АЛЕКСЕЙ РУБАН

ДОРОГА НАЗАД
рассказ

Арсений Петрович Ставицкий, обладатель приятной для слуха фамилии, кандидат филологических наук и поклонник брутал дэс-метал смотрел в окно плацкартного вагона и размышлял. За оставшиеся девять часов пути он мог порезать себе вены в туалете, выкинуть там же в унитаз пейджер, демонстрируя презрение к материальным ценностям, или продолжить напиваться поставляемым проводницей тёплым пивом. После нескольких минут раздумий Ставицкий сделал выбор в пользу последнего варианта. В придачу А Пэ, как называла его молодая поросль, усеивавшая скамьи аудиторий, решил по приезду домой обратиться к знакомому татуировщику и заполнить оставшееся свободное пространство на закрытых одеждой частях тела. Студенты, которым Ставицкий читал иностранную литературу, знали об увлечениях кандидата наук и в большинстве своём ему симпатизировали. Им нравилась незакомплексованность, широта взглядов и открытость А Пэ. Они даже не подозревали, как менялось выражение лица их лектора, едва он выходил за ворота университета. Студентки, несмотря на предостережения более опытных подруг, вовсю строили Ставицкому глазки и очень напрягались, не получая ответной реакции. Версии о гомосексуальной ориентации Арсения Петровича или, боже упаси, импотенции периодически имели место, но достаточно быстро увядали. Слово «боже», впрочем, не слишком коррелировало с увлечением филолога экстремальной тяжёлой музыкой. «БДСМ, – подумал вдруг Ставицкий, – прекрасная аббревиатура для брутал дэс-метал». А Пэ улыбнулся. Лингвист по призванию, он, даже пребывая в полной заднице, всегда был готов порадоваться хорошему словесному каламбуру.

За стеклом в грязных разводах на поезд надвигались жилые коробки Пустынки, тридцать восемь кэмэ от столицы, двадцать тысяч жителей, безысходно обслуживавших железнодорожную станцию. Как-то Арсений Петрович со своей группой (не брутал, недоставало техничности) посетил фестиваль, проходивший в центральном парке этой забытой миром несуразицы, едва ли не единственное, помимо водки, развлечение аборигенов на протяжении года. Были выпиты цистерны горячительного и обсуждены все классические рокерские темы, включая размеры женских бюстов, автостоп и всё то же горячительное. Периодически ненадолго засыпали в палатках, после чего снова немедленно приступали к потреблению дешёвых напитков. В билете на поезд, отходивший следующим вечером, значились цифры 18.30, дававшие карт-бланш на разнообразные эксцессы. Утром всё повторилось. Ставицкий смутно помнил какой-то пруд, куда все прыгали с обрыва, кабак, пиво, неизбежный отечественный рок под гитару. Потом у него, подобно старому кумиру Терминатору, щёлкнуло в голове, и наступила темнота. Очнулся Ставицкий на газоне в каком-то сквере. Голова покоилась на рюкзаке, рядом лежал чехол с тарелками. Часы показывали, что с момента отправления поезда прошло сорок минут. А Пэ встал и нетвёрдым шагом двинулся в никуда, совершенно не представляя, что делать и думать. Вскоре ему встретился помятый тип гопнической наружности, тоже бывший на фестивале. Тип изъявил желание проводить Ставицкого до вокзала, мотивируя это криминальной направленностью города и стремлением доказать, что не все местные жители жаждали догола раздеть незнакомого человека. Дорога заняла с полчаса, в течение которых тарелки постоянно бились о ногу владельца, к тому же кандидату наук приходилось поддерживать беседу. Привычный к рок-н-ролльному мату филолог чувствовал себя грешником, попавшим в абсурдистский ад сплошных инвектив и инсинуаций. Его спутник последовательно обрушивался на правительство, работников милиции, начальника станции и собственную сестру, не одобрявшую пристрастие брата к зелёному змию. А Пэ старательно поддакивал. Билетов, само собой, не было на три дня вперёд. Не без труда распрощавшись с хорошо подогретым провожатым, Ставицкий сообразил, что мог добраться на электричке до столицы, откуда транспорт в его родной город ходил круглосуточно. Проблема заключалась в том, что ближайшая электричка до обитаемого мира проходила через Пустынку лишь следующим утром. О комнате отдыха речь не шла в принципе – здание вокзала представляло собой домик с двумя кассами и шестью деревянными скамейками. Ставицкий попытался крепко задуматься о своём положении, когда в дверях появилась женская фигура. Мощного сложения фемина оглядела пустующее здание и направилась к А Пэ. Последний каким-то чудом вспомнил, что также видел даму на фестивале, где они вместе сидели у костра, посасывая пиво из пластиковых бутылок. Состоялся диалог на жуткой смеси официального языка страны и его местного диалекта. В итоге Ставицкий получил приглашение провести ночь в доме Иры, как звали его спасительницу, и её супруга Миши. Мотивировалось всё опять же нежеланием обнаружить кандидата наук где-нибудь в кустах, ограбленным и избитым. Арсений Петрович рассыпался в благодарностях, благодарно тряс головой и зачем-то причмокивал. Вскоре выяснились два обстоятельства, взбудораживших внутренний мир Ставицкого. Ира жила в десяти километрах от вокзала, транспорт туда не ходил, а муж Миша отличался неконтролируемой ревностью и запросто мог начистить фэйс любому, кого бы увидел рядом со своей благоверной. По дороге добросердечная женщина предавалась размышлениям о том, как представить спутника мужу так, чтобы последний не пришёл в ярость. А Пэ со всем соглашался и обливался потом под тяжестью ноши. В какой-то момент на пустынной дороге появилась фигура велосипедиста – Миша решил встретить возвращавшуюся из города жену. Всё обошлось благополучно; едва взглянув на Ставицкого, сельский Отелло понял, что поводов для ревности у него не было. Путь продолжили втроём. Оказавшись, наконец, на месте, Арсений Петрович мгновенно рухнул на продавленную тахту. Закайфовав от отсутствия необходимости двигать ногами, он поведал хозяевам свою историю. Исходя из его слов, в родном городе он слыл знатным слесарем и одновременно байкером, объездившим пол-Европы с женой Лилей. В доказательство к рассказу прилагались короткие монологи на английском, французском и немецком языках. Гостю предложили самогон, изготовлявшийся на продажу, Ставицкий выпил и через пару минут отрубился. В шесть утра его разбудил Миша и вместе с вещами эвакуировал на велосипеде на вокзал. Всю дорогу сидящий на руле А Пэ думал о том, что происходит с лицом, на большой скорости встречающимся с асфальтом. У кассы они попрощались, обнялись, Ставицкий благодарил и понимал, что не находил нужных слов. Полтора часа он ждал на вокзале, потом долго ехал на электричке, ещё дольше сидел на столичной автостанции и совсем уже безобразно долго добирался домой на рейсовом автобусе. Денег после всех эскапад практически не оставалось, и путешествие скрашивала лишь полуторалитровка, приобретённая у хозяев, из сочувствия пустивших незнакомого человека в дом. О них кандидат наук часто вспоминал впоследствии, вызывая в памяти кособокий дом и жуткую, из каждого угла лезущую бедность. Арсению Петровичу не нужны были доказательства того, что его государство растаптывало своих граждан. Он всё видел своими глазами и знал, что на этой проклятой территории ничего и никогда не изменится. Уезжать же куда-либо он не желал. У него были пожилые родители, музыка и работа, которую он искренне любил. Свою деятельность он полагал наделённой хоть каким-то смыслом и одновременно буфером между ним и глухой стеной обречённости. Отматывавшие по двадцать километров в день Ира и Миша порой представлялись ему без вины осуждёнными на вечный труд Сизифами, находящими спасение в своей кровати, уповавшими на бога, в которого сами не верили. Исходя из их рассказов, местный батюшка не прочь был потрясти километровым пузом над прихожанками, лишёнными радостей плотской любви с мужьями-алкоголиками.

