ЛЕВ ЛИБОЛЕВ

ЛЁГКИЙ ФЛЁР МОРФЕЕВЫХ ПРОКАЗ

НЕЗДЕШНИЙ ПЕЙЗАЖ

Это космос. Нездешний пейзаж. Неземная картина –
остановка и церковь, притихшая без прихожан.
Вроде, правда, звонили, но как-то бездушно, рутинно,
и звонарь наверху – космонавт, потерявший свой шанс
тут остаться зимой, задержаться в холодной кабине.
Ранним утром – на старт, целит маковка в небо крестом,
потихоньку сползает с обшивки подтаявший иней,
хороводятся сизые ангелы на золотом –
это голуби здешние, головы чинно склоняя,
вопрошают – ну как, улетать, задержаться пока?
Неземная картина, а, может быть, очень земная –
остановка трамвайная, церковь, над ней облака.
Смотришь, думаешь –
            может быть, всё не настолько абсурдно –
этот мир, эта жизнь, эта вера с огромным трудом,
и заходишь в намоленный храм, как в небесное судно,
покидающее неприветливый аэродром.

ЗАПОЗДАЛОЕ

Запоздалое яблоко падает с ветки в листву.
Всё последнее манит – пойду, подберу, отогрею.
Очень холодно, кажется, можно летать наяву,
наступая на иней – так будет немного быстрее.
Долетаешь на выдохе, паданец паром обдав,
улетаешь на вдохе в накинутой наспех куртяшке,
и на кухне сидишь, выполняя квартирный устав,
и приходишь в себя неожиданно долго и тяжко.
А потом улыбаешься – яблоко пахнет, оно
неподвластно морозам, бессоннице, птичьим скандалам.
Вот надкусишь его – и неделями смотришь в окно,
размышляя о чём-то несбыточном и запоздалом.

СТРАХ

Все боятся, и часто уйти по уму
не дано никому, и тюрьму, и суму
перенёс в этой жизни не всякий.
И откуда берётся прилипчивый страх,
нaм не слишком понятно на первых порах,
что на паперти, что в автозаке,
что в постели больничной, когда медсестра
ту же песню заводит, а песня стара –
все там будем, родимый, не бойся.
Не цепляйся, журавль, потерявший свой клин,
так стираются в памяти звуки былин
и колёсная песня обоза.
Что ещё? Лагеря, пересылки, суды,
отпечаток на плёнке морозной слюды –
по этапу и без переписки.
Пайка хлеба по карточке и кипяток,
да изба почернела, и срок не истёк,
и поля без мышиного писка –
нет ни колоса. Что же ты, милый, ревёшь,
если в жизни не ведал тифозную вошь,
и минут не считал до расстрела.
Если ты никого ещё не хоронил,
и не видел за оттиском синих чернил
мать, что за ночь одну постарела.
Так не жалуйся и не буди миражи,
не держи этот страх за душой, не дрожи,
это жизнь, это радость и счастье,
это поле, где мышь колосок пронесёт
или каплями мёд из ячеистых сот,
и до Бога легко докричаться,
даже если в больничное смотришь окно.
Ты не думай, что всё это предрешено –
и тюрьма, и сума, и спиртное –
здесь оно и лекарство, а может, и яд,
здесь на всенощных люди спокойно стоят,
перед Богом о болях не ноя.
Не стыдись, что поделаешь, все мы грешны
от бомжа возле церкви до целой страны,
без греха как нам выдержать это.
То, что в генах у каждого – страх и тоска,
и предательство близких, и ствол у виска,
и душа, заплутавшая где-то.

