СВЕТЛАНА СОЛДАТОВА

ПОД КУПОЛОМ МОРА
рассказы

ЗАКАТНЫЙ АНГЕЛ

I saw an angel…
(James Blunt, “You're Beautiful”)

Над железными крестами и замшелыми камнями шёл ангел. Он шагал широко, уверенно, и его белоснежные одежды тускло светились в закатных сумерках. Белые крылья сдержанно сияли за его спиной, с них слетали перья, кружась, опускались на могилы и медленно таяли в холодном осеннем воздухе.

Катерина тихо охнула и прижалась, приникла всем телом, зашептала тихо:

– Гляди, Алёшенька, закатный идёт… красивый-то какой, господи боже, сколько смотрю, всё удивляюсь.

– А он настоящий, Кать? – спросил Лёха и тут же устыдился своей глупости. Это было всё равно, что сидеть в училище за партой и ляпнуть училке: «Марьванна, дважды два будет четыре или восемь?».

– Вестимо, настоящий, – девушка зябко пожала плечами. Парень молча накинул ей на плечи свою куртку. К ночи холодало всё сильнее, и у него самого уже зуб на зуб не попадал. – Ты не бойся. Он ни за кем, он просто так. Сейчас пройдёт, и тебе лучше будет.

Ангел расправил крылья, с которых снова полетела россыпь лёгких перьев, поднялся в воздух, будто бы обводя взглядом свои владения, спящие вечным сном, опустился на постамент, обнял обнажёнными руками медную урну и замер, медленно покрылся серой каменной пылью. Катерина прерывисто вздохнула:

– Страсть как люблю смотреть, когда закатный ходит. Глянешь на него, и думается, будто вся жизнь ещё впереди. Будто и сердце колотиться начинает. И тепло так… когда тебя ещё не знала, всё равно тепло становилось. Может, он тут для того и есть, Алёш? Чтоб нам, мертвякам, хоть чуточку легче было?

– Не знаю, Кать, я ж не понимаю в этих чудесах ничего, – Лёха придвинулся поближе, неловко обнял девушку, прижал к себе. – Бабка в детстве всякое рассказывала, ангелы там, бесы, боженька с неба смотрит… сейчас в это всерьёз разве что старухи и верят. Остальные так…

– Чудно, – Катерина положила голову ему на плечо, загляделась на фиолетовое городское небо. – Понастроили каменных домов аж до облаков, бога забыли, а чуть что – крестятся. Я тут видала таких, Алёшенька, которые сюда ночью забрались, я к ним вышла, говорю, уходите, люди добрые, не место вам здесь…

– Они тебя не обидели? – перебил он, с тревогой заглядывая ей в глаза. Умом парень понимал, конечно, что если кто тут кого и обидел, то разве что сама Катерина – этих дурачков, решивших проверить собственную смелость, но всё равно забеспокоился.

– Что ты! – засмеялась она, запрокидывая голову. – Какое обидели! Они сначала, ну, хохотать, а потом как пригляделись, так и наутёк кинулись. Напугала я их, а не хотела же.

Она вздохнула, погрустнела и закуталась в куртку так, будто бы ей и вправду было холодно.

– Они просто… дураки, Кать, – потерянно сказал Лёха. – Чего тебя бояться?

– Правда? – Катерина подняла на него тёмные глаза, уже было налившиеся слезами.

– А то! – воодушевлённо соврал он. – Я же не боюсь.

В общем-то, Лёха и вправду не боялся. Ну, почти. Когда он вспоминал о сером надгробии с полустёршейся надписью, на котором было не разобрать толком ни имени, ни даты, по спине пробегал мерзкий холодок. Но потом он думал о Катерине, и страх уходил, будто бы и не было его. Он перелистывал фотографии в телефоне, тёмные, смазанные – если она была настоящим призраком, разве её было бы на них видно? Он даже показал пару фоток матери, как будто хотел удостовериться, не сходит ли с ума.

– Хорошая девушка, – задумчиво сказала мать, поднося телефон поближе к глазам, чтоб рассмотреть потенциальную невестку получше. – Только платье какое-то странное… А вокруг что такое, кладбище? Она… эта… сатанистка у тебя, что ли?

– Ну что ты, мам, – Лёха помотал головой и улыбнулся так уверенно, как только мог. – Это историческая реконструкция. Кружок у них в институте… платья такие шьют, на балах танцуют… И вот, фотосеты делают. А кладбище старое-старое и, как Катя говорит, антуражное очень. Там и кино снимают, и фотографируются вот так.

Не то чтобы он соврал – встретившись с Катериной в первый раз, он и принял её за одну из девчонок, приезжавших на кладбище фотографироваться в старинных платьях. Такие не удивляли ни охранников, ни даже бабулек, крутившихся у соседнего монастыря. Сатанистов и прочих готов Лёха почему-то никогда не встречал, хотя, казалось бы, старое кладбище, на котором сохранились могилы аж с семнадцатого века, было самым подходящим местом для них. Но они, как рассказывали сторожа с новой части кладбища, предпочитали могилы посвежее. Вот оттуда их просто замучились гонять.

– Интересно, – мать покачала головой. – Ты привози свою Катю как-нибудь в гости, познакомимся.

– Я постараюсь, – пообещал он. – Не знаю только, когда. У неё в институте нагрузка очень большая…

Лёха всё чаще стал задерживаться на кладбище после дневной смены и приезжать раньше ночной. Он приносил цветы к надгробию Катерины, стоял у него, глядя на полустёршиеся буквы, которые постепенно складывались в слова. «Под сим камнем погребено тело купчихи Екатерины Дмитриевны Ильиной, скончавшейся 1875 года марта на 3 день, жития ей было 25 лет 2 месяца 10 дней. Памятник сей воздвигнут безутешным супругом…». Дальше надпись покрывал сухой зелёный мох. Местная кладбищенская кошка подходила к Лёхе, тёрлась об ноги, мурлыкала, и он чесал её за ухом. Она не боялась и Катерины, выходила к ним ночью и так же выпрашивала, чтоб её погладили. «Значит, не такой уж и призрак, – рассуждал сам с собой Леха, – иначе б кошка шарахалась от неё, они ж не любят нечисть всякую… наверное…».

Потом он шёл к ангелу. Тот стоял на постаменте и спокойно смотрел на Лёху пустыми каменными глазами – и не верилось, что эта статуя способна сходить с места и обходить кладбище, рассыпая перья.

– Отпусти её, а? – как-то раз сказал ангелу Лёха, задрав голову и стараясь смотреть ему прямо в глаза. – Я жениться на ней хочу. Она всего-ничего на свете жила... Ты же ангел. Ты же добрый. Ну чего тебе стоит?

Ангел молчал. Лёха махнул рукой и пошёл прочь, не оглядываясь. Белое перо соскользнуло с постамента, закружилось в воздухе и легко опустилось на сухую осеннюю траву.

А на следующую ночь Катерина не появилась.

Леха обошёл всё кладбище, постоял у её могилы, зачем-то постучал по надгробию – так делала бабка, когда приходила к дедову памятнику… Но никто не отозвался. За монастырской стеной шумел город, солнце не спеша скрывалось за многоэтажками, а на старом кладбище висела прозрачная звонкая тишина.

– Кать! – позвал Леха, но ему не отозвалось даже эхо. Кошка вышла из-за памятника какого-то почётного гражданина и принялась невозмутимо точить когти о выступающий из земли корень.

Он вернулся в сторожку, не дожидаясь, когда закатный ангел спустится и зашагает над могилами. Напарник Саня, по выражению лёхиного лица догадавшийся, что проблема требует немедленного решения, вытащил из тайника бутылку водки.

– Работа у нас вредная, это да, – многозначительно сказал он и подвинул к Лёхе гранёный стакан. – Пей, полегчает.

И Лёха пил.

– Ттттам ангел… чёртов этот ангел… – жаловался он, и Саня понимающе кивал. – Хходит, ххходит. А я ггговорю, жениться хочу… А он молчит, сволочь, и глядит…

– Жениться это дело хорошее, – кивал напарник. – Ты пей. Глядишь, ангелы перестанут чудиться. Будешь чертей ловить, а они всяко приятнее ангелов местных…

Хорошо, что наутро на кладбище не занесло никого из начальства. Леха проспал в сторожке до середины дня, а потом кое-как добрался до дома. Там он мешком упал на кровать и снова провалился в тяжелый мутный сон, в котором он слышал, как Катерина зовёт его жалобным голосом, а потом появляется ангел, и сияние его крыльев становится таким ярким, что глаза слепнут, и с неба обрушивается бесконечная темнота.