Деньги, впрочем, у людей были, Ставицкий знал об этом и удивлялся. Бальзак, которого он читал ещё студентом, сказал, что за всяким большим состоянием стоит преступление. В наличии дензнаков, бесспорно, был смысл. Например, они могли спасать жизни, ведь неплатёжеспособный человек не мог заплатить медикам за квалифицированную помощь. Среди давших клятву Гиппократа оставались и бескорыстные люди, но попасть к ним было большой удачей. Однажды, тогда ещё аспирант, Ставицкий имел отношения с Лилей Гюйс, одногодкой и звездой их учебного заведения. Всё было прекрасно: прогулки, совместные поездки, духовная близость, интим. Не будучи развратником, Арсений обладал высокими сексуальными запросами и незаурядной фантазией, а Лиля умудрялась воплощать его самые потаённые желания, сама кайфуя от этого. Оба готовились к кандидатскому экзамену и строили планы на будущее. Мысль о том, что страна вскоре скатится до состояния, когда профессор станет торговать вещами на рынке, приходила в голову только сумасшедшим и аналитикам, тщательно спланировавшим трагический сценарий. Грянул переворот, выбивший у людей почву из-под ног, заболела мать Лили. Рак, болезнь обиженных и поражённых стрессом. Ярик Кусников, ныне Ярослав Степанович, тоже филфаковец, уже тогда державший несколько контейнеров с шмотьём, в своё время активно ухаживал за Лилей. С появлением Ставицкого, надо отдать ему должное, он прекратил обнаруживать свои симпатии. Часто Лиля, положив голову на грудь Арсения, говорила, смеясь, что Ярик был последним человеком, с которым она завела бы отношения. Но Ангелина Николаевна, её мать, угасала с каждым днём. Нужна была весьма значительная сумма на операцию, накоплений же Ставицкого с трудом хватало, чтобы оплатить расходы, связанные с защитой кандидатской. Арсений думал о том, чтобы просить мать продать её драгоценности, но колебался, понимая, что операция могла и не помочь. Пока он раздумывал, Лиля сделала свой выбор, согласившись воспользоваться помощью Ярика. Ставицкий не знал, был ли брак непременным поставленным им условием, однако понимал, что Лиля с её принципами не могла поступить по-другому. Он ни в чём её не упрекал, не имел права, да и просто не мог, хотя по утрам кусал подушку и царапал от глухого отчаяния обивку дивана. Операция прошла успешно, защита тоже. Новоиспечённый кандидат наук вымарал из записной книжки один телефонный номер и, воспользовавшись летними каникулами, впервые запил. Он пил, блевал, ходил под себя и снова пил. Всё было совершенно в стиле брутал дэс-метал, который, правда, тогда ещё только зарождался, и Арсений Петрович ничего не знал об этой прекрасной музыке. Ещё во время своих алкогольных бдений, прекратившихся с началом учебного года, Ставицкий выработал для себя окончательную концепцию бытия. Там было место работе, музыке и алкоголю, но на женщин накладывалось табу. Ставицкий хотел верить, что можно было оставаться идеалистом, полагавшим, что заводить какие-либо отношения после любви постыдно. Он наложил на себя епитимью за то, что медлил с принятием решения, зная, что мать не отказала бы ему и согласилась продать драгоценности. Друзья поначалу смотрели на него как на идиота, однако со временем привыкли. Прозвище Монах, более чем уместное в подобной ситуации, почему-то не прижилось. Свои сексуальные желания он удовлетворял известным способом, к которому в разные периоды времени прибегают все, хотя и предпочитают об этом не упоминать. За восемь лет со дня свадьбы Лили и Ярика у него всё же было два контакта с женщинами, оба в пьяном виде. После кратковременной вспышки страсти он чувствовал раздражение и сожаление. Дважды же за это время ему звонила и Лиля. Он отказывался от встреч, потом долго мучился и скрипел зубами во сне.

По утрам Арсений Петрович Ставицкий имел обыкновение поглощать свой скромный холостяцкий завтрак под бормотание телевизора. Из новостей он и узнал о катастрофе. Машина Лилии Кусниковой, жены известного бизнесмена и мецената, по непонятным причинам потеряла управление на шоссе и вылетела на обочину. Шофёр погиб, а женщина, пробив головой лобовое стекло, распласталась на земле. С переломами шейных позвонков она была доставлена в больницу, где ей предстояла операция. Врач на экране говорил сухо и сдержанно, из чего следовало, что шансов у Лили было мало. Ставицкий допил кофе и побежал на работу. Там он выбил из декана трёхдневный отпуск, что-то там наплетя, затем втридорога купил у барыг билет на поезд в столицу и вечером того же дня сидел в трясущемся вагоне. Он знал, что ничем не мог помочь, но на всякий случай в кармане его лежала жалкая заначка, отложенная на потенциальный чёрный день. В больнице его сразу же послали подальше, узнав, что он не родственник, сообщив при этом, что операция уже шла. Обернувшись спиной к окошечку регистратуры, Ставицкий увидел идущего по вестибюлю Ярика. Он был чёрен лицом, в белом халате и в компании двух мордатых шкафов. Бывший однокурсник даже не взглянул в сторону Арсения Петровича, и это, пожалуй, было хорошо. Ставицкий вышел в больничный двор, затянулся сигаретой, подивился своему поступку и отправился пить водку в привокзальный кабак.

