ЕФИМ ЯРОШЕВСКИЙ

ТУМАН И СУМЕРКИ…
(из одесских записок)

памяти Игоря Павлова…

…Мы долго прощаемся с поэтом Толей Гланцем. Стоим на ветру, курим, разглядываем созвездия… Потом Толя, кутаясь в шарф, глухо читает мне стихи:

Я уже большой как видно
Я иду пешком по крышам
Я иду на нерест ночью
Гулко кашляя в кашне.
И за мной плетётся вечер
Кровожадный провожатый
Языком глухонемецким
Заслонив родную речь… (!?)

– Как, Фима? – Отлично,Толя! – Отлично!.. – От нуля?? – Нет, в самом деле…

…Художник Валентин Хрущ (Хрущик) потом рассказывал… «Иду я по Новорыбной, около Привоза. Уже почти часов одиннадцать вечера или ночи… Смотрю – стоят два еврея, два поэта. Два талмудиста под звёздами. Один длинный, с большим носом. Второй тоже еврей, но моложе. Смотрят в небо и, наверно, видят там Бога… Прикидываешь? И курят. Оба держат одну книгу… Книга одна на всех! Талмуд, ясный хрен. И не могут от неё оторваться. Они читают и курят в темноте. Курят, между прочим, хороший табак! Настоящий “Липтон”. А мне как раз очень курить хочется. Как никогда. (Но отрывать людей от дела, тем более, от Талмуда, вы же знаете – это не в моих правилах…) Я терпеливо ждал. И чуть не обмочился тогда. От нетерпения. Но успел им сказать: «Ребята, вы лучше заходите. Чай как раз вскипел. Вика дома, мы будем рады. Но курева уже давно нету, учтите. И до утра вряд ли будет!» Мы, конечно, немедленно его угостили… Мы ещё постояли немного, он прочёл нам под звёздами и на ходу короткую, но содержательную лекцию о Филонове и Кандинском… и сказал ещё что-то, кажется, о креветках. Потом добавил на прощанье: «Вы будете смеяться, ребята, но этот поц, извините, с Новорыбной (который купил у меня вчера дорогие клёвые крючки с клеймами) всю ночь стоял у камней с удочками, ни хера не поймал… и в тот же вечер повесился на чердаке у Кузнецова, где снимал двухметровую хавиру на крыше. За семь рублей… Причём, не заплатил. И умер весь в долгах. Как и полагается художнику»…

– Заходите, ребята. Я покажу вам работы Хруща… Настоящие. Без подделки.

– Спасибо, Валик, но только завтра… – сказал Толя. – После семи, ладно?

– Годится. После одиннадцати. Я заварю английский…

…пошёл серенький дождик, как серенький козлик…

***

А в Одессе по-прежнему туман… Из подворотен на мостовые кошки выбегают на верную гибель… Туман, туман. «Куда ты ведёшь нас, не видно ни зги!» – вспомнился почему-то забытый всеми Рылеев. И совсем уже некстати – Иван Сусанин… (?) не хватает только Ивана Грозного. Представил себе: милейшая тётя Геня с Мясоедовской, мадам Фельдман и Иван Васильевич Грозный! Ему бы не поздоровилось.…Трамвайные пути, мокрая мостовая, рельсы и ночь… Но ведь не Петербург же… Наоборот, вполне юг, вполне теплынь…

Запись №…

Хорошо сидеть на солнышке, читать Горация, грезить, смотреть на облака, на птиц. Не ходить на службу, питаться, как птицы небесные, чем Бог пошлёт… Мечты слабоумного, да? Но хорошо…

А досуг отрабатывать писанием. И не обязательно Священным.

Хотя… Почему бы и нет?

Надо только собраться, собрать воедино себя и силы собратьев. По перу. По оперенью. Опираясь на посох и опору дряхлеющих лип. И лап… Меня заносит. Теперь уже снегом.

Увидеть закат, идти за ним, повинуясь дару. Повинуясь дару пророка. Дару, который даром не даётся, который даётся недаром… В том-то и дело. Уже осень. Уже поспела озимь. Озимые в пустыне? Невероятно.