Прошла осень, и настала зима, укрыла белым пологом могилы, нацепила на кресты пушистые белые шапки. Лёха расчищал на кладбище дорожки, сметал снег с ангельского постамента. Могила Катерины была будто накрыта мягким одеялом, и он не решался тревожить этот холодный покой.

– Ты совсем ушла, Кать? – спрашивал он, глядя на белоснежный холмик. – Сказала бы хоть… Я с мамкой тебя хотел познакомить, Кать, я же… серьёзно все. Ты не думай ничего такого… Ты б ей понравилась, она хорошая у меня.

Но вокруг по-прежнему звенела тишина. Кошка зимой жила при монастырской кухне и брезговала выходить на улицу, напарник сидел в сторожке, а гостей на кладбище в холода было немного. Ангел зябко ёжился и недовольно шевелил крыльями. Лёха поморгал – и тот снова застыл каменной статуей. Стало совсем холодно и неуютно, и парень предпочёл уйти в тепло сторожки. Там он открыл учебник и уткнулся в него, почти не понимая текста. За окном снова пошёл снег, и белая пелена укрыла от человеческих глаз вечный покой старого кладбища.

Леха всё думал уволиться к чертям, но откладывал и откладывал – в конце концов, работа была непыльная, неплохо сочеталась с учебой, и… он всё-таки надеялся, что по весне Катерина вернётся.

Время текло медленно и спокойно, зиму сменила весна, вслед весне пришло лето, и на могиле Катерины расцвёл яркий цветок. Лёха никогда не видел таких раньше – у него были широкие зелёные листья и красный с золотом бутон, чем-то похожий на мальву из бабкиного палисадника. Пока он стоял и разглядывал эту невидаль, кошка вспрыгнула на холмик, покрутилась, принюхалась, коротко мяукнула и выразительно посмотрела на Лёху.

– Ты чего? – спросил он. – Ты это… Не вздумай жрать растение!

В какой-то момент ему показалось, что кошка сейчас покрутит лапой у виска. Но она только чихнула и отвернулась.

Утром Лёха осторожно выкопал цветок с корнями и унёс с собой. Вёз в метро, боясь, что его сомнут или сломают, притащил домой и только тогда задумался – а что теперь с ним делать? У него даже кактуса никогда не было. Он оставил цветок на столе и потащился в магазин, потом долго возился с купленной землёй, то и дело сверяясь с инструкцией в интернете, и вот наконец гордо водрузил горшок с цветком на подоконник.

– Теперь не забывать бы тебя поливать, – сказал он вслух, и цветок согласно качнул лепестками.

Наутро Лёха обнаружил на кухонном столе чашку ещё дымящегося кофе и кривой бутерброд с колбасой на плохо отмытой тарелке. Плита была залита кофейной гущей, из крана подкапывала вода. Цветок стоял на подоконнике, странно свернув лепестки.

– Какого чёрта… – начал было Лёха, но почему-то осёкся. Он сел за стол, глотнул кофе – тот был горько-сладким, и пить его, прямо скажем, было невозможно. Но он мужественно выпил его до дна, стараясь не кривиться, и съел бутерброд. Потом вычистил плиту, перемыл остатки посуды и посмотрел на цветок – тот смущённо качал лепестками.

– Ну… нормально всё, – сказал он, чувствуя себя сумасшедшим. – Не так уж плохо. Только с водой и плитой осторожнее. Пошел я… учиться. Не скучай тут.

Вернувшись под вечер, Лёха успел увидеть, как мелькает в проёме кухонной двери подол длинного тёмного платья. Когда он вошёл на кухню, цветок качался из стороны в сторону. И на сей раз плита была гораздо чище, а кофе – вкуснее, хоть и ненамного.

– А теперь всё как в сказке будет, да? – спросил он у цветка. – Ну там… в церковь нельзя, ещё чего-то нельзя… Тогда ты насовсем останешься. Так, ага?

Цветок неопределённо пошевелил лепестками. Мол, я даже и не знаю.

– Ну тебя, – сказал Леха. – Штучки ваши женские… И ангел твой шутник. Встречу – перья повыдергиваю. А кофе этот больше не вари. Он, это, растворимый. Бурда. Я хорошего куплю завтра. Для турки или как его. И сливок.

НЕ БОЛИТ ГОЛОВА У НАВКИ

Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу.
В сизых травах у ручья
Я лежу – и я ничья.

А.Н. Толстой, «Мавка»

– Тёть Лен, а мы сегодня ужинать будем? – снова заканючил мальчик, дергая «тётьлену» за рукав красного кашемирового пальто, и, выразительно шмыгнув носом, добавил: – Жрать хочется…

– Андрей, не «жрать», а «кушать», – поправила молодая женщина, поймав его холодную ладошку и крепко сжав её. – Ведёшь себя, как беспризорник, откуда только таких слов нахватался?

– Кушать очень хочется, – насупившись, повторил Андрейка. – А, тёть Лен? Скоро будем?

– Так-то лучше, – улыбнулась она. – Скоро, скоро. Ещё немного погуляем, и будем.

Женщина и мальчик медленно шли по пустынной ночной улице. В этом переулке, хотя он и находился в двух шагах от главной улицы города, не горели фонари, а окна первых этажей домов были забиты фанерой и досками. Что поделать, старый фонд ветшал прямо на глазах, а реставрировать здания, помнящие ещё Великую Октябрьскую революцию, никто не собирался. Лена тихо вздохнула, взглянув на очередной полуразвалившийся памятник архитектуры, который, как гласила табличка, охранялся государством. Видимо, вся охрана заключалась в том, чтоб не присылать бульдозеры прямо сейчас, а подождать, пока памятник сам развалится, и уже тогда возвести на его месте уродливую бетонную коробку.

– Посмотри, Андрюш, – она показала мальчику на облезлый фасад, украшенный затейливой лепниной. – Это дом купца Бирюкова. Построен в конце девятнадцатого века.

– Это давно? – тут же спросил мальчик, снова шмыгнув носом. – И чё, не развалился ещё?

– Не «чё», а «что», Андрей, – Лена укоризненно покачала головой. – Если продолжишь коверкать язык, я перестану брать тебя не прогулки. И будешь всегда есть ужин холодным. Понимаешь?

– Ну я больше не буду, тёть Лен, – Андрей показательно зашаркал сандалиями, наклонив голову и всем своим видом изображая раскаяние. – А чё… что за купец был? Что он делал?

– Покупал подешевле, а продавал подороже, – пожала плечами Лена. – Но знаешь что? Есть легенда, что купец спрятал все свои богатства в доме, но никто за всё это время так и не смог их найти. Говорят, что он спутался с нечистой силой, которая с тех пор и стережёт его клады.

– Тёть Лен, а мы можем найти этот клад? – глаза мальчика распахнулись на пол-лица, и он крепко-крепко вцепился в руку Лены. – Давай залезем, поищем, а?

– Нехорошо залезать в чужой дом, Андрюш, – она нахмурилась. – Там хозяева есть, им это не понравится.

– Они, наверное, всё нашли уже, – расстроенно протянул он, пиная попавшуюся под ноги смятую пивную банку. – Обидно. И жра… кушать хочется. Уже сколько тут ходим…

– Андрей, кто из нас мужчина и защитник Отечества? – Лена выразительно цокнула каблуком. – Разве мужчины так ноют?

– Ну я мужчина, – еле слышно пробурчал Андрейка, – ну не ноют…

– Вот и молодец, таким и будь всегда, – она потрепала мальчишку по светлым волосам, которые топорщились мокрым ёжиком, аккуратно, двумя пальцами, вытащила запутавшуюся в них веточку зелёной водоросли, донесла её до ближайшей урны и так же аккуратно выбросила. Лена терпеть не могла людей, которые швыряют мусор прямо на асфальт.