– Вас что-то беспокоит? – Ставицкий поднял голову. Столик бокового места с ним делила молодая девушка лет двадцати, которую погружённый в себя кандидат наук до этого просто не замечал.

– Долго объяснять, – машинально ответил он и снова уставился в пол.

– У вас глаза больные, только по-другому, не как при гриппе.

– Вы часто видите больные глаза? – А Пэ терпеть не мог вагонных разговоров, но остатки интеллигентности мешали ему промолчать и вернуться к своим мыслям и банке пива на столике.

– Мне мама в детстве говорила, что у меня глаза больные, когда я простуду или грипп хватала. Мне стало интересно, и я во время болезни часто смотрела на себя в зеркало. У вас не так. Что-то общее есть, но выражение другое. Как будто болит, но не тело.

Внезапно Ставицкий подумал, что подобный диалог неплохо бы вписался в какой-нибудь роман Ремарка. Едва ли не против воли он вновь взглянул на соседку. Похоже, действительно двадцать, может, чуть больше, Арсений Петрович всегда плохо определял возраст на глаз. Не красавица, хотя черты лица правильные, слишком худая, к тому же с родинкой на шее. К родинкам Ставицкий всегда испытывал необъяснимое предубеждение, и никакие разговоры о пикантности и эротичности не могли изменить его мнение. «Смешно, – пронеслось у него в голове, – как всё-таки гнусно устроены люди. Даже в минуты отчаяния они продолжают оценивать представителей противоположного пола, появляющихся в поле их зрения». В воображении Ставицкого возникло измождённое бородатое лицо христианского отшельника. Интересно, вспоминали ли удалившиеся в пустыню аскеты об оставленных в городах красавицах, глядя на тонкие ножки саранчи перед тем, как её съесть?

– Это вам кажется, – Ставицкий поднялся на ноги и потянулся за рюкзаком, лежавшим в отделении над сложенной верхней полкой. Пиво в банке подходило к концу, требовались новые вливания, а кошелёк А Пэ, выходя из кабака, засунул вглубь рюкзака в приступе хмельной паранойи.

– Может, и кажется, просто есть ощущение, что вам нехорошо.

– Нехорошо? Мне отвратительно, – стервенея, вытолкнул сквозь зубы Ставицкий. Рукой он машинально ощупал переносицу. Прошлой ночью, когда он раскладывал верхнюю полку, вагон внезапно дёрнулся, и кандидат наук получил ощутимый удар по лицу двадцатипятикилограммовым монстром.

– Извините. Я подумала, вам нужно выговориться. Вечно лезу не в своё дело. Извините, – девушка повернулась в сторону противоположного окна, сделав родинку ещё рельефнее. Ставицкий почувствовал себя неудобно. Он представил, как выглядел со стороны – с двухдневной щетиной, в мятой одежде, сгорбленный. Больные глаза и запах алкоголя дополняли безрадостную картину. Он ненадолго задумался. Рассказывать девушке о своей жизни, махать руками, обливаясь пивом, – он не хотел так, да и что это могло изменить? Засунув кошелёк в карман, Ставицкий двинулся в сторону туалета. Проходя мимо девушки, он остановился.

– Это вы меня извините. У меня действительно больные глаза, я это знаю даже без зеркала. Так бывает. Бросаюсь на всех, а вы вот хотели помочь. Не держите зла.

– Да какое там зло? – девушка подняла голову так быстро, словно всё время ждала, что он к ней обратится. – У вас вид человека, который не знает, что делать, и я подумала…

– Тщщщ, – Ставицкий приложил к губам палец. – Будем надеяться на лучшее. Спасибо вам. И ещё, у вас хорошая речь.

А Пэ улыбнулся, надеясь, что у него вышло достаточно убедительно, и продолжил свой путь. В туалете он долго мучился, пытаясь опорожнить мочевой пузырь. Хронический простатит он заработал пять лет назад на очередном фестивале, где полночи сидел на голой земле и орал песни в компании таких же персонажей, как и он сам. Несмотря на лето, земля ночью была достаточно холодной. Впоследствии Ставицкий неоднократно казнил себя за то, что в угаре не сходил в палатку за карематом. Врачи после всех процедур развели руками и сказали, что с этим придётся жить. Покачавшись минуты две на трясущемся полу, А Пэ всё же освободился от накопившихся в организме отходов и, приобретя у проводницы банку светлого, вернулся на место. Соседка собирала вещи – приближалась очередная станция. Ставицкий отсалютовал ей рукой, сделал глоток из банки, закрыл глаза и мгновенно отрубился. Очнувшись от короткого тяжёлого сна, он обнаружил на месте своей отзывчивой соседки пухловатого мужчину с редеющими волосами и в очках. На перпендикулярной нижней полке копошилась его копия – мальчишка лет пяти. «Хочу воды пить, хочу воды пить, хочу воды пить», – беспрерывно повторял он монотонным писклявым голосом. Ставицкий с раздражением посмотрел на торчащий хохолок волос, непременный атрибут детских рассказов, и вдруг представил, как берёт эту белобрысую голову и впечатывает её в стену. Видение мозгов и крови несколько охладили его пыл, после чего ребёнок заныл с удвоенной силой. В этот момент отец наклонился к сыну.

– Я что, глухой? – изрёк он тусклым голосом?

– Неа, – мгновенно отреагировал мальчишка.

– То есть, ты понимаешь, что я тебя слышу. Зачем тогда повторять одно и то же? Хочешь пить, возьми и не мешай людям, – мужчина указал на стоявшую на столике полупустую бутылку.

Ставицкий с нескрываемым удовольствием наблюдал, как притихший ребёнок тянется к бутылке. «Характером он явно не в отца, – размышлял Арсений Петрович, – значит, либо в мать, либо через поколение передалось, что нечасто случается. В общем, если это мамашины гены, то не хотелось бы…»

– Устал, привык к матери, она в соседнем купе, не удалось взять билеты рядом. У неё там нижняя полка, комфорт, – прервал размышления Ставицкого сосед. – Николай, – протянул мужчина руку через столик. Ставицкий пожал её и представился. Несколько секунд прошли в молчании.

– Все эти переезды, особенно с детьми, их тоже можно понять, устают, духота, но нельзя же всё им спускать, – Николаю явно хотелось поговорить. – Я с ним стараюсь пожёстче, но без крика, пытаюсь объяснять какие-то вещи. Он должен понимать, что от него хотят, и что он неправильно делает. А вот не желаете ли, – с каким-то ожесточением вдруг возгласил мужчина и выдернул откуда-то из-под столика бутылку коньяка. Ставицкого захлестнуло ощущение обречённости пополам с облегчением, и он энергично закивал. Следующие полчаса они потребляли дешёвое пойло из пластиковых стаканчиков и вели неторопливый разговор. Обсуждали вопросы воспитания, проблему отцов и детей, состояние системы образования. Николай оказался весьма приятным собеседником даже помимо коньяка, по крайней мере, он не повторял привычные банальности и правильно строил фразы. Мальчик Вова обалдевшими глазами смотрел на беседующих мужей. Было видно, что подобные сцены ему в новинку. Ставицкий чувствовал, как под воздействием тепла слегка ослабевало стянувшее ему грудь кольцо, и был готов сидеть так до самого прибытия, а то и дольше.

