежним. И, как прежде, показалось мне, шёл впереди мальчик в красных резиновых сапожках. Разве нет? Разве не вездесущи они, разве не пребывают всегда, эти восьмилетние сорванцы? Стараясь не упасть в ручей, он осторожно дотянулся с мостика до осины и, упираясь в неё одной рукой, другой приколол объявление. Сколько их я уже видел до этого, висевших низко-низко, почти у самой земли, и не догадывался, кем они приколоты. Вода из щелей настила жадно хлынула к моим ногам, погналась и отступила. Чертыхаясь, я вытер подошвы о травянистую кочку и осмотрелся, мальчика уже не было видно, но на деревьях вдоль глинистой тропы, низко, почти над самой землей белели объявления. Потерялась собака… Потерялась собака!.. Потерялась собака!! Мне показалось, что всякий раз этот коротенький, отпечатанный на машинке текст звучал как-то иначе. То печально, то с досадой, то с бессильным и даже злым отчаянием. Потерялась собака!!!

…Он как раз прикалывал новое. Приколол и, медленно шевеля губами, весь поглощенный им, стал читать. Внезапно нос у него сморщился, губы искривились, по круглой щеке косо поползла слеза.

– Потерялась собака? – спросил я.

Он кивнул.

– Понимаете, мы уезжаем, а она… Почему-то потерялась.

– А как её звали? – спросил я.

И сам остался недоволен тем, как прозвучал вопрос. Не таким он был до того, как прозвучал. Досужим любопытством отдавал мой шершавый голос. Я попытался исправить дело и повторил ещё раз:

– А как её звали?..

– Никак! – буркнул он, отвернувшись, и стал плечом вытирать мокрую щёку.

– А тебя?

Он помолчал. Потом…

– Ну, Шмулик, – испытующе взглянул на меня, проверяя, как я это воспринял и добавил. – Раньше меня Шамиль звали. Но… Мы уезжаем. Понимаете?

Из-за поворота вышла очень высокая дама с раскрытым, хоть дождя ещё нe было, зонтиком, приблизилась к нам и, нагнувшись вперед, стала читать. На ней были капроновые, будто сшитые из старых чулок перчатки, сквозь которые просвечивали руки и несколько монеток.

– А как её звали? – спросила она.

– Никак! – ответил я холодно.

Мальчик засмеялся. Дама взглянула на него, подняв брови, и, стараясь не поскользнуться на мокрой глине, пошла дальше.

– Имя писать нельзя, – не глядя на меня, со вздохом сказал мальчик. – Если имя написать, каждый поманить может.

Помолчал, потом быстро отвернулся, и я услышал тоненький, невыразимо печальный вой.

– Ты что?! – вскрикнул я и, поскольку голос мой и на этот раз прозвучал неточно, растерянно повторил: – Ты что?

– Ничего! – отозвался он, но плакать перестал, только прерывисто всхлипывал.

– Послушай, Шамиль, – сказал я, – послушай! Хочешь, я побуду твоей собакой? Хоть немного… Он посмотрел на меня с недоумением.

– Вы?

– А что? Думаешь, не смогу?

Он с сомнением пожал плечами.

– А ты испытай меня. – Я подобрал с земли и протянул ему кривой ломкий сучок. – Забрось-ка его подальше!

Улыбнувшись, он отрицательно покачал головой.

– Ты не стесняйся! – настаивал я. – Ты брось! Брось!

Он нерешительно взял сучок, пожал плечами и бросил. Недалеко, метров на пять. В мгновение ока, напрягая ноги, чтобы не поскользнуться и не упасть, я подобрал сучок, вернулся обратно и торжественно вручил ему в руки.

– Ну-ка, ещё раз! – предложил я весело. И повторил. – Гав! Гав!..

Он бросил ещё, теперь уже сколько было сил, довольно далеко. И громко рассмеялся.

– Принеси! – воскликнул он повелительно. – Служи!..

Запыхавшись, я доставил сучок обратно. Он со смехом потрепал меня по рукаву.

– Умница, – произнёс он одобрительно. – Умница. Хорошо!

– Я ещё многое умею! – похвастался я, радостно отдуваясь. – Я петь могу, чистить картошку, бриться…

– Для собаки это необязательно, – покачал он головой. – Служи – и всё.

– Ладно! Гав-гав!

Зорко всматриваясь во всё, что нас окружало, я шёл чуть впереди хозяина и время от времени докладывал:

– Вот ветка на дереве качается, видно, птица только что взлетела…

Или:

– В лесу всегда красиво, даже в ненастье, правда?

Или:

– Считай, что я тебе помахал хвостом.

Он поощрительно откликался на мои старания, называл умницей, а порой и сам делился своими наблюдениями.

– Знаешь, – сказал он доверительно, – по-моему, этот ручей течёт назад.

…Мы миновали небезопасный мостик, поднялись на обрыв и оказались на чистом, исчерченном формулами и словами асфальте. На цинковых водосточных трубах новых домов белели объявления.

Мальчик насупился, остановился возле одного из них, медленно зашевелил губами.

– Её звали Умницей, – произнёс он тихо.

Я промолчал.

– До свиданья. Я дальше сам пойду. – Он нагнул голову, повернулся, сделал несколько шагов.

– Ну ладно, пойдём, – позвал он, оглядываясь, – ещё несколько шагов.

Прерывистый надсадный скрежет экскаватора становился всё громче.

Новые дома кончились, за поросшими мхом дощатыми заборами заштрихованные голыми ветвями невысоких ручных деревьев виднелись ветхие, с просевшими макушками терема. На один из них, пятясь иногда для разгона, с тупым неторопливым добродушием наезжал экскаватор. Медленно, медленно, как во сне, старый бревенчатый дом вспучивался и, оседая, выбрасывал в стороны в диком неестественном сгибе сухие суставы. И вдруг разом, точно какая-то веревочка развязалась, беспорядочно развалился.