ЕЩЁ ОДНО КУ-КУ

Деревья в ряд. Сквозь лиственный урон
всё лучше видно станцию, перрон,
не знающую очереди кассу –
кассир считал до вечера ворон.
Людей считал бы – не было оказий.
Провинция, здесь я в стопервый раз
куплю билет у сонного вампира,
который в этой будочке погряз.
Пронзает небо ржавая рапира –
железный шпиль над зданием суда.
Какого чёрта еду я сюда,
где в рупоре живёт, рождая эхо,
то – «что же нам осталось, господа»,
то – полупольским напевает Пьеха.
Хозяйский дом с наличником резным,
упырь хозяин платит раз в неделю,
а я по выходным торгуюсь с ним,
ворчу, что мне поездки надоели
в такую даль. Осенний листопад,
весь день синицы внаглую вопят –
мне слышится в их крике – любо, любо!
Девицы в юбках аж до самых пят
и вечерами драки возле клуба.
Какие заповедные места,
раздолье отдыхающей природы.
Но так охота броситься с моста,
забыв про все сады и огороды,
да речка по колено. И камыш.
Мелькнёт сосредоточенная мышь,
добытый колосок утащит в норку.
Ах, сердце, ну зачем ты так шумишь?
Зачем тебе темно и одиноко
в раёшной сказке пыльных пустырей,
лешачьих грёз, русалочьего смеха.
Я здесь – приставший к брючине репей,
залётный, бесполезный неумеха.
Кассир в окошке спросит огоньку,
блеснув клыком… Но я-то начеку.
кукушка мне, как старому соседу,
куёт в лесу ещё одно ку-ку,
ведь знает – я опять сюда приеду.

ЭТА ОСЕНЬ ПРЕКРАСНА

Темнота раскрывается чёрным зонтом,
со щелчком – это звук автомата.
И уходишь из дома, подумав о том,
что постель до утра не измята.
Не сказать бы, что рано – соседи дымят
на балконах, чинарики пряча –
сверху капает – и, не решаясь на мат,
уползают в квартиры по-рачьи,
то есть пятясь, зонты между делом сложив,
под халатами плечи сутуля.
Эта осень прекрасна, и дворик мой жив,
вот промокшие столик и стулья
со вчера – доминошники били козла
и стучали камнями под лампой.
И дочурка соседа была весела,
и промокший её косолапый –
мишка плюшевый, каждый мечтал о таком –
деньрожденьческом, необходимом.
Пусть безглазoм, пропахшeм насквозь табаком,
папиросным отравленным дымом.
Я в киоск и обратно, за осень приму –
чуть поправлюсь, и с девочкой рядом
стану пасхи лепить, сообразно уму,
безразличный к деньгам и наградам.
В деревянном квадрате сырого песка,
вместе с ней и медведем из плюша.
Как прекрасно… Не нужно глядеть свысока,
я не помню чего-нибудь лучше,
чем лепить эти пасочки… Рядом лежат
и совок, и ведёрко. И даже
тот единственный, лучший из всех медвежат
на осенней моей распродаже.
А девчушка… Я зонтик раскрою над ней,
защищая от целого света.
Что за осень! Я знаю – не будет нежней.
И не будет прекрасней, чем эта.

МОРФЕЕВЫ ПРОКАЗЫ

Назавтра высплюсь. Пятничная тишь
развешана Морфеем по углам.
Не спишь, а в неизвестное летишь
сквозь будничные скуку и бедлам.
К порядку дней воскресных, к тишине
совсем другой, без лишней суеты,
когда рисует тенью на стене
луч света силуэты, ну а ты
пытаешься узнать – а это кто?
А это? Вроде, чем-то мне знаком.
Вон драповое куцее пальто
и острый профиль над воротником.
Вон девочка, вон мама рядом с ней –
размывка тушью, простенький эскиз.
Но если спать захочется сильней,
то сам себе скажи – поберегись.
Тут грань, тут понимание того,
что лёгкий флёр Морфеевых проказ
несёт за шелупонью листовой
ушедших дней негромкий пересказ.
Как фото чёрно-белые вразброс,
в альбоме, что пора перелистать –
там едкий чад отцовских папирос
и маминых ладоней благодать.
Там тихо, словно в пятницу, когда
ложимся позже – утром не вставать,
звонки не обрывают провода
и держит цепко тёплая кровать.
И тихо, и Морфей до выходных
тебе оставил зыбкий силуэт,
один из тех, что больше не видны
на фоне тех, давно забытых лет.
Ах, пятница, придёт, коснётся щёк –
и вздрогнешь, и покажется, что вдруг
ты гнутый довоенный пятачок
нашарил невзначай в кармане брюк.

НА РАЗВАЛИНАХ НЕБЕС

Нет, мир спасёт не красота,
увы, мой свет, увы,
и если бог придёт сюда –
не сносит головы.
Хотя как знать, и меч красив,
и яд на вкус хорош.
И кто-то врёт, глаза скосив
на мелкий медный грош.
И я во всю щенячью мочь
кричу – не угодишь.
Мой бог, а чем я мог помочь
читающим Кадиш.
Когда и ты ничем не смог,
а, может, не хотел.
Ты помнишь, как взлетал дымок
над кучей мёртвых тел?
А ты, родная, помнишь ли
египетскую тьму,
когда с тобою вместе шли
не к богу моему,
а к тем заоблачным дворцам,
придуманным вотще…
Их нет, я это понял сам,
их нету вообще.
Их нет, а есть лишь меч и яд,
они сбивают с ног.
Я жмусь к тебе сто лет подряд,
как маленький щенок.
Душа, прошедшая ликбез
исчезнувших планет,
на тех развалинах небес,
где бога тоже нет.