– Но понимаете, Арсений, если бы нас за десятилетия не отучили гордиться своей индивидуальностью, если бы человек в переполненном автобусе не боялся закрыть окно, потому что ему дует, а все молчат, не хотят проявлять инициативу, может, тогда нам и не пришлось бы сейчас вести этот разговор. На Западе, кстати…

– Ты хотя бы в поезде мог не искать собутыльников?! – раздался откуда-то из прохода голос. Ставицкий увидел, как на них надвигается женская фигура. Николай откровенно стушевался. Арсению Петровичу очень хотелось узнать, как обстоят дела с внутренней свободой на Западе, но при этом он понимал, что пришло время ненадолго выйти. Он зашёл в тамбур, достал из помятой пачки сигарету, полез в задний карман джинсов за спичками, и в этот момент у него на поясе запищал пейджер. Ставицкий отцепил приёмник и посмотрел на экран. «Операция прошла успешно, скобы вставили, будет жить. Кусников». Оказывается, его всё же заметили в больнице. Кандидат наук не стал задавать себе вопрос, откуда у Ярика был его номер. Для людей с такими возможностями это, конечно же, не представляло никакой проблемы. Арсений Петрович Ставицкий, сжимая в руке незажжённую сигарету, медленно сполз по стенке тамбура. Сидя на корточках, он думал о любви, а ещё о лице Лили, когда её везли на операцию, и о том, что совершенно не представлял, что будет, когда наступит завтра. Наконец, он поднялся, открыл дверь вагона и пошёл к своему месту, по пути выбросив сигарету в ящик для мусора.

БОЛЬНИЦА
рассказ

Я стою спиной к стене в начале коридора, такого длинного, что глазам не удаётся разглядеть, где он заканчивается. Справа от меня вдаль уходит череда выкрашенных белым дверей. На ближайшей из них краска потрескалась и вздулась, напоминая о свинцовой тоске сумерек в больничной палате. Пробивающегося из окон в стене слева света слишком мало, поэтому на потолке горят электрические лампочки в больших круглых колпаках. Они издают неприятный зудящий звук, а колпаки почему-то слегка покачиваются, хотя никакого движения воздуха я не ощущаю. Иногда внутри некоторых из них что-то начинает потрескивать, и тогда рахитично-жёлтый свет гаснет, чтобы вновь зажечься через несколько секунд. Я машинально делаю шаг по скрипящему паркету и вдруг понимаю, что недаром только что подумал о больнице. Я действительно нахожусь в каком-то госпитале и при этом совершенно не представляю, как мог здесь очутиться. Мысль эта будто бы открывает в голове некий шлюз, и в образовавшееся пространство в сознание бурлящим потоком врываются сотни вопросов. Ни на один из них у меня нет ответа, подхваченный волной, я беспомощно барахтаюсь, не в состоянии вспомнить даже собственное имя, как неожиданно какой-то голос внутри отчётливо произносит два слова. «Антон Антонов», – шепчу я, с трудом шевеля губами, и водоворот, грозящий поглотить моё тело, бесследно исчезает. Теперь я знаю, как меня зовут, знаю и то, что пойму смысл всего происходящего, едва окажусь за пределами больницы. Знание это приходит неизвестно откуда, но сейчас это совсем не важно, главное, что отныне у меня есть цель. Ободрённый, я быстрыми шагами подхожу к одному из окон. За пыльным, покрытым грязными разводами стеклом, лежит унылый больничный двор. Вечереет. Стоит поздняя осень, это можно определить по опавшим листьям, красно-жёлтыми кляксами покрывающим мокрую землю. Окно забрано толстой решёткой, но и не будь её, я вряд ли стал бы пытаться прыгнуть вниз, рискуя сломать ноги. Голос, минуту назад назвавший меня по имени, теперь говорит, что единственный возможный способ покинуть больницу – это пройти через главный вход, к которому должна вести лестница, что может прятаться за любой из окрашенных белым дверей. Я верю сказанному, возможно потому, что мне больше не от кого ждать помощи в этом странном месте. Что же до двора… Он не настолько уныл и тих, как это может показаться на первый взгляд. Сначала вы видите только бетонный забор, потемневшую от дождя катушку с остатками кабеля, беспорядочно разбросанные мотки проволоки, и вдруг замечаете притаившийся за ржавым мусорным баком провал подвала. Упаси вас бог приблизиться к нему, ведь тогда из затхлой темноты выпрыгнет рука и сожмёт вашу стопу костедробильной силы хваткой. В ней нет ничего человеческого, в этой покрытой омерзительными пятнами конечности с ороговевшей кожей и длинными кривыми ногтями. Десять лет назад местная шлюха, вечно пьяная бабища в замызганном спортивном костюме, ночью привела сюда маленького сына и бросила его в подвал. Ребёнок раздражал её своим плачем, когда она с гудящей похмельной головой просыпалась в пропитанной сивушным духом девятиметровой комнате-клетке. Как ни удивительно, но мальчик выжил. Страшно даже представить, чем он питался все эти годы, насколько далеко углублялся в лабиринты катакомб, на десятки километров раскинувшиеся под городом, какую панику внушал крысам-мутантам. Самое же жуткое заключалось в том, что подросший достаточно, чтобы самостоятельно выбраться наружу, он не пожелал покинуть своё убежище. Он ползал сквозь населённую неописуемыми монстрами тьму, а иногда устраивался в засаде у самого входа в подвал. Существо, некогда бывшее человеком, долгими часами могло неподвижно сидеть на месте, ожидая появления добычи. Его жертвами становились кошки, собаки, а порой и пациенты больницы. Нет ничего кошмарнее, чем оказаться вместе с ним под сводами смрадного подземелья, и боль от вонзившихся в живот зубов покажется незначительной по сравнению с тем, что вы прочтёте в его горящих жёлтым огнём глазах. Но нет, я не хочу думать об этом, есть вещи, мысли о которых способны повредить разум, наполнить сознание ужасом, превращающим людей в слюнявых гримасничающих идиотов. Мне нужно идти дальше к выходу, к свободе.

