АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН

«ВЗЛЕТЕВ С КЫШТЫМСКОГО ВОКЗАЛА…»

***

я буду стоять в середине пока ты горишь
идёшь как морошка и иней как цианид
теперь подбирается к горлу как баба яга
конечно не спросишь а надо ответить ага
а надо стоять в середине в последнем ряду
как мартовский иней как спирт незамёрзший во рту
вращается кровь и какой ни будь вальтер не скот
я буду стоять в середине двойной оборот
проделает боже качается угол и мало теперь
нам места уместен лишь хлев у голодных речей
идёшь ты по кругу пока истончается дух
и времени больше но меньше чем надо на двух
разорванный голос маячит и между стоит
баранская участь стоять в середине горит
идёт там наверное смерть потолкай её в бок
и в пальцах от воздуха сжатого связками сок
идущий по кругу окраине местных цикут
и чуешь что где-то тебя понимает якут
тунгус из степи подмигнёт растворится как дверь
и я прошагну потому что не надо теперь
доверчивых дев или вен так охочих до игл
я буду стоять в пустоте пока учится бог говорить
и ходит по кругу меж времени тонкой рукой
глаза закрывая морошке раздавленной твёрдой рекой
рекущий ребёнок ревущий как некогда я
я буду стоять в середине пока он проходит меня
в тунгуску смотря как в замочную скважину и
весь воздух вдыхая за немощь мою выпивая язык

ТЕЛЕГА

так ехал на телеге я
телегу настрочив сперва
и настрогав на два листа произнося что износил
я из последних (как бы сил) не говорил чир говорил

так ехал на телеге я
передо мною два быка
играли в (как бы) дурака за мной приглядывая строго
струилась медленно дорога – моя (балканская) звезда

и кто-то медленно полого
черкал на секе снегиря
и стаскивая сапоги – мне говорил
         замри-умри и выгляни из-за полога
тебе осталось так немного – с тобой обнимется земля

и кто как мёд (ленно) из лога
чирикал на щеке у бога
наверное его зола (со мною)
         ехала в телеге (моей же) темноте поверив
в колёса спрятавшись рекла:

пока мир пропадал в дороге
не обернувшись на пороге телегою насквозь скрипя
воняя как телега я скрепил себя с невнятной речью
попутчиков вся речь – сверчка

так ехал по телеге я чирикая молчанье
свечка всё догорала до утра и полоскала берег чумный
моя (балканская) звезда
         (ты помнишь смерть казалась чудной
здесь за игрою в дурака?)

***

когда есть смерть есть я
за разговором (разговором измеришь ты)
по бету в храме стоит иосиф его прямы

пути и путы (снег начался) летит сквозь лоб
и бога косновенье ртутно
как оборот

по речи
хаббала зима и астана
и смотрит в тело не глазами его страна

когда есть смерть мы не забыты и слава бо
г остаётся как постскриптум
читает бо

и только речь нам не спаситель и демиург
когда есть смерть мы расстаёмся
уже без рук

когда есть смерть
ты произносишь (и несёшь)
tehom-хосек

и воды небо в водах носят
как стыд
на всех

ГРАЧ

Поехали в грачиный этот рай,
где белый свет и босиком трёхпало
проходит глас насквозь тебя, насквозь
физический раствор – где, как упало –
так и лежит [что спрашивать в ответ?]
рассыпанный на тени, чёрный снег –
он кажется, крошится у запала…

Мне западло, мне – в птичий этот лай
где повестись на каждого базары
и грач больной ведёт, как поводырь,
меня и голос, где мясная тара
меня ещё выносит – ехать, стыд –
весь этот долгий, в прицепном у стаи
где чёрный свет нас долюбил, распил,
разлил в свои гранёные стаканы.

Поехали, гранёный мой стакан,
позвякивая ложкою утробной,
трёхпало трогая грачиный доязык
и, проживая физраствор по пробной
уже двадцатый раз кажись. Кажись!
Такая жесть, что, проживая голос,
его ты, как покойника, везёшь –
прилюдно, по-срамному, в одиночку.

Поехали в грачиный этот рык,
В сад полосатый, в костяную почку,
Которую снежок проборонил
Чтобы остались пустота и голос.

ГРАЖДАНИН ВВЕДЕНСКИЙ

не проклят род но ротовое
кричанье протирает пыль
забыл и спи не сможешь ладно
не проклят рот который дым

и в магазине есть ворона
среди товара и тварца
всё отпирает ключом горло
и кварц баюкает мальца

в почти уже могильной каше
ведёт по камушкам как роды
блуждает по коленям нашим
кусая связки воздух голый

мальчонка спит с мизинцем лишним
камрад испании и пишет:
пляши денщик во тьме пляши
и не проси

всё отбирает ключи горло
и скрип февральский и нетвёрдый
но проклятый чтоб говорить
счастливо спит

***

И там за мною ходит тело моё,
такое же несмело чирикает и подаёт:
то тьму свинцовую, то мёд –
печатный мандельштам словами
летит, как будто гуттенберг –
нам дышит лёд на головами
губастый, как ребёнка речь.