Они вышли на центральную улицу и так же неспешно пошли мимо витрин, сверкающих разноцветными огнями, мимо дверей, из-за которых доносилась бессмысленная музыка, мимо расфуфыренных девиц и их шкафообразных кавалеров, вывалившихся из жары и духоты подышать свежим воздухом.

«Покурить, то есть, – фыркнула про себя Лена. – Вот же гадость…».

Сама она не курила никогда, и даже мужа в своё время от этого успешно отучила. Ученики, тайком курящие за школой, больше всего боялись попасться именно русичке, а не завучу или директору. Лена знала, что за это дети её недолюбливают, но не волновалась на эту тему – в любом случае она делала всё только для их блага. Вырастут здоровыми – спасибо скажут.

Она не знала, сказали или нет. Она, в общем-то, мало что знала – но надеялась, что к фотографии в чёрной рамке, висящей в школьном холле, дети приносили гвоздики, алые, как её любимый шарф. Наверное, к памятнику, который поставили над телом, опознанным как Золотова Елена Владимировна 1947 года рождения, тоже несли цветы, но этим она уже не интересовалась.

Лена просто очень торопилась домой в тот злополучный осенний вечер. Муж позвонил со службы и сказал, что задержится на совещании, и она, отпустив учеников с продлёнки пораньше, побежала забирать маленького Павлика из детского сада. Времени оставалось немного, и, поколебавшись, она решила срезать дорогу через старый парк. На улице ещё было совсем светло, и при быстрой ходьбе можно было пройти по полузаросшей тропинке минут за десять.

Задумавшись, она не сразу услышала чужие шаги за спиной и даже не успела обернуться. И закричать не успела тоже.

Лена потрясла головой, пытаясь отогнать неприятные воспоминания, но они упорно возвращались к ней.

Очнувшись той холодной сентябрьской ночью, она сидела на дне глубокого оврага, ощупывала онемевшими пальцами перерезанное горло, удивляясь, отчего не течёт кровь, и заматывала шею своим любимым шарфиком, жалея, что нечем зашить безобразную дыру на нём. Ей хотелось плакать, но слёз не было, а из раскромсанного горла вырывались только скрежещущие хрипы. Она ощупывала своё отяжелевшее, неповоротливое тело и, проведя ладонью по спине, почти не удивилась, когда её пальцы погрузились во что-то склизкое и мягкое.

– Нав-ка, – выдавила она, и в её горле заклокотал мерзкий ржавый смех. – Нав-ка…

На первом курсе студентов филфака отправляли на фольклорно-этнографическую практику по селам области, и Лена записывала со слов деревенских бабулек байки о «нявках бесспинных». Впрочем, будучи абсолютным атеистом и материалистом, тогда она рассматривала это исключительно с точки зрения пользы для будущей диссертации.

Навка просидела на куче опавшей листвы до утра, а с рассветом тяжело поднялась и побрела куда глаза глядят. Парк постепенно переходил в небольшой лес над речным обрывом, и она нашла себе убежище между узловатыми корнями старого дуба. Днём она спала, зарывшись поглубже в сухие листья, к вечеру просыпалась и шла бродить по округе, не рискуя заходить туда, где ей могли встретиться гуляющие по парку люди. Тело постепенно становилось более послушным, а лицо, насколько она могла судить по отражению в речной воде, стало даже намного красивее, чем было при жизни.

Навка часто спускалась к реке, долго сидела там, глядя, как ходят ходуном тёмные осенние волны, как на другом берегу ездят по шоссе машины, как последние лучи заходящего солнца дробятся в оконных стеклах многоквартирных домов. Она опускала белые ступни в ледяную воду и, хрипловато смеясь, перебирала пальцами.

Когда с неба полетел лёгкий белый снег, навка свернулась между корнями дуба, укрылась одеялом из сухой листвы и крепко-крепко уснула, не видя снов.

Её разбудил голод. Хотелось есть. Хотелось горячего, жирного, сладкого. Она с трудом разлепила глаза, скуля от пустой голодной боли, от которой тело скручивало тугим узлом, заскребла пальцами по мёртвым листьям. Навка раскидала, разбросала своё зимнее лежбище, выбралась наружу и сощурилась, вертя взлохмаченной головой, разглядывая чёрные голые деревья и сероватый талый снег.

Свою первую еду навка даже толком не запомнила. Увидела, заманила, бросилась, а потом, сидя на красно-сером снегу, жадно жрала. Набив живот до отказа, она повалилась навзничь и долго лежала рядом с остывающими останками еды, бездумно глядя в темнеющее небо. Ей было тепло, даже жарко, она чувствовала, как наливаются силой руки и ноги, как она становится ярче, звонче, горячее. Это было хорошо.

Навка оставила место пиршества только под утро, снова ушла к реке и села там у самой кромки берега, где лёд уже подтаял, обнажив чёрную стылую воду. Она смыла кровь с лица и рук, поплескала немного на свои полуистлевшие лохмотья и подумала, что в следующий раз надо будет снять с еды какую-никакую одежду. Её плащик, кофта и юбка уже никуда не годились, а туфли она потеряла ещё осенью, в том овраге. Навка помнила, что ходить без одежды – плохо. Неправильно. Неприлично.

Потом она вспомнила и всё остальное. Мужчину, который когда-то был ей мужем. Ребёнка, который был ей сыном. Других детей, которых было много, – это называлось «школа». Свое имя – Е-ле-на. Ле-на. Запах безумия, которым несло от человека, перерезавшего ей горло. Она собирала память по кусочкам и тихонько выла от этих воспоминаний, свернувшись меж надежных дубовых корней.

Как-то вечером навка пробралась почти вплотную к людским домам и, забившись в колючие кусты, наблюдала, как высокий мужчина с седыми висками играет в мяч с русым мальчиком лет пяти. Они смеялись, перекидывая мяч друг другу, и она смотрела на них во все глаза, забыв о вечно мучающем её голоде. Ребёнок тоже изредка косился на кусты, а потом подбежал к отцу и что-то залепетал, тыча ладошкой в её сторону. Она замерла, не шевелясь. Мужчина нахмурился, поднял мяч, взял расплакавшегося мальчика за руку и повёл прочь. И в отчаянном плаче навке слышалось: «Мама! Мама! Там мама!». Она взвыла раненым зверем и бросилась прочь, через парк, в лес, к обрыву.

Долгое время она не подходила к людскому жилью так близко. На зиму засыпала в своём убежище, под листьями и снегом, по весне вылезала, находила еду и пряталась снова. Летними ночами она плескалась в реке, ныряла, смеялась в лицо жёлтому месяцу. Приходили новые зимы и новые вёсны, расцветали цветы, опадали листья, река покрывалась панцирем льда. Что происходило у людей, навка не знала и не хотела знать. Ей было достаточно того, что еда изредка забредала за границы её владений. Много ли ей было нужно?

Навке ни разу не приходило в голову поискать таких же, как она. Ей хватало реки, леса, глупых уток и лупоглазого месяца. Иногда по ночам до неё долетал серебряный смех и всплески с верховьев реки, она видела блуждающие огоньки, пляшущие на другом берегу, где буйно цвели жёлтые кувшинки. Она слушала и смотрела, но ни разу не переплывала реку, не поднималась вверх по течению, чтоб взглянуть на своих теперешних сестёр и братьев. И не видела вблизи никого из них, пока однажды ночью к её убежищу не вышел, неуклюже переваливаясь на слабых ножках, маленький мальчик в мокрой белой рубашке, сжимающий в ладошке крохотный зеленоватый огонёк.

– Ты кто? Ты потерялся? – спросила навка. Ребёнок молча подошёл к ней, пристально, не по-детски глянул запавшими бесцветными глазами, улыбнулся, показав острые мелкие зубы, сел рядом с ней на узловатый корень дуба, нагретый лунными лучами, и протянул огонёк на раскрытой ладони. Навка взяла его в руку, и тот заплясал между её пальцами, чуть обжигая и выстреливая мелкими искорками.

– Красивая у тебя… – она замялась, подбирая слово, – красивая штука. Мне нравится. Как тебя зовут?

Мальчик не ответил, просто подвинулся поближе к навке и ткнулся мокрой головой в её локоть. Огонёк вернулся к хозяину и устроился на плече, посверкивая в лунном свете. По ту сторону реки плясали такие же огоньки. Навка и мальчик смотрели на них и молчали.