Я поворачиваюсь к окну спиной, пересекаю коридор и подхожу к белой двери. Прикосновение к ручке вызывает неприятное ощущение. Несмотря на то, что в помещении прохладно, металл тёплый и словно бы липкий, так что кажется, что дотрагиваешься до куска вываренного в молоке сала. Дёргаю несколько раз, но это не приносит никакого эффекта. Внезапно я замечаю то, что чуть раньше ускользнуло от внимания, а именно круглое отверстие со вставленным внутрь стеклом, что-то вроде дверного глазка размером с шарик для пинг-понга. Я прижимаюсь к окрашенному дереву и припадаю к отверстию. Зрелище, предстающее моим глазам, заставляет сердце тревожно сжаться. В большом зале, залитом ярким электрическим светом, вдоль стен на равном расстоянии друг от друга стоят чёрные кожаные кресла. Сидящие в них люди по большей части одеты в дорогие костюмы, скрывающие жирные обрюзгшие телеса, на лицах скука пресыщенных земными удовольствиями властителей мира. Я вижу нескольких женщин в вечерних туалетах и драгоценностях, похожих на усохших от недоедания гарпий. В центре зала находится каталка, какие используют для транспортировки неспособных самостоятельно передвигаться больных. Широкие ремни удерживают на ней человека средних лет, рот его заткнут резиновым мячиком-кляпом. Мужчина в сознании, он делает попытки освободиться, но при малейшем движении ремни впиваются в тело, и ему остаётся лишь беспомощно крутить по сторонам головой. Недалеко от каталки возвышается ещё одно действующее лицо этого безмолвного спектакля. Он невероятно толст, на нём замызганный мясницкий фартук, лицо скрывается за хирургической маской. В руках «мясник» держит портативную электрическую пилу с круглым зазубренным лезвием. Некоторое время он стоит на месте, а потом не спеша идёт по направлению к каталке. При виде надвигающейся на него туши распростёртый мужчина принимается дёргаться с удвоенной силой. Толстяк в фартуке приближается к лежащему вплотную, лезвие начинает вращаться, и стальные зубцы входят в ногу несчастного чуть ниже коленной чашечки. Тело мужчины, несмотря на стягивающие его путы, выгибается дугой, а из стремительно расширяющейся раны потоком хлещет кровь. Она брызжет во все стороны, заливая «мясника» и зрителей, так и не проявивших никаких эмоций с момента начала экзекуции. Одна из красных струй попадает прямо в стекло глазка, я рефлекторно отшатываюсь, поскальзываюсь и обрушиваюсь на паркет. Желудок подпрыгивает к самому горлу, и меня выворачивает в неудержимом приступе рвоты. Кажется, что я блюю целую вечность, исторгая из себя все внутренние органы. В какой-то момент я пытаюсь приподняться и отползти от двери, но дрожащая рука не выдерживает веса тела, и моя голова падает на покрытый полупереваренной жижей пол. Раздаётся глухой стук удара, и всё гаснет, как перегоревшая лампочка в больничном коридоре.

Проходят миллионы лет, а может несколько секунд. Лёжа на холодном полу, я медленно прихожу в себя. Размытые картины пережитого кошмара беспорядочно сменяют друг друга где-то на задворках памяти, заставляя ноги елозить в пыли, а ногти царапать паркет. Понемногу ясность возвращается в сознание. Вокруг по-прежнему царит тишина, нет никаких следов рвоты, перепачкавшей одежду и тело. Я смотрю на дверь в пыточную камеру, не имеющую ни ручки, ни глазка, потом, борясь с дрожью в ногах, осторожно поднимаюсь. Откуда-то приходит понимание того, что моё спасение лежит за последней дверью в коридоре, который мне предстоит пройти до конца, чего бы это ни стоило. Неуверенно делаю шаг, затем ещё один, постепенно входя в ритм движения. За окнами уже разлилась ночь, лампы на потолке не могут полностью рассеять сгустившийся мрак, и я то вступаю в круги света, то вновь погружаюсь в темноту. Я не знаю, сколь долго продолжается мой путь мимо бесконечной анфилады дверей. За ними скрываются убийцы и насильники, матери, приспавшие во сне своих грудных детей, клятвопреступники, растлители малолетних и просто те, кто устал нести на себе бремя существования в подлунном мире. Там, в обитых войлоком палатах, нашли последнее пристанище растоптанные мечты, обманутые надежды и утраченные иллюзии. Меня мало беспокоит всё это, я помню о своей цели и упорно двигаюсь к ней сквозь жёлтое и чёрное. Иногда, когда усталость становится невыносимой, я устраиваюсь возле одной из еле теплящихся батарей, время от времени попадающихся по дороге, и забываюсь коротким сном без сновидений. Помню, как из ниоткуда навстречу мне появилась странная пара: женщина в одежде медсестры, толкавшая перед собой тележку на колёсиках, и дряхлый старик с ходунками. На тележке громыхали беспорядочно сваленные хирургические инструменты, звенели наполненные мутной жидкостью стаканы, старик был в мятой пижаме, худой, как смерть, с трясущейся челюстью. Они прошли мимо, не обращая на меня никакого внимания. Не удержавшись, я оглянулся и увидел, как перед тем, как скрыться во тьме, медсестра сильно ударила старика по затылку, и он стал чуть быстрее передвигать свои ходунки. Я иду и иду, и, наконец, чернота расступается, и мой взгляд упирается в стену. Коридор закончился, и я вижу последнюю дверь, единственную из всех, на которой есть табличка с надписью. Долгожданный выход найден! Ни секунды не медля, я бросаюсь к двери, хватаюсь за ручку, и вдруг буквы на табличке, словно ожив, прыгают мне прямо в глаза, повергая душу в смятение. Это невозможно, здесь должен быть проход на лестничную площадку, а не кабинет главврача! В панике я с силой дёргаю дверь на себя, и она легко поддаётся. Я оказываюсь на пороге небольшого уютного помещения. Пол устилает бордового цвета ковёр, вдоль стен выстроились стеллажи с книгами, на письменном столе горит лампа, накрытая зелёным абажуром. У стола кто-то сидит в кресле спиной к входу. Я делаю несколько шагов по мягкому ковру, и кресло поворачивается в мою сторону. Сидящий в нём мужчина действительно похож на врача. У него высокий лоб, зачёсанные назад седые волосы, седая же профессорская бородка и проницательный взгляд знатока человеческих душ. На плечи поверх пиджака накинут белоснежный халат. Он делает приглашающий жест, и я опускаюсь в ещё одно кресло, стоящее по другую сторону стола.

«Очень часто решение наших проблем лежит на поверхности, – произносит главврач глубоким приятным баритоном, – задача лишь в том, чтобы чётко сформулировать их для себя. Способны ли Вы на это, молодой человек?».

