ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ

ЕСЛИ ТЫ УВЯЗНЕШЬ В МИЛЯХ

СИНОПСИС

Затрещав замыканьем, погаснет фонарь на углу,
из раскрытых окон донесёт разные звуки:
шлепок кастрюли, кошачью фразу, пенье; темень и глубь
двора – в движениях; чьи-то худые и быстрые руки

снимают с верёвок бельё – треугольники, ромбы, квадраты,
общественный пёсик несёт пакетик в куда-то ему
только ведомый край, неврастения теней и бликов, караты
чёрного «лексуса», «битлз» откуда-то сверху; и всё это тьму

переполняет, переговаривает, перепевает – тем часом,
как увалень ливня, облокотившись о крыши, вошёл
в улицу, что твой барин, приехавший первым классом
и дорогой спавший, евший и пивший медленно и хорошо.

Когда начинается вся эта мелкая дребедень дрожаний
в листве, когда тарабанит и ахает по верхам коньков
и бубнит по зонтам и капотам – становится неподражаемо
легко на душе и покойно… Примерно таков

в детстве миг перед пробуждением где-то на даче,
где челядь ещё в простынях сновидений, а ты уже
приоткрыл левый глаз, лежишь и про себя судачишь –
какой будет погода; и за занавеской, в саду, неглиже

вишни стоят, и шмель буравит сумрачные закоулки
крыжовника и малины, ленивой на вкус и цвет;
и по-новому пахнет трава, и в небе гулкий,
как в бочку удар, грохот, и солнца в помине нет.

И вдруг, после третьей-пятой вспышки (заметишь
едва ли) – опускаются решётки ливня, округу деля
по законам своих аннексий, и только собаки и дети
на свой лад это видят и слышат; но издаля

всё нарастает звук, двоится, троится, ходит
большими дурными шагами, что твой Эйнштейн по кабинету;
в такие минуты тревожно, как перед смертью, в природе,
но о смерти мы знаем столько же, словно её и нету.

Есть злоглазые и раскосые молнии, и зияние звука –
адаптированный для живущих Тартар с татарским лицом…
От корней до кончиков ливня – расстоянье разлуки
меня с тобой, и всякой твари с её творцом и концом.

***

Немного солнца и медуз в воде
не помешают нам поговорить
о Вечности, которая везде
таится и томится… Рвётся нить

причин и следствий, холодна вода,
висит медуза, словно мозг сплошной, –
колеблется, отвратна, как беда,
что шепчет в спину, стоя за спиной.

О Вечности поговорить… А что
мы выясним, поскольку ни начал
и ни концов… Вода – как полных сто
процентов Вечности – жуёт причал.

И съест его, и тех, кто там сейчас
в кретинских позах удит, водку пьёт;
и наблюдающих за этим – нас,
сперва подъест, а после, в свой черёд,

проглотит. Это, собственно, и есть
весь разговор о Вечности. В воде,
как мозг, медуза дышит; и окрест
людские вопли – всё в своей среде.

***

                                          Е.Ж.

я вынырнул из волны на губах осталась
солёная горечь жалость усталость малость
случайной жизни с водорослью на подбородке
словно вторая выросла борода и короткий

вдох-выдох и соль на радужке мне говорили
вон она сидит на камешках очками сверкая
очень уютная у ней за спиной дымятся грили
загорантов из улан-удэ а она потакает

этому безобразию что-то жуёт втихомолку
коленки вместе в пальцах дымит пахитоса
люди на фоне её похожи все на карболку
и вокруг наяривает ухажёр как гюйс без матроса

я могу глядеть на неё часами даже
когда комарихи грызут мои поры а поры мои велики
их разобрали как соты для кровяной распродажи
и бомбардировщики отваливают а она с руки

их лупит уютное и господнее создание посреди
любого пейзажа или праздной стихии
и не хочет думать и знать что у ней впереди
музыка и стихи или другое где бывают глухие

дни и ночи и меня нет рядом а вот она
прекрасна как доставленная со дна
коварная раковина на бабочку похожа
а есть ли жемчужина там досужий прохожий

побережья я не скажу тебе и другим тоже
это моя жемчужина на все века пока
не угомонится кровь в висках хотя и моложе
я не стану а она останется радовать наверняка

INSOMNIA

Сердце колотится узником, требуя света,
в каменном цирке ночном с беломраморным дном…
Это – твой спившийся Рим, сбившийся ритм, и это –
агатовый, адовый и кольцевой, многоярусный дом.

На! – неразменные звёзды, что режут под веками.
На! – воздух в кавернах, которым дышать нельзя.
Но забери, ради Бога, от меня того человека,
чьи глаза, как быстрые липкие руки, по мне скользят,

чьи речи исполнены мне не нужных упрёков
и чьё любомудрие пахнет свальной дырой.
Я столько уже не усвоил верных, но праздных уроков,
что и от этого лучше поглуше меня прикрой

чем умеешь: молчаньем за чашкой чаю,
анекдотом за рюмкой, шквальным ветром в порту
или тенью в портике старом; нету тех, без кого я скучаю
по эту, но чую, что заскучаю по ним по ту.

