ПИСЬМА П.А. НИЛУСА – Е.О. БУКОВЕЦКОМУ

***

Е. О. Буковецкому
12 октября 1924 г.
Париж Paris (XVI) 1, rue Jacque Offenbach

Дорогой Евгений,

Вот уж подлинно испоганились люди, директор «Жорж Пти» дал мне слово предоставить новую галерею в ноябре, т. е. в разгар парижского сезона, изменил, и я получаю помещение для выставки только во 2-ую половину января 25 г. Ты себе представить не можешь, до чего это тягостно для меня – нужно всё бросить и заняться продажей через знакомых, т. к. денег нет. Конечно, может оказаться всё к лучшему, но пока что холод уже опускается в кишечник. К лучшему я говорю в том смысле, что будь выставка в ноябре, я бы бросил «печатать» акварели, а так придётся ещё работать упорно 3 месяца, и если меня не покинет энергия, кое-что сделаю; хоть дни и коротки, но можно работать и при электричестве. А я уже строил себе такой план, сперва отдохнуть, где-нибудь за городом, в санатории, потом порисовать где-нибудь в академии – это должно очень освежить – общение с молодёжью чего стоит! Вообще нужно тебе сказать, что реальное искусство мне весьма надоело и ценным кажется только то, что отражает не реальный мир, а мир художника со всеми его уклонами, шатаниями, манерностью даже, вплоть до астигматизма Сезанна¹. Спора нет, что жизнь прекрасней всех сезаннов, но теперь можно сказать уже с полной достоверностью, что этой жизни передать нельзя (краски, краски как меняются! Импрессионисты все потускнели), и что все фотографические потуги тысяч художников, даже даровитых, это всё же искажение натуры самое смехотворное, и можно сказать с уверенностью, что какой-нибудь Жан Поль Лоранс², быть может, даёт большую карикатуру на жизнь, чем сам Сезанн. Но вот, ты скажешь, старые мастера, между ними действительное есть немало реалистов и ещё больше в совершенстве владеющих академической формой (в хорошем смысле этого слова), и от того их живопись не теряет, но  для того, чтобы быть так выразительными, как они, нужно иметь их грубую чувственную силу, а нынешнее поколение её не имеет. Было и есть много мастеров (современных), которые владели и владеют формой не хуже стариков – а той силы нет, не таланта, а силы, т. е. внутреннего содержания формы, незримой. Если я прав, то лучше и не тягаться с ними в этом направлении, а искать в себе выразительности с другой стороны, хоть в бессилии; справиться с натурой более доступно из себя, тогда это и будет лучшим выражением эпохи. Передать себя, свою душу – эта задача не менее почтенна, чем быть беспристрастным наблюдателем жизни, наполняя её своим духом, мощью, которых нет в нашем поколении, нет красной крови, а есть какая-то блевотина. Тысячи всяких кубистов, беспредметников это отлично выражают. Летом я как-то встретился с Линским, он мне говорит: пойдите посмотрите выставку жены Боннара³ (неоимпрессионист). Arsène Alexandre⁴ написал о ней восторженную статью, а я такой плохой выставки никогда ещё не видал. Я видел эту выставку. Конечно, Линский – Самарканд⁵, провинциал; мне же выставка очень понравилась, это как раз то, что нужно – это непосредственное детское отношение к искусству; конечно, эта дама всё знает, умудрена опытом, стоит, несомненно, на самом высоком уровне понимания того, что нужно делать, но при всём том, умудрилась, поняла, как можно выразить, не впадая в детскость, свои впечатления, подражая их методу; вот только одно – у неё нет большого таланта, а когда появится человек с большим талантом в этой области, то тогда все поймут, в чём дело. Он должен быть вроде Сезанна, потому что Сезанн открыл невольно, что есть в природе искусства прелесть помимо так называемой натуры, а своя, художнику, индивидуалисту, присущая и, быть может, единая, без неё никакая форма ничего не стоит.

Ты спрашиваешь, как у меня дело с языками: плохо, конечно, нет времени заниматься. Иван [Бунин] всё сидит на юге, приезжает только в ноябре. Павел [Михайлов] сделался обжорой, а равно и Семён [Юшкевич]. Павел недавно съел на пари целую утку, холодную – ведь это можно подохнуть.

Написал я большую картину «антракт» (в дачном театре), со множеством фигур, с «выражением на лицах», такой большой ещё не писал, что это такое, сам не знаю; то кажется очень противной, то нравится⁶. Видел её Олесевич, говорит: красивая вещь…

Ты получишь из Москвы акварель и кое-какие вещи для Прасковьи Осиповны, которую поцелуй за меня. Узнай, пожалуйста, про Татьяну Михайловну (Садовая 5, кв.6), побывай у неё и расскажи обо мне всё, исключая женитьбу, которая, по выражению Семёна: «на крейдочку», т. к. мы не венчаны. Будь здоров, целую крепко, П. Нилус

[Приписки на полях]: Кто же из друзей изменился? Неужели Христианыч [Заузе]? Не может быть. Передай ему поклон и скажи ему, что я обращаюсь к жене на его языке: «Берта, плюнь мне чайку…».

