СЕРГЕЙ МИТРОФАНОВ

СЛУЧАЙ НА ВОКЗАЛЕ
рассказ

Глава 1

В одной тихой и уютной области нашего многомерного пространства-времени, там, где сходятся и достигают вполне приемлемых величин 11-ого, 15-ого, 28-ого и 137-ого измерения, да и наши родные 1-е, 2-е и 3-е не являются ни первым, ни вторым и ни третьим, а стоят под другими номерами в их длиннущем списке, во время Оно, а по земным меркам за несколько дней до случая, о котором я хочу рассказать, произошло удивительное собрание. В небольшом, по нашим представлениям, объёме пространства, ограниченном подобием стен из некоей облачно-перламутровой субстанции без чётких границ, прохаживался… назовём его человеком, хотя он, имея вполне человеческую внешность, человеком в прямом смысле и не являлся. Но в доступном нашему восприятию трёхмерном виде он походил именно на человека, а какой имел вид в недоступных нам измерениях, этого нам знать не дано. Одет он был в белый хитон, закрывающий ступни ног, на голове сияла лысина в обрамлении снежно-белых длинных, волнистых волос, сливающихся с роскошной, той же масти, бородой, доходящей до границ округлого живота, слегка выпирающего из-под хитона. Из светлых глаз человека, вперемешку с детским любопытством и лукавством, струилась безмерная мудрость и доброта.

Тут же, на небольшом выступе, похожем на топчан, расположилась молодая женщина. На ней был женский вариант того же хитона, отделанного золотым шитьём; свободный капюшон покрывал голову, из-под него выбивались тёмные волосы. Женщина полулежала, поджав под себя ноги, и на первый взгляд могла показаться очень юной, но только на первый взгляд. На самом деле это была именно женщина, женщина на границе скорее зрелости, чем молодости. Глаза её, несмотря на их лучистость, были тронуты грустью, и она лишь изредка поднимала их, скорбно оглядывая происходящее вокруг.

Невдалеке на похожем выступе, но походившем скорее на кресло, развалился ещё один человек. Это был молодой мужчина с русыми волосами и русой же бородкой. На нём была греческая тога, дерзко доходящая лишь до колен; он сидел, вытянув и скрестив ноги в сандальях, а сомкнутые замком руки сходились на затылке. Он казался немного усталым и чем-то озабоченным и имел некоторые схожие с женщиной черты, видимо был с ней в родстве. Оба поглядывали на медленно прохаживающегося старичка и внимательно слушали его.

– Охо-хох! – задумчиво говорил пожилой человечек. – Что в мире творится! Что творится! Видится мне, что грядут катастрофические изменения. Энтропия растёт, будь она неладна, народец земной плодится без меры и мельчает одновременно, а…

– Их уже семь миллиардов, – перебил его мужчина. Старичок удивлённо вскинул брови и, поглядев на него, воскликнул:

– Уже!

– Да, уже.

– Вот, вот я и говорю, – продолжал старичок задумчиво. – Семь миллиардов! Ну с этим мы бы справились как-нибудь: несколько глобальных эпидемий, пара-тройка мировых войн, и всё вернётся в норму. Но меня тревожит состояние узловых точек: слишком уж часто они стали распадаться, а их распад может вызвать необратимые изменения…

– Так уж и необратимые, с вашими-то возможностями, папаша, – опять перебил старичка мужчина. Старичок вздрогнул от слова «папаша», задрал вверх бороду и сверху вниз тяжело поглядел на молодого человека, так незатейливо определившего степень их родства и при этом спокойно смотревшего на него.

– Да, сынок, необратимые. Необратимые настолько, что при неблагоприятном стечении обстоятельств мне придётся вносить изменения в мировые константы в этой области пространства – тебе ли этого не знать – и тогда Земля перестанет быть Землёй, и что с ней тогда станет, одному Богу известно. – При этих словах он гордо вскинул голову, оглядел присутствующих и просиял. – А ведь Земля – моё любимое детище! Сколько я в неё сил и средств вбухал, остальной Вселенной и не снилось, не додал я остальной Вселенной! Тринадцать с половиной миллиардов световых лет, миллиарды галактик без моей любви и внимания, как сорная трава, сами по себе множились, серо-зелёные уродцы свои цивилизации плодили и просили, и умоляли, чтобы я пролил на них благодать свою, а я всё на Землю тратил и на людишек. И я их, непутёвых, ведь по своему образу и подобию создал. Да что там говорить, ведь вот и вы тоже – плод моей любви. А теперь узловые точки, созданные мной ещё на заре человечества, сетью покрывающие землю, скрепляющие её, вдруг то тут, то там распадаться стали, а этого нельзя допустить. Что скажешь, сын мой?