– До свиданья, – снова сказал мальчик, – всё…

Но я не послушался и несмело последовал за ним. Обогнув пыльное облако на месте рухнувшего только что дома, мы оказались точно перед таким же, кособоким, ждущим своей очереди.

Мальчик хмуро посматривал на меня, даже остановился несколько раз, но так и не решившись прогнать, вошёл в тёмный подъезд. Мы поднялись по скрипучей щербатой лестнице, толкнули невидимую мягкую дверь и оказались в просторной прихожей с заметно покатым полом. Экскаватор неожиданно умолк, и в наступившей тишине стал слышен редкий стук пишущей машинки. Заговорщицки кивнув мне, мальчик открыл ещё одну дверь и пропустил меня в тесную, уставленную чемоданами и коробками квадратную комнату с круглым окном. Там, за окном было совсем темно. Пока мы подымались по лестнице, наступил вечер.

Молодая женщина с тугими кольчиками волос на голове, в наброшенной на плечи клетчатом одеяле, сидела за столом и указательным пальцем неумело стучала по круглым клавишам.

ПОТЕРЯЛАСЬ… – выстукивала она. – СОБАКА, а затем, строчкой ниже, адрес…

– Шмулик, ты? – произнесла она, не оборачиваясь. – Развесил?

– Развесил.

Она повернула голову и, увидев меня, испуганно поднялась.

– Что? Кто вы?

– Я ваша новая собака, – как можно бодрее заявил я и на всякий случай повторил: – Я ваша новая собака! Здравствуйте!

Она машинально кивнула головой:

– Добрый вечер… – и смутилась. – Кто-кто?!

– Я выдержал все испытания, – сказал я. – Спросите к Шамиля, если не верите.

Мальчик утвердительно закивал головой.

– Да! Да! Он… Мама, можно?

Она неуверенно засмеялась. Усадила его на стул и стала стягивать красные резиновые сапожки.

…Некоторое время спустя, уже освоившись немного в необычной обстановке, я расположился на полу в прихожей, между чемоданом на колёсиках и обвязанной шпагатом коробкой, уткнул в лапы длинную морду и, легко двигая острыми ушами, прислушивался к доносящимся со двора скрипам и шорохам. Мне было покойно, хорошо. Снова, после долгого зябкого одиночества, я обрёл теплый дом и общество, и всё глуше, всё ровнее плескалось в моей груди ещё недавно напрягавшееся до самой высокой тоскливой ноты сердце.

…Мальчик ещё только собирался выйти в прихожую, но я уже догадался об этом, вскочил на ноги, и, глядя на закрытую дверь, замахал хвостом.

Он вышел в полосатой, великоватой ему пижаме. Кудрявая женщина несла мохнатую простыню и садовую лейку. Понаблюдав за тем, как сдержанно проявляем мы свои чувства, успокоенная, она оставила нас вдвоём и отправилась на кухню. Зазвенела вода, зашипел газ.

А мы, оставшись на минуту без присмотра, с тихим смехом бросились друг к другу, повалились на пол, потом он уселся на меня верхом, но я вывернулся, схватил пастью его ручонку и еле слышно, с притворной яростью зарычал. Сдерживая хохот, он опять попытался оседлать меня, но и на этот раз оказался на полу.

– Умница! – повторял он счастливым шепотом. – Умница!.. – и ласково трепал меня по загривку. И тут, не сумев справиться с переполнявшей меня любовью, я забылся и радостно залаял.

– Это ещё что такое?! – сердито выглянула в прихожую женщина.

…Он стоял в тазу, а она, улыбаясь, поливала его из лейки теплой водой. Потом намылила и снова стала поливать.

– Расти быстрей! – приговаривала она при этом. – Расти выше!

Он хохотал, подымая брызги, топтался в полном пены тазу, тёр кулачком глаза…

Огромного усилия стоило мне не броситься с оглушительным весёлым лаем в кухню, чтобы облизать его там, мокрого и блестящего, с головы до ног. Я только повизгивал тихонько и скалил в мучительной, разрывающей пасть улыбке частые белые клыки.

Женщина крепко вытерла его простыней и помогла надеть пижаму.

– Если хоть раз прикоснешься к собаке, – предупредила она, – будешь мыться опять.

– Спокойной ночи, Умница, – проговорил он, и маленький розовый рот его округлился в усталом зевке. – Пока!

Я и сам стал собираться уже ко сну, но помешала женщина.

– Спасибо, – поблагодарила она, на цыпочках выйдя из комнаты… – Сегодня всё хорошо. Сразу закрыл глаза. Понимаете, щенок его потерялся. А может, убежал?.. Так трудно было добыть разрешение, чтобы забрать щенка с собой, туда, а он… Взял почему-то и… и потерялся. – Она задумалась, оцепенела на минуту. Вдруг взгляд её оживился. – А вы? Не хотели бы? Коль разрешение на выезд уже есть…

– Извините, но… Видите ли…

Она понимающе кивнула.

– Что ж… Тогда… Можете идти. Всего доброго.

Она повернулась к двери, ведущей на лестницу, и широко её распахнула.

– Пусть остается открытой, – произнесла она с улыбкой. – А то вы споткнётесь. Там темно.

Улыбка её, очевидно по рассеянности, смотрела теперь не вверх уголками губ, а вниз.

По скользкому покатому полу, всё выше и выше, боясь неловко сорваться обратно, с трудом добрался я до порога, спустился по лестнице во двор. Гав- га-а-а-а-а-ав…