Она не стала его прогонять, и днём он теперь спал с ней рядом, сворачиваясь клубком и крепко зажимая в кулаке огонёк, а в сумерках выходил бродить по округе. Разговаривать ребенок не умел, зато мог плавать и нырять, ловко ловить за шеи зазевавшихся уток и сворачивать им головы, а потом поедать тушки вместе с костями. Когда навка в первый раз увидела, что он делает, она спрыгнула с обрыва в воду, добралась до ребёнка, брезгливо отгоняя от себя плывущие по воде окровавленные перья, и отобрала у него недоеденную утку.

– Нельзя так делать, – строго сказала она, прямо глядя в глаза мальчишки, уже готовые налиться злыми детскими слезами. – Нельзя. И клацать так зубами тоже нельзя. Понимаешь?

Безымянный мальчик не понимал. Он обиженно ткнул пальцем на ту сторону реки, и навка всё поняла. Это означало: «Они-то так делают!». «Все дети, как ни крути, одинаковы, даже мёртвые», – подумала она.

– Мне всё равно, что там делают другие дети, – она отпустила несчастную утку по течению и взяла ребёнка за руку, стараясь говорить с ним мягко, но непреклонно. – Если все будут прыгать с крыши, ты тоже прыгнешь?

Хотя вряд ли её маленький мёртвый мальчик знал, что такое крыша и как с неё прыгают.

Уложив всё ещё обиженную детку спать, навка уселась на краю обрыва, чтоб посмотреть на летний рассвет, который уже окрашивал алым небо над тёмными коробками многоэтажек, мельком глянула на свои голые белые колени и вдруг с ужасом подумала о том, что позволяет себе при маленьком ребёнке ходить полуголой. Стало противно и стыдно. Да и ребёнка не помешало бы одеть получше. Она припомнила, что, кажется, люди развешивают выстиранные вещи сушиться во дворах и можно следующей ночью позаимствовать кое-что. Наверное, это лучше, чем выбирать еду с подходящей фигурой, хотя…

Но найти хотя бы какое-то бельё на верёвках оказалось делом непростым. Навка впервые за долго время выбралась в город и теперь не узнавала места, знакомые ей по прежней жизни. В серых бетонных дворах почти не было зелени, цветные детские площадки торчали посреди голых асфальтовых пятачков, на месте бывших газонов кучковались блестящие машины. Несколько старых пятиэтажек жались между новыми высотными домами, и, покружив около них, навка нашла то, что искала. Она воровато сдёрнула с верёвки какие-то детские вещи и линялое женское платье в дурацких аляповатых маках. Пусть. На первое время сойдёт.

– Ле-на. Скажи Ле-на, – говорила навка мальчику, натягивая на его мокрые ноги цветные шорты. – Ну, скажи. Ле-на. Я Ле-на, а ты… а ты…

Она покрутила в руках белую маечку с каким-то жёлтым зверьком на животе и увидела внутри добротно пришитую бирку. На ней шариковой ручкой было аккуратно выведено «Андрей».

– Андрей, – задумчиво проговорила она, – Андрей… Вот и хорошо. Я Ле-на, а ты Анд-рей. Ну-ка, повтори?..

– …тёть Лен, тёть Лен, – Андрейка снова настойчиво подёргал Лену за рукав пальто. – Смотри, вон идёт…

Она подняла глаза. К ним приближался, чуть пошатываясь, молодой мужчина, улыбающийся настолько радостно и бессмысленно, что Лена машинально принюхалась – она не любила пьяных, потом от такой еды во рту оставался неприятный привкус, а уж ребёнку и подавно такое было бы вредно. Но этот человек был всего лишь слегка нетрезв, как раз до такой степени, при которой уже можно спокойно знакомиться на улице с привлекательными одинокими женщинами и полагать, что они не откажут.

– Девушка, и не страшно вам тут одной с ребёночком гулять? – поинтересовался он, поравнявшись с Леной и Андрейкой. – Может, проводить вас? Времена сейчас опасные, без сильного мужчины никак…

– Да, спасибо! – улыбнулась Лена, и Андрей энергично закивал головой. – Так получилось… пришлось идти одним, и так страшно… Тут недалеко, мы будем очень благодарны.

– Вот и отлично, – мужчина галантно подхватил её под локоть. Лена чуть поморщилась, но не подала виду. – Меня зовут Данила, а вас?

– Лена, – она поправила шарфик у горла и вежливо улыбнулась. – Очень приятно.

– И мне, – подхватил он. – Вы знаете, Лена…

Она рассеянно слушала, кивая в нужных местах, подавая ничего не значащие реплики и одновременно пытаясь унять разгоравшийся тянущий голод. Андрейка притих, держась за её руку, и с преувеличенным вниманием смотрел себе под ноги, не поднимая головы. Это было хорошо – Лена никак не могла отучить его от привычки облизываться при взгляде на еду. «Ну кто так делает? Просто щенок, а не ребёнок», – отчитывала она его, но Андрейка, каждый раз клятвенно обещавший следить за своими манерами, всё равно продолжал в том же духе.

Они свернули в тёмный переулок, в конце которого горел одинокий фонарь. И без того неяркий свет то и дело гас, будто подмигивал кому-то невидимому. Живот Лены резко свело от голода, она даже оступилась, но новый знакомый поддержал её за руку.

– С вами всё в порядке? – спросил Данила, по-хозяйски приобнимая её за талию.

– Да-да, просто тут так темно, – виновато улыбнулась Лена и аккуратно высвободилась из настойчивых объятий. – Вот мы и пришли, спасибо вам большое. Дальше мы сами, правда, Андрейка?

Мальчик кивнул и широко разинул зубастый рот. Далекий фонарь дрогнул и потух окончательно. Человеческий крик потонул в густой темноте переулка.

«Насколько же стало проще с едой, не то что раньше, – думала Лена. – Кричи-не кричи, никто не обратит внимания. На улицах столько всего происходит, аж за ребенка страшно. Хорошо, что мы живём далеко от центра».

– Андрей, не вытирай рот рукой, – одёрнула она мальчика. – И жуй нормально, что ты торопишься, будто больше не дадут? Понял?

Тот молча закивал, видимо, вспомнив, что разговаривать с набитым ртом неприлично. Лена довольно улыбнулась, вытирая губы заранее заготовленной салфеткой. Ужинать, сидя прямо на асфальте, и отрывать мясо руками было, конечно, тоже свинством, но она старалась соблюдать приличия хотя бы в чем-то. В конце концов, смерть и голод – это не повод превращаться в неряху.

– Поел? – спросила она у Андрея и протянула ему салфетку. – Держи, вытри рот и руки. Дома я тебя умою как следует.

– Да, я щас… сейчас, – мальчик принялся старательно тереть лицо. Лена с неудовольствием заметила, что он всё-таки умудрился заляпать майку бурыми пятнами.

– Ну всё, всё, дыру протрёшь, – сказала Лена, протягивая Андрею руку. – Пойдём, поросёнок ты мой. Вырастет из сына свин…

– Я разве тебе сын, тёть Лен? – он недоверчиво глянул на неё исподлобья, поднимаясь на ноги, руками отряхивая со штанов налипшие осколки костей, но Лене отчего-то расхотелось его за это ругать.

– Это просто… стихи такие, – ответила она, старательно глядя в сторону. – Я дома тебе почитаю.

Они вернулись на берег реки в сонные предрассветные часы, когда над водой вставал белёсый прозрачный туман. Поплескались, отмывая с рук и лица следы сегодняшнего ужина, поплавали наперегонки, Лена выстирала запачканную одежду и разложила её сушиться на корнях дуба. Андрейка, переодетый в сухое и чистое, уселся над обрывом, болтая ногами над пустотой, и перекидывал из ладони в ладонь свой блуждающий огонёк.

– Тёть Лен, а большие мальчишки говорили, что они меня скоро к себе заберут, ветер гонять на дорогах, – сипло сказал он, шмыгая носом… – Ты скучать будешь?

– Конечно, буду, – Лена села рядом, глядя, как рваные клочья тумана плывут вниз по реке. – Ты ж меня не забудешь? Заглянешь как-нибудь?