Будь добр, дай Алекс[андру] Абрамовичу [Кипену] мои фотографии борзых собак и др., и медную [неразб.], если они уцелели. Кланяйся ему, а также Алекс[андру] Михайловичу [Де-Рибасу], Розенблату, Стилиануди.

P. S. Берта Соломоновна просит, чтобы ты прислал какой-нибудь мой портрет твоей работы⁷.
____
¹ Сезанн Поль (1839 – 1906) – французский художник
² Лоранс Жан Поль (1838 –1921) – французский художник, искусствовед.
³ Боннар Пьер (1867 –1937) – французский художник. Его жена – натурщица Мария Бурсен (Maria Boursin), известная под именем Марта (Marthe Bonnard) (18?? – 1942), – брала уроки рисования у Луизы Эрвье, художницы и писательницы, близкой кругу Боннара.
⁴ Александр Арсен (1859 – 1937) – французский художественный критик, искусствовед.
⁵ «Самарканд» – провинциальность, глушь, отсталость.
⁶ Картина «Антракт» экспонировалась на выставке Нилуса в галерее Шарпантье в январе 1925 г.
⁷ Судя по записке от 20 марта 1925 г., посланной Б. Голубовской Е. Буковецкому, последний отправил в Париж один из выполненных им портретов Нилуса.

***

Е. О. Буковецкому
28 сентября 1925 г., Париж

Дорогой Евгений,

Здесь была большая сенсация – распродажа в «Hotel Drouot» 160 картин Ренуара¹, последнего периода, принадлежащих одному любителю. Выручено 11 миллионов франков. Но не это интересно, а любопытно то, что последний период Ренуара – это полное отречение от натуры, и этот период вся критика превознесла, прославила, называет его лучшим его периодом и т. д. Я позволю себе совершенно не согласиться с этим, по-моему, всё это не только не хорошо, но попросту старчески скверно. Почти все его картины (сильней самые небольшие и маленькие) до крайности однообразны, что-то вроде набросков, без начала и конца один и тот же мотив приблизительно² так размечены цельными красками, но тускло. Часто попадаются одни и те же головы: розовые пузыри с бликом, и опять тот же фон, как на наброске. Лучше у него натюрморты, их много, самые простые, тоже серенькие: несколько орешков, очень неживописные овощи - несколько картофелинок, луковицы и всё. Было с десяток голов, так противно розовых, пухленьких, однообразных, с бликами на выпуклостях, с тем же фоном «из бесформенных деревьев», контурами из разноцветных штрихов. Хотя мне всё это не нравится (я никогда не любил Ренуара – это самый слабый из импрессионистов), но особая художественность, прелесть языка скрывается за этими нехитрыми (ну, прямо) виньетками, особенно в мёртвой натуре. Для меня эта выставка была в высокой степени поучительной, она блистательно доказывает, что настоящий художник воплощает что угодно, как угодно, без всякой натуры, формы и красок, вне всяких канонов и объяснений, считаясь только со своим вкусом. Собственно говоря, на этом построена вся живопись модернистов, с той разницей, что модернисты противны, а Ренуар со своей мазнёй приятен, а кто его любит, его вкус, для того он может быть и недосягаемым, и великим, в чём я сомневаюсь.

Но почему модернисты так отвратны, почему эта отвратность – принадлежность нового вкуса? Вот моё последнее «изыскание» на этот счёт. Несколько жёсткое, но я убеждаюсь в том, что я прав. Во-первых, люди теперь пошли противные, а как же противный человек может рассказать, написать красками, нотами что-либо пленяющее. И любители этой новой живописи, музыки и литературы одного поля ягода со своими художниками и музыкантами. Поколения последних 25-ти лет все неврастеники, сифилитики, опиумоеды, кокаинисты, […] всех видов – вот им и нравятся, должно быть, искренно, все эти вывернутые, вытянутые ноги и руки. Нет здоровья в современном искусстве. И если вспомнить Тэна³, который доказывает, что искусство отражает эпоху, то в данном случае отразило в лучшем виде то, что есть противного у европейских модников и снобов всяких направлений. И как нельзя лучше доказывает то, что они, при всех недостатках, неприятные люди своим нутром, своим обществом, своими поступками. Я себе не могу иначе объяснить колоссального влияния Достоевского (в Европе). В этом великом таланте совместились именно свойства больных людей нашего века, вся гнусность и мерзость – и это нравится и, конечно, развращает, и, конечно, вызывает тысячи подражаний.