Боишься/обжигаешь губы,
к нам наклонённый, и души
ты удержать в руках не сможешь –
вон исчезает – не дыши,
не трогай воробьиной лапкой
(скупой на холод и слога).
Вот, тело, на – и ты попробуй
расщепленные голоса.

Что ж, походи за мной немного
пока я здесь ещё, пока
я на верёвочке тьмы тело
своё выгуливаю зря.
И наблюдает это тело –
как смерть я обнимаю: речь
перепечатана, под ксерокс
полуслепой на свет и текст.

***

вот дворник вася он хорош
стоит под снегом просыпаясь
несёт метлу дракона меч
он до подземного сарая

он встал когда его страна
ещё почти не засыпала
его подняли два гудка
взлетев с кыштымского вокзала

он делает по два витка
над этой площадью с мечетью
он крылья достаёт сперва
и делает попытку третью

по улице своей скользя
идя по улице свободы
он слышит как два фонаря
грозят нам пальчиком – Дидоны

он новоназванный Эней
идёт под ликами Таннита
и неопрятные стихи он прячет в снег
многоязыкий

вот дворник вася он хорош
идёт с кыштымского вокзала
многоязычный идиот
почти Обводного канала

КАМНЕПАД

Из под плахи словес выпадаю, сощурив глаза –
То ли свет нестерпим, то ли льётся слепая вода,
Нас не видя, спадая, как невидаль в сказки Хазара,
Что пробиты камнями навылет. И если гроза
Начинается устно, сбирая нас в бочку когда
Остается фарватеру шаг до речного вокзала –

Ты расплатишься с глоткой невинным и новым враньём.
То ли небо становится плотным, то ли твой дом
Сокрушён был твоим же – тяжёлым в дыхании – шагом,
И стена кедрача поросла, будто мхами, огнём,
И столбом подымается в крае углов багровеющий стон,
И зачатие пятится в нас обезличенным жаром.

Сотворя по скрижалям, ты знаешь, грядёт камнепад –
То ли в теле пропажа, то ли запястье разжато –
Воздух режущий встанет меж нами незримым стеклом:
Это зренье, накинув на вещи прозрачный халат,
Наблюдает всё то, что в явленье его виновато,
Разгораясь внутри белых жабр занебесья немым кораблём.

Погремушкою связок звеня в полутёмный расклад –
То ли время рассечь себя влево и вправо, умножив причал,
То ль предстанем с тобой перед нашим –
         раздетым вдоль – вдохом,
Поперечно шагая в тенях своих кожистых трат,
Ты не вспомнишь того, кто в себе твёрдый свод раскачал,
Чтобы звёзды влетали в пески холодеющим боком.

И на длинных ветрах, занавешенных смутным дождём –
Ток бежит, не мигая, в залоге с горой договора:
То ли тропы завязаны – сросшимся в камне – узлом,
То ли знать неспособны, кого и зачем мы здесь ждём,
Над собою летят мотыльки в своих крыльев снотворное пламя,
Что возможно, как вздор изречённый, пожать всемером.

Выползая на свет, как молчащий и горький эфир,
В этаноле оставивши призрак мерцающих крыл
Твоих век, устремлённых своим пробужденьем за взглядом,
Наливаешь в себя – горизонтом растянутый вширь,
До нолей перечерпанный – голос, который тебя прикусил,
Нарекая меня – в небесах непрописанным – братом.

ПОСВЯЩЕНИЕ МАТЕРИ

Или в нелепого сына вернётся вода
Чтобы в реках его слюдяных на цифры разбиться
Или в твоём непричастье гнездо вьёт себя,
Чтобы и после тебя в немоте тощей длиться
Этих пернатых костей, врастающих в жирную плоть.
Так в чернозём свой путь обернёт крот

Или гнездо из рёбер своих вьёт вода –
Рассыпается сын на мать и отца неоплатных,
Чтобы я шестеря в четырёх своих верных углах,
Наблюдал, как из горла реки летит небом пятый
Этот, в пятнах и оспинах или железной слюне –
Так мы учимся плавать в кислотах на жидкой спине.

Или цифирь рождений твоих обратилась в дугу
И запуталась чёрным птенцом в поворотах причастных,
Преступленье твоё наблюдает тебя и курку
Разжимает кадык, назначая себя в суд присяжных.
И когда следом в след растворяет себя темнота –
Бьётся форма лишённая смысла у краешка рта.

Или в белого снега возврате разменное тело ты видишь,
И взыскует гортань ненадёжного третьего неба –
Ты, последняя мать, меня из краёв моих тонких поднимешь,
И трухою предстанет птичья безгубая треба,
И отсюда до самой воды тебя облекает кора,
Как Лилит вырастая из тонкого жаркого зла,

Чтобы после тебя немоту расплести в языки,
Вавилон допотопный и «аз буки глаголи веди»,
И нелепая мать по земле расстилает платки,
Чтобы счастье своё, смертоносное сыну, изведать,
Чтобы в пятнах зрачков не твоих растворён был пейзаж,
Что виновен (а значит уже осуждён) самой первой из краж.