Сын задумчиво поковырял в бороде.

– Так ведь было уже раньше что-то подобное и как-то всё обходилось. Стоило лишь сойти на землю, да несколько фокусов показать. Тогда, конечно, и народу поменьше было, и потемнее он был, и в любую хрень был готов поверить. А сейчас? Ну я даже не знаю, надо подумать. Спроси вон у мамы.

Старичок повернулся к женщине и позвал:

– Маша! Маша! Мария!

Женщина, задремавшая сразу после слова «энтропия», вздрогнула, подняла голову и быстро-быстро заморгала сонными глазами.

– Что делать будем, Маша? – ласково спросил старичок. Мария, ещё не отошедшая от дремоты и плохо понимавшая, о чём идёт речь, потягиваясь, неожиданно для самой себя брякнула:

– А что если мнимое время на Земле ввести?

Молодой человек закатил глаза и простонал:

– Мама, вечно Вы со своими глупостями. Ну какое мнимое время! Разве Вы не знаете, что мнимое время в трёхмерном пространстве и так существует, но течёт перпендикулярно реальному! – Он раздражённо закинул руки за голову и добавил: – Палеолит какой-то!

– В общем, так, – категорично произнёс старичок, решивший прекратить бесполезное обсуждение. – Мы подумали, и я решил послать вас на Землю, чтобы вы в индивидуальном ручном режиме исправляли и предотвращали распад каждой конкретной узловой точки, и неважно, что они из себя будут представлять: любовь ли двух человеческих особей или отношения между жёсткокрылыми жуками и майскими жужелицами, загрязнение деревенского пруда колхозным пастухом или литературный диспут в Занзибаре. Каждую нестабильную узловую точку нужно будет стабилизировать на весь отпущенный ей срок существования. Используйте все ваши способности, которыми я вас наделил. Да, и начните с России, там сейчас находятся наиболее важные и ценные для меня точки, и начните конкретно вот с этой, – тут он провёл рукой по стене и раздвинул её, или она стала почти прозрачной по другой причине; затем он поманил Марию и сына, они подошли и долго всматривались втроём во что-то далёкое, покачиваясь при этом на мягком облачном полу.

– Ну, дети мои, с богом! Ступайте и делайте, что я сказал!

Молодой человек и Мария сделали шаг, как-то по-особому развернулись, отразившись в одной из стен; отражение расслоилось, и они исчезли. Старичок остался один. Он замер, запустил руку в бороду и произнёс: «Иешуа – мой сын, а Мария – его мать, но Мария мне не жена, и мы никогда не были вместе, мне вообще этого не надо. Как же так получилось? И если Иешуа – мой сын, а Мария ему мать, то кто Мария мне? Тайна великая! Парадокс! Какая уж тут кошка Шрёдингера!». Он ещё постоял в задумчивости, потом забормотал «Гавриил, Гавриил…», а потом и позвал негромко, но строго:

– Гавриил, ты где?

Приблизительно так же, как исчезли Мария с Иешуа, только в обратном порядке, из стены появился ещё один тип. Он низко поклонился и смиренно сказал:

– Я здесь, Господин!

Гаврила оказался высоким огненно-рыжим красавцем с густыми бакенбардами, очень похожими на пейсы ортодоксального еврея, и белоснежным рядом крепких зубов. От него исходили сила и удаль. Все виды энергий от термоядерной до сексуальной фонтанировали из него в окружающую среду, а сам он вполне мог служить рекламой какого-нибудь энергетического напитка. Казалось, что он не плавно появился, а влетел, шелестя невидимыми крылами. Впрочем, что-то трепетало у него за спиной, но, возможно, это трепетали потревоженные его появлением дополнительные измерения, которые во множестве пересекались на этом пространственном пятачке. Одет он был в нечто невообразимо яркое – плащ не плащ, ковёр не ковёр – всё это дрожало и переливалось на его могучем теле, готовое то ли свалиться на пол, то ли улететь в неведомые дали по первому намёку своего хозяина.