Осень засела в костях у великого подагрика - в костях у Тургенева. (У Тургенева, оказывается, была подагра… а я этого не знал). А вот и стихи: я у Тургенева в гостях, лечусь от гриппа и подагры… и далее.

А Иван Сергеевич в это время скрюченной ревматизмом кистью медленно пишет письмо Льву Николаевичу… Так у них уж заведено. Письма друг другу писать. (Девятнадцатый век, что вы хотите…).

Уже ноябрь. Уж роща отряхает. Последние листы… С ноги своих ветвей… (именно так читали мои школьники когда-то) Да… Ноябрь. За ним и декабрь. А там уже и до января рукой подать. Подайте, ради Христа… (Бог подаст). Подаст по достоинству. Воздаст каждому. По словам и делам его… Вот в чём сложность нашего положения. «И не избегнем…»

Воистину, декабрь – сумерки года. Сумерки богов…

«Не сумерки богов, а алый свет зари
И крик газетчиков, что началась война…»

Продолжим, однако, Чапека:

Не дай нам только Бог!.. На запад посмотри,
Но лучше на восток. Там родина видна.

И всё же… Пушкин – вот моя родина. И не надо больше об этом.

Не только моя, но и другого любимого поэта, Бориса Леонидовича… Кстати, какое, милые, у вас тысячелетье на дворе? Уже третье? Вот новость. У нас тоже. Протянешь руку – и рука тот час же пропадёт в тумане. А дальше что? Неизвестность, гибель впереди… Но это там, у Блока. У нас другое… Кстати, Блок бы нашу гибель не одобрил.

Туман пожирает кварталы, фронтоны зданий, балконы. Потом туман останавливается. Он гурман, он объелся. Ещё немного – и его стошнит.

«Туман с кровожадным лицом каннибала жевал невкусных людей…» Узнаёте? Очень похоже. Похоже на правду. (Я бы заменил: с кровожадным лицом Ганнибала. Так лучше). Потом его, естественно, рвало… А пока – он раздумывает, куда двинуться дальше.

Дальше – «парк, налитый молоком тумана. Где детское Евангелие Марк читает людям без обмана…» И торчат из тумана туловища кариатид, руки, головы, ноги атлантов… со дна морей. Туман колеблется, ждёт, раздумывает, потом отправляется дальше. Медленно пожирает город и идёт к морю… Дальше – некуда. Дальше – обрыв. Трава… Монастырь.

Туман не дурак. Он поворачивает и осторожно, крадучись, пробирается переулками и покинутыми дачами – назад, в город. Я оглядываюсь. Он идёт за мной. Не торопится, но и не отпускает меня из виду. Я ему нужен зачем-то… зачем? Хотел бы я знать. («У тебя не туман, а КГБ какой-то… – сказал мне один мой знакомый. – Что-то есть, что-то есть… – рассеянно соглашаюсь я). «И девочку Доротти, лучшую в городе, он провожает домой…» – бормочу я в ответ своё любимое стихотворение Веры Инбер.

…туман постепенно  рассеивается, уходит… И оставляет, наконец, меня и город в покое.

Запись №…

Зима. Континент. Стихи… Ну вот и американская зима пришла. На не нашу с вами американскую землю. И на нашу. И Барак Обама пришёл, дай ему Бог здоровья. Я говорю от души. Жить станет лучше, жить станет веселее? - подумалось мне. Жить в мире станет как-то просторнее и воздушнее. Нет? Подумайте сами. Пришёл хороший парень. Обаятельный, ушастый, обезоруживающий… Меня, во всяком случае. Высокий, элегантный. Хорошо танцует, неплохо говорит. Даже как-то тревожно за него. Легко могут хлопнуть. А ты думал… В таких обычно стреляют. Он похож на президента и поэта. И что-то явно хочет сказать миру и своей стране. Нет? Неужели я ошибся?!