«Я не знаю, – хриплю я сдавленным от дурного предчувствия горлом, – я просто хотел выбраться из больницы».

«Вот видите, как всё просто, а Вы потратили столько времени и сил впустую. Неужели Вам до сих пор не понятно, что эту больницу покинуть невозможно, ведь она находится у Вас в голове?».

Последние слова ещё не успевают раствориться в воздухе кабинета, как память обрушивается на меня тысячетонным молотом. Одновременно с этим краски начинают сползать с окружающих вещей, съёживаясь и превращаясь в хлопья пепла. И я кричу, кричу, что есть сил, падая в бездонную пропасть собственного «я».

НИКТО ИЗ НАС НЕ…
рассказ

– Неведение, стремление, разочарование, опустошение – такими, согласно графу де Вереньяку, являются четыре константы, на которых зиждется наша жизнь. Раскрытию сущности каждой из них посвящён наиболее известный труд философа – трактат «Размышления об ускользающем мире». В конце своего сочинения граф утверждает, что правильное понимание констант и умение увидеть их в неразрывной связи может привести человека к ответу на главный вопрос бытия…

– И в чём же заключается этот вопрос? – визгливые нотки в голосе мужчины, произнёсшего эти слова, неприятно отдавались в ушах.

– Де Вереньяк не говорит об этом прямо, однако нетрудно догадаться, что речь идёт о смысле существования, поисками которого издревле занимались выдающиеся умы человечества.

– Но если граф разгадал эту загадку, – вмешался всё тот же повизгивающий голос, – то почему он не поделился ею с нами? Или же это очередной розыгрыш?

– Де Вереньяк никогда не был склонен к мистификациям. В комментариях к трактату он пишет, что раскрытие тайны может повредить неокрепшие умы, подорвать психику ещё не прошедших испытание жизнью. Лишь искушённые и наделённые незаурядными способностями люди способны собрать воедино все детали мозаики и увидеть картину в целом. Правда, существует легенда, родившаяся уже после смерти графа. Согласно ей, иногда по необъяснимой прихоти мироздания истина может неожиданно войти в сознание того или иного человека, как правило молодого и неопытного. Упоминания об этой легенде вы вряд ли найдёте в трудах исследователей, она распространена исключительно в данной местности. Говорят ещё, что дух графа до сих пор блуждает по миру и время от времени проявляет себя в столь своеобразной манере. Ну а сейчас давайте пройдём к оранжереям. Де Вереньяк был большим любителем цветов. Надеюсь, его призрак не поджидает нас где-то между орхидеями и альстромериями.

Раздался всеобщий смех. Соланж Решо оторвалась от созерцания ползущей по травинке божьей коровки и посмотрела вслед удаляющейся группе. На фоне этих рано подзаплывших жиром мадам и месье со спины её приближающаяся к седьмому десятку бабушка смотрелась весьма выгодно. Впрочем, и глядя в лицо Виржини Решо, никто не дал бы ей её шестьдесят семь. В ответ на все вопросы о секрете сохранения молодости она всегда улыбалась и ссылалась на здоровое питание и чистый воздух. Потеряв незадолго после выхода на пенсию мужа, Виржини решила, что для неё настало время пожить для себя. Её единственный сын был вполне счастлив в браке, хорошо зарабатывал в своей фармакологической компании, а внучка большую часть времени проводила в танцевальной школе, мечтая о карьере балерины. Решо продала свою столичную квартиру и купила домик в крошечном Шато-Сюр-Флёв, где провёл всю свою жизнь её кумир. Ни близкие, ни друзья не понимали тот жгучий интерес, который теперь уже бывшая преподавательница теории искусств испытывала к графу Филиппу де Вереньяку, философу второй половины восемнадцатого века. Впервые Виржини столкнулась с его трудами ещё студенткой, и с тех пор изучение жизни и произведений этого загадочного человека стало её страстью. Де Вереньяк был полной противоположностью своему современнику, либертину маркизу де Саду. Биография графа не изобиловала событиями. Он практически не покидал родной Шато-Сюр-Флёв, в юном возрасте женился на некой Матильде Скюдери, с которой мирно прожил до самой кончины, заботился о цветах и писал бесчисленные трактаты. Три года спустя начала Великой революции граф отошёл в мир иной в своём родовом замке. Поразительно, но вихри, вверх дном перевернувшие страну, обошли его стороной. По какой-то необъяснимой причине потомственный дворянин де Вереньяк спокойно продолжал предаваться размышлениям, в то время как головы представителей его сословия одна за другой летели из-под сверкающего ножа гильотины. Графиня ненадолго пережила супруга. После её смерти замок национализировали, однако не разграбили, напротив специальным указом он был объявлен архитектурным достоянием и находился под охраной государства. Труды же графа, не слишком известные при его жизни, в девятнадцатом столетии обрели огромную популярность, став предметом дискуссий учёных мужей всей Европы. Что же до мадам Решо, то в итоге она по просьбе мэра города стала гидом, сопровождавшим группы туристов по замку де Вереньяка. Шато-Сюр-Флёв, для которого философ-затворник был главным источником гордости и доходов, боготворил столичную гостью, быстро ставшую своей. Здесь никому и в голову не приходило задавать ей набившие оскомину вопросы по поводу графа. Когда-то очень давно она пыталась объяснять любопытствующим, что видела в нём человека, наиболее близко подошедшего к пониманию истинной природы вещей, но вскоре оставила эти попытки и ненавязчиво переводила разговор в другое русло.

Соланж не было особого дела до увлечения бабушки. Шато-Сюр-Флёв она знала как свои пять пальцев и тихо ненавидела. Каждый год она проводила в городе три недели летних каникул по настоянию родителей, ссылавшихся на всё те же пищу и воздух. Никакие доводы в духе «мне уже …надцать» не действовали на чету Решо, последовательность позиций которой нередко граничила с откровенным упрямством. Сверстники из местных наводили на девушку непреодолимую скуку, и Соланж целыми днями в одиночестве бродила по окрестностям, загорала и купалась в речушке, фигурировавшей в названии города. Спасали лишь долгие беседы по мобильному с оставшимися в столице друзьями и подругами, и подключённый к интернету ноутбук. Всё резко поменялось этим летом. Изменения явились в лице Флорьяна, её ровесника, приехавшего навестить свою тётку, продавщицу в городской кондитерской. С ним были его одноклассники Тьерри и Жизель, влюблённая пара. Соланж столкнулась с ними на центральной улице в первый же день их приезда, и с тех пор вот уже вторую неделю они практически не расставались. Девушка водила их своими привычными маршрутами, накупавшись до одури, они жадно поглощали гамбургеры в бистро, а вечерами собирались на пляже у костра. Алкоголь в городе им никто, естественно, не продал бы, но в чемоданах ребят нашлось место для нескольких бутылок виски, одна из которых непременно пускалась по кругу при свете звёзд. Три дня тому назад Соланж поняла, что Флорьян ей нравится, позавчера он поцеловал её, пока Тьерри и Жизель искали оброненную по дороге бандану, а вчера они уже обнимались в открытую. При воспоминании о губах Флорьяна, его руках на её плечах по телу девушки пробежала дрожь. Перспектива расставания, возвращение домой, последний год в лицее – всё это совершенно не волновало сейчас Соланж. Впитывая тепло солнечных лучей, она выгнула спину и с наслаждением потянулась, предвкушая предстоящую встречу.