***

Человек человеку никто,
сослуживец, сожитель, сокто-то.
Как на вешалке чьё-то пальто
или чьи-то у вешалки боты.
Запах чьих-то духов, чей-то взгляд
с фотографии, временем стёртой.
Сотоварищ больничных палат,
совладелец болезной аорты.
И никто ничего никому
здесь не должен, все карты открыты –
сострадать, но всегда по уму,
нет ни Мастера, ни Маргариты
в этой старой квартире внаём,
где пальтишко, и боты, и фото.
Где никто и никто, но вдвоём,
как тут выживешь без никого-то.

***

Если завтра отъезд, хорошо бы узнать – куда,
погулять напоследок, заметив, что города
очень разные, и неизвестно, где жить потом,
под каким небосклоном, под крышей и под листом.
Словно мелкий жучок, или ящерка, или ёж
в долгой спячке, пока там снаружи снега метут.
Это всё впереди, вот приедешь, тогда уснёшь,
а проснёшься и вспомнишь всё то, что случилось тут.
Эту жизнь, эти сборы, прогулку осенним днём,
всё, что мы потеряем и больше уж не вернём.
Да оно и не надо, прогулка в последний раз,
без приветов от встреченных и без прощальных фраз –
приезжай хоть когда-то, не впавший в анабиоз,
погуляем компанией, вспомним житьё-бытьё,
по которому ты на югах заскучал небось,
и по улице брошенной, вспомнишь ли ты её?
Да не знаю, пока что ни разу не уезжал,
вот на доме табличка, похожая на скрижаль –
называется улица… Как бишь её… Забудь.
Собирай чемоданы, прощайся – и с Богом, в путь.
И потянутся длинной цепочкой дворы, дворы,
перекрёстки, деревья и спины чужих людей,
словно карта из детства настольной смешной игры –
бросишь кубики, выпадет нужное – и владей
этой улицей, домом, умом и стыдом родных
и двумя чемоданами – как же ты жил без них.
С этой спячкой, которую хочешь отдать врагу,
этой жизнью, прекрасной по самое не могу,
этой женщиной, что провожая, дрожит в слезах,
и друзьями, что не дотронулись до вина,
и словами, висящими в воздухе – так нельзя,
и звонком телефонным – уехал, а тут война.
Не войнушка, которая в детстве, кто наш – тот жив,
мы всегда победим, перемирие предложив –
кто не наш, тот сдаётся – мы добрые, не убьём.
Всё иначе, и время колотится в стену лбом –
прогулялся? Пакуй барахло и сочти за честь
превратиться в жучка или ящерицу, ежа…
Нужно только собраться, решиться и в поезд сесть,
говоря себе – всё, попрощался и уезжай.

***

Похоже, все мы вымерли, как вид,
ненужный человеческому роду.
Один тебя ославить норовит,
другой кричит – лови его, уродуй,
чтоб даже не узнали, если он,
отдавший в детстве должное ангинам,
опять захочет бабушкин бульон,
который мог сравниться с анальгином.
Ну что ж, рудиментарные мои –
талант, немного совести, манера
вносить в слова шипение змеи,
лаская впечатлительные нервы
читателя, которому подай
чуть-чуть любви, немного ностальгии.
Не вымерший мороженый минтай
доели за меня уже другие
и плавно переходят на угря.
Забыты Жигули, вокруг Роллс-Ройсы.
Ангина, братец, ей благодаря,
приди в себя и в памяти поройся.
Мы живы там, где варится бульон
из тощей синей птицы магазинной,
где каждый был хотя бы раз влюблён,
где ёлки, Новый год и мандарины.
Мы там, полузабыты и тихи,
в том давнем, неоправданно далёком,
сегодня пишем скучные стихи,
подобные посмертным некрологам.
А после, разругавшись в пух и прах
со всем занудным, правильным и прочим,
любить и пить спешим на всех парах
и звание писателя порочим.