– Загляну, загляну, каждый день буду заг-ля-ды-вать, – Андрейка прижался к ней и запустил огонёк на её юбку, будто котёнка посадил. – Ты самая на свете лучшая. Лучше мамки. Она меня в воду бросила, а ты даже не ругаешься почти. У других мальчишек тебя нету, а у меня есть. А вот я поиграть к ним пойду, хочешь со мной?

– Хочу, – Лена погладила его по мокрой голове. – Ты мне покажешь секретное-секретное место?

– Ага! – с жаром подтвердил Андрейка и взял её за руку. – Пойдём!

Когда-то на этой детской площадке в парке играли обычные живые дети. На скамейках сидели мамы и бабушки, вязали, вышивали и обсуждали то последние новости, то способы закатки огурцов на зиму. Потом парк совсем забросили, сама площадка заржавела от дождей, между асфальтовыми плитами проросла трава, со скамеек слезла весёленькая зелёная краска. Лес неторопливо наступал на крохотный пятачок, созданный человеческими руками, и с каждым годом откусывал от него по кусочку.

Сейчас центральная карусель с жутким скрежетом вращалась – на ней катались несколько разновозрастных детей, одетых в одинаковые белые рубашки. Они звонко смеялись и хлопали в ладоши, а завидев Лену и Андрейку, замахали руками.

– Андрюха, здорово! Иди сюда, – закричал рыжий мальчишка, спрыгивая с карусели на полном ходу. Девочка, такая же рыжая, взвизгнула, когда сиденье ударило его по голове со всей силы, но он перекатился кубарем, подпрыгнул и побежал, как ни чем не бывало.

– Майка клёвая, Андрюх, ваще! А это чё, тёть Лена твоя? – выпалил он, подкатившись к Андрейке. Блуждающий огонек плясал по его рыжим вихрам. – Красивая какая, здрасте, тёть Лен!

– Не «чё», а «что», – машинально поправила она. – Ну, бегите играть, бандиты.

Мальчишки с азартным воплем умчались на карусель и принялись раскручивать её под звонкий девчачий визг. Лена села на ближайшую скамейку и прикрыла глаза. Над лесом поднималось солнце, и уже становилось сонно и жарко. «Ещё немного погуляем, и нужно спать идти, – лениво зевнув, подумала она, – и других казаков-разбойников загнать, детям спать надо, а то безобразие сплошное. Следить за ними некому, скачут, как беспризорники. Времена ужасные просто…».

И она задремала под скрежет и визг старой карусели.

ПОД КУПОЛОМ МОРА

Аисты кричат над домами,
Но никто не слышит их рассказа,
Что вместе с духами и шелками
Пробирается в город зараза.

Н. Гумилев, «Зараза»

Птицы другие будут петь у окна на заре,
Умерших – забудут, ну, засыпай скорей…

Е. Ачилова, «Колыбельная»

Андьялка опаздывала. Тим с тоской огляделся по сторонам, пнул подвернувшийся под ногу серый камень и неловко затоптался на месте. Никогда раньше он не ходил на пустырь в одиночку, только со старшими мальчишками – да и тогда ему было страшновато. Начальник полиции, часто заходивший к тимовскому старшему дяде пропустить кружку-другую, уверял, что и в городе, и в ближайших окрестностях совершенно безопасно, но соседи шушукались то о шайке бродяг, промышлявшей в округе и способной в любой момент подобраться совсем близко, то о звериных стаях, то об отшельнике-людоеде. В бродяг и отшельника Тим не очень-то верил – все знали, что одичавшими людьми всего лишь пугают маленьких детишек. Но звери… Он нервно покрутился, в который раз осматриваясь вокруг. На пустыре из земли торчали обломки труб, внутри которых что-то едва слышно шелестело. Никто теперь не знал, для чего они служили в старом мире, а нового применения им не нашлось. Тим сглотнул. «Если б здесь водилось что-то опасное, оно бы уже вылезло, – подумал он, пытаясь себя успокоить. – И cюда бы вообще никто не совался…». Ему вспомнились байки среднего дяди про железных чудовищ, изредка выползавших из-под остатков прежнего мира, но он тут же постарался отогнать подальше эти мысли.

– Никаких чудовищ не бывает, – сказал Тим вслух, чтоб было не так страшно.

– Бывают, – сказал кто-то прямо над ухом, и он от испуга чуть не подпрыгнул на месте. Мальчик резко обернулся, ожидая увидеть кого угодно, но это была всего лишь худенькая девчонка в ярких разноцветных лохмотьях.

– Андья! – обрадованно выдохнул Тим . – Я уж думал, что ты не придёшь…

– Я же обещала, – Андьялка пожала плечами и потёрла щеку, на которой густо цвели разводы потёкшей краски. – И прийти, и всё тебе у нас показать. Не трусишь?

– Ни капельки! – вдохновенно соврал он, помотав головой. Что скрывать, ему было страшно. Хорошо ещё, что ни дядья, ни леди матушка не знают, что он мало того что водится с цирковой девчонкой, так ещё и собирается заглянуть за потрёпанный полог цветного шатра. Они б его даже из дома не выпустили… но Тим сказал им, что идёт гонять мяч с соседскими мальчишками, мать рассеянно кивнула и больше ничего не спросила. «На представление они мне точно запретят пойти», – с тоской подумал мальчик.

– Тебя запрут? – спросила Андья, заправив прядку волос за заострённое ухо. Тим уже почти привык к тому, что она умеет слышать то, чего не говорили вслух, поэтому при ней старался следить за своими мыслями. Но не всегда получалось.

– Да вряд ли, – пожал он плечами, старательно разглядывая запылившиеся носки своих ботинок. – Но все знают, во сколько будет представление… если я захочу уйти из дома куда-нибудь, всё будет ясно.

– Никто не заметит, – девочка подобрала с земли камешек и запустила им в ближайшую трубу. Камень ударился о металл с глухим звуком, Тим напрягся, ожидая, что сейчас к ним вылезет чудовище из старого мира, но ничего не произошло. Андья скривилась, будто бы ожидала чего-то иного.

– Старьё, везде одно старьё, – презрительно выплюнула она, отворачиваясь от трубы, внутри которой по-прежнему что-то размеренно шелестело, и продолжила, – не заметит, говорю. Главное, чтоб не заперли. Дверь без хозяина не открыть. Ты выходи и шагай. Шаг за шагом, шаг за шагом… шаг за… шаг за…

Её голос делался то дребезжащим, то скрипучим. Она забавно задвигала руками, закружилась на месте и вдруг остановилась, замерла, мерно покачивая взлохмаченной головой. Когда с ней случилось такое в первый раз, Тим перепугался – он тряс её за плечи, хлопал по щекам и уже думал о том, согласится ли господин Доктор осмотреть цирковую девчонку… Но сейчас он твёрдо знал, что нужно делать. Он подошёл к Андье, замершей в нелепой позе, взял её за левое плечо, уверенно нащупал уплотнение под холодной кожей и надавил на него. Она дернулась, раз, и другой, потом вздрогнула всем телом и глубоко вздохнула, глянув на него в упор.

– Сп-пасибо, – кивнула она, осторожно шевеля руками. Тим постарался не прислушиваться к лёгкому поскрипыванию железных суставов. – Мы с тобой… о представлении говорили, да? Ты приходи. Твои не заметят. На арене все другие, не такие, как за кулисами. Я тебе их и так покажу, конечно, но ты приходи всё равно.

Андья потянулась, уже почти беззвучно, по-детски глубоко зевнула и прыгнула, вытянув руки вперёд, и пошла колесом по серой земле пустыря, только замелькали худые ноги в разноцветных полосатых носках и замельтешили лохмотья юбки. Раз-два-три… Тим поймал себя в том, что мысленно повторяет мерное «Шаг за шагом, шаг за шагом…», и недовольно потряс головой. Девчонка прыгала, перекатывалась, ходила на руках так быстро, что невозможно было за ней уследить, и голова начинала кружиться. Наконец она приземлилась на обе ноги, выпрямилась и церемонно поклонилась. Тим захлопал в ладоши, и Андья поклонилась ещё раз.

– Все для вас, господин Наследник! – выкрикнула она, улыбаясь, будто ей сейчас аплодировал весь город. Тим почувствовал себя так, словно сунул в рот яркую конфету, а она оказалась горькой, как лекарство.