Посмотрим, однако…

Так и хочется сказать ему: веди себя хорошо, парень! Будь пай-мальчиком. Слушайся родителей. Маму, папу и конституцию страны. Они плохого не посоветуют… Блюди интересы людей, уважающих свободу. Не будь занудой. Помни о евреях. Не веди себя плохо…

Вспомнились почему-то стихи Шурика Рихтера:

Брал зимний ветер город на ура,
и каждый кустик к дому жался.
Еврейский праздник продолжался
до самого тяжёлого утра…

Теплом дышало АГВ неровно,
Жильцы укутанные спали,
Часы тихонько время толковали,
и Ягве в Библии хозяйничал любовно…

Прусак сухарь грыз завалящий,
моль ела старое пальто,
под одеялом в клеточку лото,
как мёртвый, улыбался спящий…

По-моему, прекрасно! Нет?

Но это было ещё там, ещё тогда. Ещё в России, в Совдепии. В Эдессе, в эдеме… Нынче всё не так. Всё иначе. Хотя… почему иначе? Хотел бы я знать.

***

…Наваливаются ветер и возраст, снег и время… Арлекины на холстах заскучали, постарели. Носы у них пообвисли. Жабо осыпалось, потускнело… Мишель уехал. Гирш тоже не звонит. Уже три дня…

…Седеет ночь. Океан за окном затаился. Всхрапнул – и ждёт отката. Дышит протяжно и мощно под панцирем луны… На Луне произошло движение.

Всадники несутся друг за другом. И не догоняют… Океанские пляжи пустынны. Черепахи и крабы зарываются в лунный песок, звёзды лихорадит на ветру… («Не зарывайтесь, Штирлиц, не зарывайтесь!») Холодно по ночам в громадных освещённых подъездах, и свищет пра-время в пустых провалах мироздания…

Телефон молчит. Остывает чай, дымит сигаретка, дремлет влага в коньячной таре… «Пошевели хвостом, Акита, по трюму разгони тепло…» Акита – большая, тёплая, умная собака. Идёт вереница, почти арабская вязь шуриных стихов: «В разгар зимы, среди обуз, преобрази Георгия в Егора и позови Сёрена Кьеркегора в беседку Муз…» Что-то похожее… Неужели я переврал? Опредёленно.

…Я перебрал во сне твои стихи
и переврал. Наверняка. Прости.
Я перебрал… А мне ещё грести
против теченья.
Но просить прощенья,
держа стихи в протянутой горсти?..
Побасенки свои нехитрые плести
уже без божества, без вдохновенья?
Не стану, Господи, прости.
В разгар чумы. В предчувствии сумы.
В родной стране, в преддверии зимы…

***

Осень уже скоро… (голоса из книги)

…вздыхала листва, чуя близкую осень.
Был август, звездопад, пахло далёким, неслыханным светом…
Глубоким было наше дыхание.
Мы говорили с ним распахнуто, широко, верно!
О том, что и мы, и эта ночь, и деревья, и звезда,
и все, кто понимал это – были ОДНО!
Говорили о Боге, о любви, о бессмертии…
И мы любили друг друга,
и весь мир друг в друге,
и всё, всё…

…Шли в то лето питательные дожди.
Дача на Дубовой росла, расширялась от ливней, горела.
Прели огороды. Пчёлы сосали загноившиеся недра цветов,
дурели от сладости, обморочно висели на стеблях…
Тлел полдень… Вздыхали брёвна во сне, жмурилась солома.
Переворачивались, не выдерживая веса, гружёные ливнем облака.
Листва пила дождь ненасытно, жадно, проливая мимо,
захлёбываясь, смеялась от счастья…
Шли питательные дожди, начинался июль, погромыхивали грома…
Над пригородом шло лето.

…Ночью, под звёздами, душа одинока и беззащитна. Теперь я вспомнил, когда это было. Мне было двадцать лет. Душа раскрывалась, наливалась холодным небом, чисто вымытой высью, высоким ветром, тоской, слезами, одиночеством…

И мне показалось, что у меня нет никого, кроме этого неба! О, отдаться, отдаться этому ветру, этому небу, которое одно есть правда, которое одно сродни моей душе, и душа об этом догадалась. Поэтому я плачу от безмерной печали, утолить которую может только любовь… или не может утолить ничто. И не надо, не надо!