8 февраля выставляю у Бернгейма; если не случится чего-либо мешающего тому, думаю ещё устроить выставку акварелей к выходу «Illustration’a», т. е. в начале декабря, но пока не могу найти подходящего места. Написал несколько портретов с живописными фонами (пейзажами). Это ново, поэтому нравится. Сами же головы, с точки зрения Ленбаха⁴, конечно, слабы; с точки же зрения Ренуара, может быть, и хороши… Впрочем, что же? Если я себе разрешаю коверкать фигуры, деревья и всё прочее в пейзаже, почему мне не проделывать того же с портретами? Это я делаю лучше всего с натуры, а вот теперь я пишу одну большую штуку с фотографии – работа идёт мучительно трудно, мешаются два стиля, нужно найти какое-то равновесие – а тут застывшая фотография лезет отовсюду, а куража не хватило отнестись небрежно-легко и к точной фотографии. Впрочем, в эскизе (большом) это удалось. Мне позируют 40, 30 минут – одна мука; но нужно привыкать. [неразб.] Дела мои по-прежнему отвратительны…

На этом слове я отложил письмо для некоторых замечаний и объяснений; но пришёл Форбс (из быв. «АРО»⁵, у него есть твой этюд и другой товар) и купил по поручению сестры картинку, и пообещал привести своего друга – может быть, что-нибудь клюнет покрупнее, а пока что квартира на следующий месяц обеспечена, поэтому всякие ламензации откладываются. Ох, если бы на дольше отошли важные заботы о нужных людях, об искусственных встречах, подогревании к себе внимания, интереса – а без этого никак не проживёшь.

Хотя как будто и работаю, но ничего не сделал мало-мальски значительного. Правда, много времени отняли заказы и портреты, но всё же как-то слишком мало сделал. Очевидно, для работы (по моему характеру) нужно полное уединение. Вот в прошлом году жил я в гостинице, а жена – с девочкой (в гарсоньерке), и наработал я чрезвычайно много, только потому, что ничего не отвлекало. (Да не подумай, что здесь причиной Б.[ерта] С.[оломоновна], будь ангел на её месте, было бы то же.) То же было в позапрошлую зиму в Рагузе и в 1920-21 годах в Бадене и Вене. Единственный только раз (это было в Эмсе, в позапрошлое лето) я кое-что сделал, и то только потому, что жил в исключительно благоприятных условиях. Там у меня была даже мастерская. Тогда Семён [Юшкевич] с братом⁶ и мы занимали, т. е. десять человек, целый отель в чудном парке (этот лучший отель в Эмсе оттяпали немцы у французов для учреждения «дома отдыха для учёных и художников», но так как Эмс для немцев был тогда открытой французской зоной, то поэтому мы оказались единственными хозяевами отеля, в котором до войны останавливались только богачи, а в своё время Александр II). Это было время крайнего упадка марки и возвеличения валюты, индекс пансиона менялся каждую минуту и была одна такая неделя, что пришлось нам заплатить по доллару с носа, т. е. 2 руб. за полный пансион! Пограбили тогда иностранцы Германию! За гроши покупались дома; но теперь вышел коварный закон, и новоиспечённым домовладельцам залили горячего сала за шкуру.

Очень я скучаю за своими иконами; как я тебе писал, они находятся в Болгарии, и как я ни хлопочу, чтобы их как-нибудь доставить сюда – ничего не выходит. Да, кстати, умер Н.П. Кондаков (в Праге) и его место занял бездарный Окунев⁷. Жаль старика.

У нас почти не было лета, теперь наступила холодная осень, какова-то будет зима?

Будь здоров, целую крепко, поцелуй сестру.

Б.С. шлёт приветы. Твой П. Нилус

P.S. С баклажанами ничего не вышло, здесь они безвкусные. Вот ещё просьба к Людмиле: как делать мидии по-гречески? Здесь эта роскошь очень дешева. Вообще жизнь в Париже при своей кухне недорога, но стоит только сунуть нос в приличный ресторан, «как грозный счёт невидимо растёт…».
____
¹ Ренуар Огюст (1841 – 1919) – французский художник. Распродажа в отеле Дрюо состоялась 24-25 июня 1925 г.
² Здесь в тексте следует небольшой набросок Нилуса с работы Ренуара.
³ Тэн Ипполит (1828 – 1893) – французский искусствовед.
⁴ Ленбах Франц фон (1836 – 1904) – немецкий живописец-портретист.
⁵ «АРО» – издательство в Париже.
⁶ Брат С.С. Юшкевича – Михаил Соломонович. О жизни в Эмсе см.: Нилус П. Краткая повесть.
⁷ Окунев Николай Львович (1886 – 1949) – историк искусства, профессор. В Одессе работал с 1917 г., преподавал историю искусства в Новороссийском университете, входил в образованное в 1917 г. Одесское общество любителей старины. В 1919-м назначен заведующим отделом охраны памятников искусства. В 1921 г. – профессор университета в Скопле (Королевство СХС), затем в Праге. В связи с выставкой русского искусства, устроенной Окуневым в 1935 г. в Праге, А. Бенуа уважительно отзывается о нём как о квалифицированном специалисте (Бенуа А. Художественные письма. М., 1997. С. 206).