– У тебя здорово получается, – буркнул он, снова упираясь взглядом в носки ботинок. – Вот бы и мне так уметь.

– Ты обиделся, – Андья покачала головой и потёрла лоб, снова размазывая краску. – Так тебя зовут люди в городе, мне сказала Старая Леди. Хочешь, я не буду никогда звать тебя так? И своим скажу, что ты Тим. Просто так Тим. Хочешь, а?

– Я не… обиделся, – выдавил Тим. – Зови, как тебе хочется.

– Обижать других нехорошо, – без всякого выражения на лице произнесла девчонка, будто повторила давным-давно выученный урок. – Я не буду. Пойдём, Тим?

Цирк стоял на самой окраине города – там, где, скрепя сердце, позволил ему встать младший тимов дядя. Он что-то говорил о необходимости развлечений для черни, хлебе и зрелищах, но кривился при этом, будто хлебнул скисшего молока. Впрочем, всё семейство было с ним солидарно. А Тиму было страшно и любопытно ещё тогда, когда он первый раз услышал о приехавшем цирке. А уж когда он познакомился с Андьей, и подавно. «Если и все остальные циркачи такие, как она, бояться нечего», – старательно убеждал он себя, пока шёл за девчонкой по пустырю, а она шагала, приплясывая, пиная камушки и скрипуче напевая что-то под нос. Тим не мог разобрать слова, как ни прислушивался.

Так они оставили позади себя трубы, тоскливо шелестящие вслед, прошли мимо огромных каменных бочек, в которые Андья просто не могла не запустить камнем, миновали ржавеющие скелеты забытых всеми машин, о назначении которых не знал даже старый Доктор, и пошли по узкой дороге, давным-давно заброшенной, покрытой сухим желтоватым мхом. Средний дядя Тима часто говорил о том, что эту дорогу стоило бы расчистить и использовать, но всё упиралось, как вздыхал он, в нехватку средств. Тим обычно не вслушивался в разговоры взрослых, как только они начинали говорить о «средствах» и всём таком. Вот если речь шла о бродягах или чудовищах…

– Ты много знаешь о чудовищах? – вдруг громко спросила Андья, замедляя шаг. Она дотронулась до его руки холодной гладкой ладонью, и её пальцы тихо скрипнули, сгибаясь. Тим сжал её руку, будто бы она была обычной девчонкой, боявшейся страшных сказок.

– Не очень, – честно признался он. – Старший дядя много говорит, особенно когда выпьет, но я не во всё верю. Люди с собачьими головами…

– Странная му-та-ци-я, – Андья медленно покачала головой, будто раздумывала о чём-то. – Нет, таких я не видела. Ещё?

– Звери, ходящие на двух ногах и говорящие по-человечески, – Тим даже вздрогнул, представив это, – а ещё они… едят обычных людей, таких, как мы…

– Как ты, – поправила девчонка, потирая пальцем блестящий кончик носа. – Был такой город. Я помню. Они ещё смешно хлопали в ладоши. Такими мохнатыми руками. Я смеялась. Много смеялась.

– И они вас не… – начал Тим, запоздало понимая, что Андья не врёт, а, значит, не врал и дядя. Стало страшно.

– Нас? – она фыркнула и рассмеялась каким-то злым старушечьим смехом. – Конечно, нет. Им было весело. С нами всем бывает весело. Кого ещё ты знаешь, Тим?

И он вспомнил людей огромного роста, которые могли поднимать огромные камни и швырять их друг в друга, и одичавших механических птиц с острыми железными клювами, и ржаво-зелёных тварей из болот… Андья то хихикала, утверждая, что никогда такого не видела, то кивала, добавляя жути к дядиным байкам. За болтовней Тим и не заметил, как впереди замаячило цветное пятно – пути до циркового шатра оставалось всего-ничего.

Андья поманила Тима за собой и нырнула под цветастый потрёпанный полог. Мальчик помедлил, чувствуя себя как перед прыжком в воду, и нерешительно приподнял занавесь, заглядывая внутрь. Холодные жёсткие пальцы со скрипом сомкнулись на его запястье, и он даже вскрикнул, когда его втянули в полумрак, после солнечного дня показавшийся сперва полной темнотой.

Когда Тим думал о цирковом шатре, он представлял, что с порога на него обрушатся резкие запахи и громкие звуки, что всё это будет похоже на россыпь стёклышек в калейдоскопе, в который Тим всё ещё любил смотреть – тайком от леди матушки, полагавшей, что сын уже слишком взрослый для таких забав. Но за пологом было темно, тихо и не пахло вообще ничем – даже запаха человеческого жилья не чувствовалось. Когда глаза привыкли к сумраку, и сердце перестало так испуганно колотиться, Тим нерешительно огляделся по сторонам. Андья по-прежнему держала его за руку, но не говорила ни слова. Он скользнул взглядом по свисающим откуда-то сверху серым тряпкам, по огромному шару, который, казалось, дышал, медленно сдуваясь и раздуваясь, услышал, как под ногами что-то зашуршало. Бронзовая сороконожка пробежала по дощатому полу, дробно стуча металлическими лапками, остановилась перед Андьей и что-то требовательно прострекотала. Девочка отпустила Тима и наклонилась, протягивая руку. Существо – насекомое? или какая-то хитрая машина? – запрыгнуло к ней на ладонь, Андья подняла его и сунула Тиму под нос.

– Это Ирррс, и ты ему нравишься, – сообщила она, не меняя тона. – Он хочет посмотреть на тебя поближе. Он говорит, что давно не видел настоящих людей.

– Ну… скажи ему… мистеру Ирррсу, что я… не возражаю, – растерялся Тим, но всё же не утерпел. – Он что, живой?

– Я не буду передавать, что ты усомнился в этом, – Андья покачала головой из стороны в сторону, как антикварный болванчик в стеклянном шкафу у леди матушки. – Ирррс этого не любит. А когда он что-то не любит… Однажды на остров, где жил он и его племя, упал дирижабль. Там были люди, такие, как ты. Один из них попытался поймать вождя и разобрать его… на «детали’». Ирррс рассказывал, что тех людей хватило надолго. Даже с соседних островов приплывали к племени Ирррса на званые обеды.

Тим сглотнул и с ужасом уставился на бронзовое насекомое. «Мистер Ирррс» шевелил блестящими усиками, глазки его отливали перламутром, как портсигар среднего дяди, и он выглядел не страшнее этого самого портсигара. Но Андья не стала бы врать.

– А что он делает… ну, когда вы выступаете? – шёпотом спросил Тим, стараясь смотреть в сторону.

– С ним работает Старая Леди, – девочка потёрла пальцем нос и, наконец, опустила плотоядное насекомое на землю. Он что-то прострекотал и деловито нырнул обратно в кучу тряпья. – У неё есть большая скатерть, на которой вышито много-много букв, новых, древних, каких угодно. Кто-то из зрителей спускается из зала, задаёт вопросы, Ирррс ползет от буквы к букве, а Старая Леди переводит его ответы.

Андья замолчала и, покачивая головой, уставилась в никуда.

– Интересно, что он сказал бы мне… – начал было Тим, но девочка прервала его резким взмахом руки, скрипнувшей, как старый засов.

– Ваше будущее – всего за одну каплю крови! – громко и хрипло прокаркал кто-то из глубины шатра. – Ты и впрямь готов платить, мальчик? Ирррс запомнит тебя на вкус, Ирррс придёт за тобой в темноте. Андьялка, девочка моя, разве ты будешь против?

– Он пошутил, леди бабушка, пошутил, – заторопилась Андья, не давая Тиму и рта раскрыть. – Он не будет играть с Ирррсом, он будет играть только со мной!

– Это хорошо, деточка, это хорошо, – шаркающие старческие шаги начали приближаться, кажется, со всех сторон одновременно – или это было всего лишь эхо? – Ирррсу найдется с кем поиграть в этом городке…

В полумраке вспыхнул жёлтый огонек. Это зажглась свеча в руке Старой Леди, осветив доброе морщинистое лицо – такое могло бы быть у бабушки Тима, если бы она не умерла давным-давно, ещё до рождения первого и единственного внука. Леди матушка почти не рассказывала о ней, она не любила воспоминаний. Младший дядя как-то показал племяннику медальон с полустёршимся портретом молодой женщины в строгом тёмном платье, и Тим хорошо запомнил и лицо, и тихую улыбку, и волосы, собранные в пучок. Такой и была Старая Леди – просто лет ей было намного, намного больше. Она улыбнулась, показывая зубы – острые, кривые, звериные. Но Тим почему-то не испугался.