Я мстительно плакал, глядя в это небо, потому что знал в эту минуту, что никого нет лучше меня и несчастней. Так пусть же, пусть никто не знает об этом,  тем горше они раскаются потом!

…Я смотрел вверх и чувствовал, что здесь начинается истина, здесь, высоко, скрыто моё высокое предназначение, тут, со звёздами наедине, постигается нравственный закон… Луна плавала в весеннем небе, как тающая льдинка, как обломок чего-то, что было когда-то большим и ярким. Луна иссякала, таяла, умирала высоко над пустыней города, уносила меня с собой – наполняла глаза каплями слёз, делала меня свободным и зрячим, сжимала мне горло…

… снова начиналась  осень, листва созрела, как виноград,
балконы висели без опор –
воздух, пронзительно ясный, нёс дома, кварталы,
они парили в воздухе, в воде небес, как опрокинутая Венеция…
Гроздья ржавой листвы тяжко висели на крышах.
Небо синело, как на картинах старых мастеров, чуть выцветшее, –
и было бессмертным, нетленным. Высоким до слёз.
…золото было везде. Синь и золото. Лето созрело и начало падать.
Осень была на подхвате…..

***

Какие мы все бедняги! Убитые горем, без денег и женщин… Куда нам пойти? Вокруг нас осень и дождь. Осень и шелест. Кругом такая жёлтая погода!

Сколько лет идёт дождь и моет нашу мостовую, а в подъездах стоят и безотрадно мочатся в сумерки белые кони, пока балагулы не сгрузят уголь. Почему-то всегда уголь сгружают в дождь и в сумерки. Лошади заходят во двор сами – они уже знают дорогу. И молча сгружаются.

В такой дождь спят все площадочники города. Им недолго ещё осталось. Скоро их совсем не станет. Вот уже последний – Мендель – сгорел от водки.

…Привоз пустеет. Ветер работает подметальщиком. Он из богатых нищих. Он тот, кто собирает в свою торбу остатки фруктовых обедов. Ночью ветер пирует. Запах этого пира даёт нам счастье.

Но пока – дождь загоняет последнего прохожего под навес. Крупные слёзы роняет мясной корпус в пустое поле Привоза. В корпусе пусто, как в церкви. Дождь тихо стучит в высокие окна. В углу, над кучей городского говна, летают и воют волосатые сумасшедшие мухи.

Ветер и дождь относят в Александровский сквер старые газеты, клеят их на пустые скамейки… Вздуваются от ливня события в Югославии, военный переворот в Дамаске, падение правительств, манёвры НАТО, выборы президента, на полях республики… На полях республики гуляет дождь. Дождь безнаказанно владеет переулками. Врывается на броню мостовых. Вталкивает в подъезды одиноких старух.

Хорошо сидеть в такую погоду где-нибудь в уборной на пятом этаже и смотреть на крыши: там гуляет парижский дождь и опускаются знаменитые одесские сумерки… В канализационные трубы прибывает вода. Из средневекового окошка совиной уборной виден кусок здания в мавританском стиле. Там дождь неприступен. Гуляет вовсю, моет старинные камни. Там начинается осень.

Октябрь. Пора натягивать брюки. Пора искать работу… Осень – это нехорошо. Это когда мокрые дороги и чавкающие в грязи туфли. Пора поисков еды. Пора поисков… Пора поисков…

Сумасшедший Шая с грязными тесёмками и разбитым ртом просит у меня прикурить. У него нет спичек. А папироску ему подарили… У него был старый восьмидесятилетний папа. Папа часто ругал Шаю. Шая не любил папу. А привозная шпана, налитая пивом, мелкая и слюнявая, дразнила благородного Шаю: «Папа по-оц?..» Шая ненавидел шпану, но соглашался. Тогда ему полагалась папироска. Он её честно заработал… Голыми ногами входил попрошайка в дождевую лужу Привоза…

…А потом была зима.

Одесса – Германия, 2011