– Ваша бабушка – это удивительное сочетание красоты и ума. Вы должны гордиться ею, мадмуазель, – прозвучало внезапно над ухом. Соланж открыла глаза и увидела перед собой месье Вишона. В лёгком костюме кремового цвета и белой рубашке, он улыбаясь стоял перед ней, и ветерок мягко трогал его уложенные на пробор седые волосы. Этот интеллектуал, обладатель безупречных манер в семьдесят лет по-прежнему заведовал городским архивом. Эрик Вишон был ещё одной достопримечательностью Шато-Сюр-Флёв. Говорили, что он участвовал в потрясшем страну студенческом бунте шестьдесят восьмого года, а в следующем десятилетии выступал на антивоенных митингах. Глядя в добрые, немного грустные глаза месье Вишона, Соланж с трудом могла в это поверить. Девушке нравился этот пожилой человек, всегда спокойный, будто бы обладавший неким недоступным другим знанием, и при случае она с удовольствием перекидывалась с ним несколькими словами.

– Бабушка отлично выглядит, да и мозги у неё такие, что многие позавидуют. Ну а насчёт её работы, тут вам, месье Вишон, виднее, я, честно говоря, не слишком разбираюсь в таких вещах.

– Это совершенно естественно в вашем возрасте (Соланж забавляло, что старик неизменно обращался к ней на вы). Вам нужно радоваться жизни, переживать каждое её мгновение, да и в выводах, которые делает граф, надо признать, мало оптимистичного.

– Вы хотите сказать, что сумели разгадать эту его знаменитую загадку?

– О, конечно нет, – Вишон поправил ворот рубашки, – однако иногда, чтобы что-то понять, не обязательно докапываться до самого дна. Впрочем, несмотря на свои годы, я тоже не чужд мирским заботам, приятным, хотя порой и доставляющим хлопоты. К примеру, сейчас я ломаю голову над тем, какой подарок порадовал бы вашу бабушку в её день рождения, до которого, к слову, осталось не так уж и много времени. Я почему-то подумал о перчатках, но ассортимент наших магазинов, как вы понимаете, невелик, да и к тому же я абсолютный профан в подобных вопросах.

Соланж не удержалась от улыбки. Вот уже несколько лет Вишон трогательно ухаживал за мадам Решо, и она отвечала ему взаимностью. Девушка не могла понять, почему эти два человека упорно не желали оформить свои отношения или хотя бы съехаться. Ей казалось, что у взрослых всё должно было быть значительно проще, и тем не менее они часто оказывались не в состоянии осознать очевидные вещи.

– Месье Вишон, почему вы не сказали мне об этом раньше? Это же так просто. Сейчас всё что угодно можно заказать по интернету, а доставка занимает пару дней. Если хотите, я могу завтра придти к вам в архив, мы выберем то, что нужно, и сделаем заказ. Я неплохо знаю бабушкины вкусы.

Лицо старика вытянулось, брови поползли вверх, и он радостно и вместе с тем немного растерянно заулыбался.

– Соланж, вы не представляете, какую услугу мне окажете. Мы, обломки ушедшей эпохи, похоже, совсем перестали ориентироваться в современных реалиях. С нетерпением жду вас завтра в любое удобное для вас время. Однако, кажется, я вас заговорил. Только что разглагольствовал о необходимости ловить момент, а сам утомляю юную особу своими стариковскими разговорами.

– Месье Вишон, вы меня совсем не отвлекаете. Я встречаюсь с ребятами на берегу, но до этого ещё куча времени. Мадам Прюдон с утра заставила Флорьяна и остальных помогать ей в саду, так что мне приходится ждать, когда они освободятся. Мы договорились пересечься в одиннадцать. Кстати, не подскажите ли вы, который сейчас час? Я забыла мобильный дома, а возвращаться за ним лень.

– Лень! Как это прекрасно, – от восторга Вишон слегка качнулся на месте. – Конечно, это самое малое, что я могу для вас сделать, моя спасительница. – Он оголил запястье и взглянул на циферблат. Соланж подумала, что в его случае уместнее смотрелись бы старинные часы-луковица на цепочке. – Без двадцати одиннадцать, мадмуазель.

– Ничего себе! Вот это я замечталась. Не думала, что так поздно. Спасибо, месье Вишон, я, наверное, пойду.

– Вкушайте этот день, Соланж, возьмите от него всё возможное. – Вишон наклонил голову, повернулся и пошёл по направлению к выходу из замка. Несколько секунд Соланж смотрела ему вслед, а потом поднялась со скамейки.

Дорога, ведущая между кустами к берегу реки, легко ложилась под ногами. Девушка шла, думая о том, насколько далеко она готова позволить зайти их отношениям с Флорьяном, и не сразу почувствовала дискомфорт в правом кроссовке. По-видимому, в обувь попал камешек. Соланж присела на обочине, сняла кроссовок и вытряхнула непрошеного гостя. Поднявшись на ноги, она вдруг замерла. Прямо перед собой на противоположной стороне дороги девушка увидела тропинку, уводящую вглубь посадки. Соланж нахмурилась. Сколько она себя помнила, здесь никогда не было никаких ответвлений. Заинтригованная, Соланж пересекла дорогу и ступила на тропинку. Девушка колебалась. В конце концов, они могли вернуться сюда все вместе позже и исследовать таинственную тропу. В то же время впереди у неё был целый день, и любопытство первопроходца настойчиво требовало удовлетворения. Соланж решительно тряхнула головой и сделала первый шаг. Она шла между превосходивших её рост зарослей в тишине, нарушаемой лишь шумом шагов и гудением насекомых в жарком воздухе. Пройдя достаточно долго, она уже почти решила повернуть назад, утомлённая окружающим однообразием, как вдруг увидела, что тропинка перед ней сворачивала направо. Девушка повернула и в ошеломлении остановилась. Её глазам открылся самый настоящий лес – высокие мощные стволы деревьев, нагромождение мясистых листьев, наполненный скрипами и шорохами полумрак. Соланж стояла на границе света и тени. Всё это было невероятным, необъяснимым, ведь раньше она никогда не слышала о существовании подобного места. Самым же удивительным было то, что среди деревьев находилась огороженная площадка. Стены из выкрашенной в тёмно-зелёный цвет металлической сетки возвышались на добрых пять метров. Внизу некоторые фрагменты отсутствовали, их заменяли секции из колючей проволоки. Внутрь площадки вела дверь того же цвета, что и сетка, и в её проёме Соланж явилось завораживающее зрелище. Словно под гипнозом, девушка ступила под сень деревьев, пересекла отделявшее её от площадки пространство и вошла в дверь. Посреди прямоугольника сухой утоптанной земли рос изумительной красоты цветок, словно бы вобравший в себя все краски оранжереи графа де Вереньяка. Соланж медленно опустилась на колени перед этим чудом. Казалось, цветок принадлежал какому-то другому миру, его невозможно было описать словами, передать те образы, которые возникали между распахнутых лепестков, чтобы тут же исчезнуть. Соланж не знала, сколько просидела в трансе, одурманенная видениями самых причудливых форм жизни, превосходивших возможности человеческой фантазии. А потом всё внезапно погасло. Она встала, покачиваясь, словно сомнамбула, прошла несколько шагов по направлению к выходу и упёрлась в металл сетки.