– Здравствуйте, леди бабушка, – поклонился он и поцеловал её костлявую руку, затянутую в чёрную кружевную перчатку. Ему показалось, что под вытертой тканью нет кожи и мяса, а только сухая жёлтая кость.

– Здравствуй, дорогой Наследник, – отозвалась старушка, внимательно разглядывая его ярко-голубыми, как у юной девушки, глазами. – Ирррс, этот глупый дикарь, тебя не обидел? У него ужасные манеры. Позорит меня и себя на старости лет, забывает о правилах игры… Отвратительное существо, верно?

Тим в растерянности посмотрел в том направлении, где скрылся, стуча металлическими ножками, Ирррс, но там не было заметно никакого движения. Может, маленькая плотоядная сороконожка просто ему почудилась?

А Старая Леди неотрывно смотрела на него и ждала ответа. Какого? Что она сделает, если сказать… не то, что она ожидает?

– Нет, он вовсе… не отвратительный, – выдавил Тим, почувствовав, как Андья берёт его за руку и чуть сжимает пальцы. Он попытался представить, что говорит сейчас со своей бабушкой, с той самой, с портрета в медальоне, и это совсем не страшно. – Честно, я просто не понял, что он мне сказал.

Старая Леди рассмеялась – дробно и мелко, будто сухой горох рассыпался по полу.

– Господин Наследник такой милый, – она потрепала Тима по щеке. Он ожидал, что пальцы старухи окажутся такими же ледяными, как у Андьялки, но от них исходило ровное тепло, как от материнских костяных гребней, когда она только-только вынимала их из волос. – Такой честный, такой искренний мальчик… Как хорошо, что ты выбрала его, Андья. Но нам с мистером, хе-хе, Ирррсом пора, представление вот-вот начнётся, а я ещё не переоделась и не уложила волосы. Ах, разве вам, молодым, это интересно? Ещё увидимся, господин Наследник…

Она повернулась и пощёлкала пальцами, приманивая свою ручную сороконожку-предсказателя. «Мистер Ирррс» тут же подскочил к ней и засеменил рядом с её колышущейся пышной юбкой – так они и скрылись из виду, растворившись в сером полумраке, невысокая седая старушка и механическое насекомое.

Тим перевел дух и вопросительно посмотрел на Андью. Спросить вслух он не решился.

– Не бойся, – пожала плечами девочка. – Нет, правда, если б Старая Леди хотела перерезать нить, то уже бы это сделала. Знаешь, как щелкают её ножницы? Клац-клац, и всё. Взрослые никогда не узнают её лица, но всегда боятся. А дети – наоборот. Мне рассказывал один мальчик, что она похожа на его бабушку.

– На мою тоже, – тихо сказал Тим. Он попытался найти в себе хоть крупинку страха – и не смог. У Старой Леди были тёплые, хоть и костлявые руки, она улыбалась и называла его «милым мальчиком». Интересно, испугалась бы её леди матушка? Или ей можно было бы все объяснить?

– Ну вот, видишь, – Андья покачала головой из стороны в сторону, будто раздумывала о чём-то. – Хочешь пойти дальше? Я никому не дам тебя обидеть, и… даже леди бабушке. Или ты всё-таки боишься?

– Не боюсь я, – Тим решительно нахмурился, – нисколечко. Что там у тебя ещё запрятано?

Андьялка хрипловато рассмеялась и взяла его за руку.

– Это хорошо, что ты храбрый, – сказала она, не переставая растягивать рот в застывшей улыбке. – Мы ещё посмотрим представление из-за кулис. Оттуда всегда интереснее. Можно увидеть столько всего…Но это потом, потом! Пойдём же.

За пыльной тусклой занавесью обнаружился длинный полутёмный коридор, по бокам которого можно было разглядеть двери в комнаты. Тим было удивился, как всё это помещается внутри циркового шатра, но спустя минуту и думать забыл об этом. Андья звонко хлопнула в ладоши, и вдоль стен начали медленно загораться желтоватые огоньки, точь-в-точь такие же, как свеча леди бабушки. Девочка протянула руку к одному из них, и он спустился на её ладонь – небольшой бронзовый жук со стеклянным брюшком, наполненным изнутри тёплым свечением.

– Посмотри, – сказала она, – правда, они красивые? Когда на арене поёт Женщина-Змея, они летают вокруг и складываются в разные фигуры, а потом опускаются к зрителям и остаются с ними… ну, как подарок. Дамы любят прицеплять их на платья, как… эти… брошки, а мужчины – на часы. Это называется брелок, да?

– Угу. Вы их дарите? – поинтересовался Тим, разглядывая металлического светляка. – А потом?

– А потом они возвращаются обратно, конечно, – Андья отпустила жука, и он взлетел к потолку, потеряв к детям всякий интерес.

Совсем рядом тихо скрипнула дверь. Огоньки затрепыхались, закружились и брызнули в разные стороны, рассыпая искры, будто бы в тёмном коридоре взорвался золотой фейерверк. Тим зажмурился от неожиданно яркой вспышки, а когда открыл глаза, увидел, как из дверного проёма медленно-медленно вытягивается необычайно длинный человек, больше всего похожий на то, какими бывают тени на закате. Казалось, угловатое, изломанное тело было плоским, как лист бумаги, на которых мать писала письма дальней родне, писала долго, затейливо – и никогда не отправляла. Человек-письмо наклонился к Тиму, будто перегнулся пополам, и мальчику подумалось, что, наверное, в месте сгиба останется залом, как на тех самых листах, которые мать перевязывала тёмными лентами и складывала в большую шкатулку, украшенную по бокам полустёршимися вензелями.

– Но-о-о-о-вый го-о-о-ость? – прошелестел плоский человек, заглядывая Тиму в лицо нарисованными глазами-точками. Галочка вместо носа, шевелящееся чернильное пятно, изображающее рот… нет, положительно, новый знакомый был не страшнее Ирррса и леди-бабушки. – Го-о-ость оста-а-анется на предста-а-авление? У ме-е-еня загото-о-овлен сме-е-ертельный но-о-омер…

– Не лезь, Тонкий, – неожиданно сварливо заговорила Андья и передразнила, – сво-о-оих дел нет? Вечно суёшься, суетишься, мухлюешь, шуршишь. Скомканный билет, вот ты кто! Где То-о-олстый, а? Где ты его потеря-а-а-ал?

Тонкий скривился, сморщился, будто бы его и вправду кто-то скомкал в ладони. Он напомнил Тиму старичка из дома напротив, который в солнечные дни выносил на улицу стул и подолгу сидел на нём, щуря выцветшие глаза, а однажды остался так и на ночь, и только утром соседи позвали Доктора – Тим видел из окна, как тот качает белой головой, как снимает потёртый цилиндр и прижимает его к сердцу. Леди матушка рассеянно сказала, что старик умер, и Тим почему-то плакал ночью, вспоминая о нём. Ему стало жаль Тонкого.

– Андья, ну что ты, – примиряюще сказал он. – Зачем ты его обижаешь? Я рад знакомству, мистер… ээээ?

– Ра-а-ад, я ра-а-ад, – загнусавил Тонкий. – Про-о-осто Ми-и-истер. Прия-а-а-тно. При-и-идёте на меня-а-а посмотре-е-еть?

– Конечно! – заверил Тим, вспоминая все фразы, которые, с точки зрения леди матушки, были образцом хороших манер. – Я буду ждать Вашего номера, Мистер. Уверен, это будет что-то потрясающее.

– Спа-а-асибо! – Тонкий расправился, развернулся и стал похож на старинную географическую карту, которую старший дядя держал под стеклом в кабинете. – Бу-у-ду жда-а-ть.

И он втянулся обратно в дверной проём, заставив огоньки снова затрепетать и заметаться. Андья что-то забормотала себе под нос, сжимая кулачки.

– Ты зачем так с ним? – спросил Тим. – Он тебя обидел?