Душа понимает быстрее, чем этот, змеиный
по гибкости и неожиданности язык,
то, о чём говорит; и если в лицо надвигаются спины,
значит, ты резво идёшь и к такому темпу привык.

И, как ангину, усталость с собою перемещая
повсюду, – замечаешь её, только осев в темноте
дома, угла, тени под липой, не трепеща и
не сетуя; некому сетовать; и давно не те

слова, что готовил, ты скажешь, смущаясь
собственной речью, и заметишь, что нет
слушателя, а есть нефтяного чаю с
волнистым бликом луны стакан и горсть липких конфет.

Есть бутылка – прозрачней кривого намёка,
ядерный арсенал черешни, что-то ещё,
неразделимое, как: катулл-лукреций-данте-пушкин-набоков,
сплошное, как убористый ресторанный счёт.

И впереди ещё жизнь – никто не скажет, какая,
но какая бы ни была, – из принципа дотяну,
чтобы посмотреть, чем всё кончится, сморкаясь, икая
и рыдая во всю длину души и во всю её ширину.

***

давно я утратил нить не ариадны но диалога
сижу и путаюсь в словах то элегия то эклога

то бог знает о чём в звонких латах с мечом
вроде мы грохочем а нам нипочём и горячо

дымится кружится сумрак нефа где слово сказать
бывает боязно то слеза то глаза и опять глаза

куда же сдвинешься уже а они глядят
морозильная камера от головы и до пят

что-то воскликнет в груди теребя
и мучая сердце и если не вижу Тебя

то это моя слепота и глухота я сам
пытался расслышать Тебя но голоса

извне пылесосы судьбы я почти
слышу помоги мне меня спасти

это не требование это тихий скулёж
и потом скажут мне что это ложь

ржа словесная что сидит в душе
и никак не отвалится и я уже

не знаю что написать тебе
рассказать ли о неудачной судьбе

что случилась давно и уже со мной
и тихо ходики тикают за спиной

***

Лежал и слушал, что там обо мне
шептали в неопрятной от шуршанья
носов и юбок, гулкой тишине…
Не треснуло по швам ни мирозданье,

ни чепчик той вдовы, которой я
пока не знаю; капал дождь, цветы зудели
в чужих руках, и лист календаря
сиял на Богом данном дне недели.

Спалят или зароют, помянут,
дня три попьют, минут на сорок плача;
и кто сочтёт, потратив N минут, –
насколько я наврал и насобачил,

на сколько надерзил и налюбил…
Я думаю – никто: какое дело
кому, что мир-дебил, среди светил,
просрал ещё одно живое тело.

***

я помогу если ты увязнешь в милях
зыбучих песках болотах сомнениях идиотах
и придурочных дамах
никакого не будет праздника будут ели
еле стоять на косогоре и грязные азиаты
жуя плацинду думать что они дома

понятие дома точнее предчувствие дома
случайные джинсы на старом стуле книги
кашляющее грачами дерево за окном
вечерами из крышных труб привидения дыма
гуляет ничья собачка познавшая много
и лукавая лужа серебрится окунем

я вытащу из семи поднебесий из ста подвалов
где таится томительный бомж и сверкает
молнией помрачённая жизнью кошка
легче жить на ветру на холодной воле
действия чем в коконе так тебя уворуют
снесут к реке и будешь плыть как бумажка

лист календаря ничего не говорит о грядущем
в церквях звонят в колокола и по мобильному
господь не принимает ни звонков ни смс
за городом в тонких лосинах дождь идёт
прошлогодней листве от этого больно
и за седым буераком гниёт компост

ни на что не рассчитывай помолись понемногу
скаредными неумелыми фразами наполняя душу
человек засыпает и просыпается бес
он заполнит листы нотами и силлабами не жалея бумаги
это всё будет на гениальность похоже
а как посмотришь просто опавший куст

сирени или бересклета у соседей поёт вертинский
или высоцкий или фрэнк заппа или синатра
просто шум но не громче шума в крови
в морях горит и кренится новая лузитания
пахнет истерикой коньяком и селитрой
сигарет и никто не кричит о любви это вид

утешительного помрачения мол где-то не с нами
всё и произошло или случится или повесится брат сестры
а мы не перекрестимся не всплакнём мы лучше
выпьем горькой настойки на травах где вкусовые гномы
побегут по пупырышкам языка зажигая костры
погашаемые слюной вязкого безразличия

я вытяну тебя и себя на вольный воздух покоя
которого не нарисовать не придумать не удержать
в горсти обстоятельств места и времени я
не успокоюсь видимо размахивая руками
что ветряк на юру и у ангелов вечное дежавю
перейдёт в посмертную правду прозрения