Прикосновение холодной стрелой пронзило тело Соланж, и к ней вновь вернулась способность воспринимать окружающий мир. Никаких следов двери не было, будто бы она не существовала. Девушка обернулась, но цветок тоже исчез. Её охватило дурное предчувствие. Быстрым шагом она обошла всю площадку по периметру, но не нашла никакой возможности выйти наружу. Страх понемногу охватывал Соланж. Она вцепилась в сетку в попытке вскарабкаться по ней наверх, но обувь соскальзывала, а металл больно резал пальцы. Девушка проклинала свою лень, из-за которой не вернулась домой за забытым телефоном. От бессилия Соланж закричала, потом ещё и ещё. Звуки тонули в густом тяжёлом воздухе, и в глубине души она понимала, что никто не придёт на помощь, не заберёт её из этого проклятого места. Если она и сможет отсюда выбраться, то только самостоятельно. В голове мелькнула мысль о подкопе. Она попыталась рыть землю у сетки руками и тут же сломала ноготь. Соланж сняла с ноги кроссовок и стала долбить им твёрдую почву. Никакого эффекта. Она раньше умерла бы от истощения, чем ей бы удалось вырыть хоть небольшую ямку. В ярости девушка рванула на себя сетку, но та даже не прогнулась. Вдруг её взгляд упал на колючую проволоку. В одном месте две полосы слегка провисли. Соланж легла на землю, взялась за верхнюю проволоку руками, стараясь не задеть колючки, оттянула её вверх и просунула в образовавшееся пространство голову. В этот момент пальцы её соскользнули, и железное жало впилось в плоть. Слёзы брызнули из глаз Соланж, она отдёрнула руку, и шея тут же оказалась в капкане. Непроизвольно девушка дёрнулась, и колючка вскрыла ей артерию. Кровь побежала по коже, и Соланж истошно завопила…

– Соланж, Соланж, что с вами?

Тело девушки билось в державших её руках, голова моталась из стороны в сторону, мокрые от пота и слёз волосы облепили лицо. Месье Вишон ещё крепче сжал объятия. Наконец, судороги стали утихать. Соланж разлепила глаза.

– Цветок, площадка, нет выхода, – бормотала она пересохшими губами. Старик приподнял её голову и положил себе на колени.

– Успокойтесь, мадмуазель, это был просто сон. Вас разморило на жаре, вы уснули, получили изрядную дозу ультрафиолета и увидели кошмар. Сейчас вы отдохнёте, мы вернёмся в замок, и всё будет хорошо, – приговаривал он, полой пиджака прикрывая девушку от солнца.

– Ничего, ничего, я уже в порядке, – Соланж приподнялась с колен Вишона и села на землю. – Но этого не может быть, я не засыпала. Я остановилась вытряхнуть камешек, потом эта тропинка... – взгляд девушки упал на противоположную сторону дороги, на заросли, в которых не было ни малейшего просвета. – Какой-то бред, я пошла по ней, попала в лес, там была площадка, потом выход пропал, я пыталась выбраться и… – Соланж дотронулась до шеи, а затем бессильно опустила руку.

– Мадмуазель, забудьте всё, что вы видели. Дурные сны пугают, но быстро исчезают из памяти. Как всё-таки хорошо, что я вас обнаружил. Мне, знаете ли, неожиданно пришло в голову прогуляться в сторону реки и нарвать для вашей бабушки букет каких-нибудь простых цветов. Она, конечно, привыкла к оранжерейному великолепию, а мне вот захотелось чего-то совершенно иного. А ещё говорят, что не нужно поддаваться своим импульсам.

– Постойте, постойте, – внезапная догадка вспыхнула в сознании Соланж, – цветок, граф Вереньяк, тайна. Неужели…

– Послушайте, – голос Вишона окреп и посерьёзнел. – Когда-то давно, когда мы были ещё молоды, существовали такие люди, как хиппи. Вы, конечно, слышали о них – дети цветов, думавшие, что любовь спасёт мир, и растворившиеся в наркотических грёзах. Я тоже верил в это, только моим стимулятором была музыка. Больше всего я любил парня по имени Джим, вы знаете его, он похоронен в вашем родном городе. Так вот, этот парень как-то сказал, что никто из нас не выйдет отсюда живым. Вскоре он умер, собственным примером подтвердив своё утверждение. И, боюсь, с его словами не поспоришь. Этот Джим, к слову, был весьма образованным человеком. Не исключено, что среди прочитанных им книг были и труды де Вереньяка. По крайней мере, я никогда не слышал лучшего определения идеи графа. Помните, совсем недавно мы говорили о необходимости радоваться? Жизнь, Соланж, удивительнейшая вещь. Она рано или поздно неизбежно заканчивается и таким образом помогает нам осознать прелесть всего прекрасного, что в ней есть: вина, прогулок под звёздами, подарков любимой женщине. Живите, мадмуазель, в этом, пожалуй, и есть главный смысл всего происходящего, несмотря ни на что. А теперь давайте-ка вернёмся в замок. Я не прощу себе, если немедленно не препоручу вас заботам мадам Решо.

Вишон встал, отряхивая брюки от дорожной пыли. Соланж, пытавшаяся осмыслить суть услышанного, медлила. Рассеянный взгляд девушки вдруг сфокусировался на одном месте, и она похолодела. Её левый кроссовок выглядел обычно, правый же был перепачкан землёй и деформирован, словно бы кто-то ожесточённо бил им о неподатливую почву.