– Любопытный, слишком любопытный, – голос девчонки снова начал становиться скрипучим и неприятным. – Не люблю его. Фи, бумажка, палка-палка-огуречик, получился человечек, кривенький, косенький, раньше ходил, людям в окна заглядывал, а потом к нам прибился. Завидует всем. Мне завидует, мне есть с кем играть, а ему нет. Лезет, лезет… Будет звать, ты с ним не ходи.

– Не пойду, не пойду, – попытался он успокоить Андью. Его пугали её мелкие подергивания, будто бы механизм внутри неё стал давать сбои. – Ты не волнуйся так. Слушай, а… Женщину-Змею можно увидеть? Ну хоть одним глазком?

Андья пристально посмотрела на него из-под колючих ресниц. Помолчала. Прикрыла глаза. Тиму показалось, что он слышит, как в её голове скрипят шестеренки, как гулко стучит в груди железное сердце.

– Можно, – наконец выговорила она, медленно и торжественно. Таким же тоном старший дядя Тима говорил с горожанами, расписывая им долгие годы безмятежного процветания, которые уже на пороге. – Старая Леди уже бросила скатерть на стол и щёлкнула ножницами. Ирррс предрекает людям жизнь, глупый, глупый железный жучок. Тонкий скомкан, Толстый сдулся, медвежонок скалит зубы… Пойдём, Тим – я ведь обещала называть тебя только так? Пойдём, и Змея споёт для тебя.

Андья взяла Тима за руку, и он пошёл за ней, как крысы из сказки, которую леди матушка читала ему на ночь, шли за пением дудочки прямо в холодные жадные волны озера.

Она отсчитала седьмую дверь по левую руку и постучала в неё костяшками пальцев. С другой стороны раздался в точности такой же стук.

– Слышишь? – с коротким сухим щелчком Андья повернула к Тиму голову. Теперь он видел, что на её лице кое-где облупилась краска, пряди волос неровно приклеены к черепу, а глаза потускнели и потрескались. – Она нас ждёт. Ты всё ещё не боишься меня, Тим?

– Не боюсь, – её пальцы, крепко обхватившие его ладонь, стали совсем шершавыми и обжигающие холодными, но он не отнял руки. – Пойдём.

Дверь открылась бесшумно, и за ней была темнота и голос.

Женщина пела низко и мягко, словно мать над кроваткой ребёнка. Тим не различал слов, песня обволакивала его и обнимала, укутывала, баюкала и гладила по волосам. Он улыбнулся ей, чужой матери, и сделал шаг вперёд.

– Шаг за шагом, шаг за шагом, – полушёпотом заговорила Андья, поскрипывая суставами в такт, – шаг за шагом…

Тим было хотел сказать ей – не говори ничего, давай просто слушать, но песня стала громче, заглушила бормотание девчонки, заполнила собой всё вокруг, распахнула огромные крылья и подняла цирковой шатёр в воздух. Захлопали на ветру полотна и флажки, взвились вверх оборвавшиеся канаты, где-то сбоку мелькнул Тонкий, подхваченный порывом ветра, как бумажный листок, звонко, по-молодому расхохоталась Старая Леди, щёлкая ножницами.

– Не смей! – закричала Андья, и её голос оглушил Тима, будто звон колокола городской церквушки, такой старой, что туда опасно было входить. – Не смей так, глупая, безногая, безрукая, не смей! Я играю с ним! Всё скажу Старой Леди, всё, всё про тебя!

Песня оборвалась. Тим захлопал глазами, пытаясь прийти в себя. Под ногами был твёрдый деревянный настил, Андья всё так же крепко держала его за руку, а вокруг клубился густой, как кисель, непроглядный мрак.

– Я увлеклась, – женским голосом сказала темнота. – Простите меня, дети. Мне захотелось петь, и я поторопилась. Но представление уже началось, и осталось так мало времени… Давно ли в вашем городе звучал колокол, о котором ты вспомнил, мальчик мой? Не отвечай. Я знаю, что давно. Нет пения церковного, нет звона колокольного, все наги и босы, растрепаны косы, пляши и кружись, пропащая жизнь…

Светлячки стали робко загораться вокруг, слетаясь, кружась возле Андьи и Тима. Один из них сел девочке на плечо, осветив ободранную розовую краску со щеки и тусклый металл под ней.

– Кто ты? – спросил Тим, вглядываясь в темноту. – Зачем ты так говоришь?

– Я? – невидимая женщина улыбнулась. – У меня столько имён, что я вечно их забываю, мальчик. Да и какая разница? Песня звучит, маятник раскачивается, Старая Леди устала резать живые нити. У твоей матери в ладони светляк, она приколет его брошью к воротнику, твои дяди будут спорить до хрипоты о предсказаниях Ирррса, Тонкий всё-таки исполнит свой смертельный номер, и представление закончится, занавес опустится, мы соберём шатер и уедем. Так было с начала времён.

– А Андья? – проговорил Тим, косо глянув на девочку.

– Она может и остаться, – женщина почему-то хихикнула. – Тебе будет весело с ней. Не так одиноко, как… Впрочем, это неинтересно. Хочешь посмотреть на меня, мальчик, перед тем, как мы расстанемся навсегда и больше никогда не увидимся?

Тим кивнул. Ему вдруг стало душно и тяжело, будто его придавили пышной подушкой, не давая вздохнуть. Сердце заколотилось в горле, ноги стали ватными, и очень захотелось спать, долго, долго, не просыпаясь и не видя снов.

Светлячки замельтешили, закружились перед глазами, и Тим сощурился, глядя, как огоньки сбиваются в стайки и освещают невысокую, какую-то нелепую, странную фигуру женщины, которая пела и говорила с ним. Желтоватый свет выхватил из темноты огромные блестящие глаза, тёмные, почти чёрные тени под ними, сухой алый рот, тёмные волосы, повисшие безжизненными сосульками… Женщина улыбнулась, показывая окровавленные зубы.

Мальчик вскрикнул от ужаса.

У его собеседницы не было рук и ног.

– Она же Змея, я говорила, – извиняющимся шёпотом прошелестела Андья под ухом. – Змея. Зараза. Я же…

У Тима закружилась голова, пальцы разжались сами собой, и он упал в сердце смерча, разбуженного песней женщины-змеи, смехом Старой Леди и стуком железного сердца маленькой Андьялки.

Было темно, тихо и холодно. Тим со стоном поднялся на постели, не понимая, почему он уснул одетым, отчего в доме не слышно ни шорохов, ни разговоров вполголоса, ни даже треска свечи. В разбитое окно заглядывала полная луна, жёлтая, как цирковые светлячки.

Тим поёжился и спустил босые ноги на пол, осматриваясь по сторонам. Мать спала за столом, уронив голову на скрещённые руки, в лунном свете можно было разглядеть даже прядку, выбившуюся из строгого пучка волос.

– Леди матушка, – позвал Тим, – мне снился такой смешной сон, представляете? Будто бы к нам в город приехал цирк, и я подружился с девочкой оттуда. Вы не подумайте, она хорошая, хоть и не обучена манерам. Матушка? Леди матушка?

Мать молчала и не шевелилась.

Тим подошел к ней, осторожно дотронулся до бархатного рукава и отдёрнул руку. На столе лежала брошка в виде жука и слегка светилась в полумраке. Мать по-прежнему не двигалась, и Тим не решился прикоснуться к ней ещё раз. «Зараза», – вспомнилось ему. В памяти всплыло ещё одно тяжёлое неуклюжее слово – «эпидемия». Так говорил старший дядя, пока ещё выходил к перепуганным людям, чтоб успокоить их, а потом…

Тим на цыпочках вышел из комнаты, даже не думая заходить в другие – он почему-то был уверен, что найдёт там что-то очень страшное – спустился по лестнице в пустой гулкий холл и толкнул тяжёлую дубовую дверь, ведущую в сад.

На ступенях дома сидела старая кукла с аляповато раскрашенным лицом и в потрёпанных разноцветных тряпках. Тим наклонился, взял её в руки и прижал к себе. На миг ему почудилось, будто в пустой игрушечной груди стучит железное сердце.

Где-то вдалеке завыли собаки.

Тим сел прямо на гравий садовой тропинки, не заботясь о том, что испачкается, посадил куклу к себе на колени и стал ждать.

В тишине послышалось, как мерно заскрипели чьи-то металлические суставы.