– Я здесь, Господин! Что прикажете?

– Ты, Гавриил, у нас по охранному ведомству, кажется, проходишь?

– Я сразу по всем ведомствам прохожу, и по охранному тоже, мой Господин!

– Знаю, знаю о твоих подвигах! Про ситуацию с Землёй, про распад узловых точек, я надеюсь, ты слышал?

– Что-то слышал, Господин.

– Так вот: я для исправления ситуации послал на Землю сына моего с Марией, – он на секунду замялся, – с его мамой…

– С Марией? – переспросил Гаврила, и одно из измерений колыхнулось так, что по лицу Гаврилы словно бы волна пробежала, превратив на секунду подобострастное выражение в некое подобие лукавой ухмылки.

– С Марией, с Марией. И тебя, как друга семьи, хочу к ним в помощь организовать. Будешь им помогать узловые точки стабилизировать, давай, догоняй их. Начнёте с России, ну там Мария с… ну, в общем, они там тебе всё объяснят.

Гаврила буквально вспыхнул от радости, по стенам пробежала радужная рябь, он закрутился волчком, издал вопль «Слушаюсь, Господин!» и растворился в одном из измерений.

– Бес! Ну чисто бес! – старичок умильно склонил голову, вглядываясь в дрожащее радужное пятно на стене, оставшееся от Гаврилы, но тут за его спиной неслышно появился некто и тихонько произнёс:

– Вы меня звали, Господин?

Старичок испуганно повернулся:

– Вот чёрт, напугал!

– А всё-таки звали, Господин! – удовлетворённо расплылся в улыбке некто. – Звали, звали, а я уж тут как тут!

Некто оказался грузным пожилым человеком с усталым и тяжёлым взглядом; одет он был так, как одевались богатые господа в двадцатые годы двадцатого века. Он прихрамывал и опирался при этом на толстую палку с бронзовым набалдашником. Опирался неуклюже, словно делал это очень редко, и палка то и дело подворачивалась. Он, видимо, привык опираться не на палку, а на плечи своих слуг, которых не решился взять с собой, услышав зов своего господина.

– Ну не то чтобы звал… – немного смутился старичок. – Но, впрочем, ты кстати! И… – тут он критически осмотрел вошедшего, – к чему такая старомодность? Двадцать первый век на дворе, а тут трость какая-то, манишка целлулоидная, манжеты… Неужели нельзя одеться посовременней? Нынче такие времена, что пожилого от молодого не отличишь, а ты прямо из какого-то вымершего сословия явился.

– Это я чтобы Вас порадовать, Господин, захотелось чего-нибудь ностальгического.

– Не порадовал! Давай-ка поменяй облик на что-нибудь посовременней!

– Хорошо, Господин! – человек в старомодном костюме склонил голову и взмахнул палкой. Несколько измерений дрогнуло, и показалось, что по ним пробежали трещины, и даже всё пространство, похожее на комнату, слегка качнулось. Человек на секунду превратился в серую пыль, которая неторопливо сложилась в невзрачного человечка роста ниже среднего, в аккуратном сером костюме, с наметившейся плешью, под которой притаились маленькие недобрые глазки, собравшиеся в кучку возле переносицы; вниз от неё сбегал по лицу обыкновенный нос, и всё это покоилось на слегка вытянутом скучнейшем, как и серый костюм, лице.

– Ну как? – сверкнул глазками незнакомец.

– Немец, ну чисто немец! – подобрел старичок.

– Ну немец так немец! Кем только не приходилось быть, мой Господин, а начинал-то со змея, помните, как Вы меня тогда…

– Помню, я всё помню, но ближе к делу. Раз ты здесь, найдём и тебе дело.

– Я весь внимание, мой Господин!

– Вводить тебя в курс дела не буду, ты и сам, наверное, всё знаешь!

– Как же я могу знать Ваши замыслы, мой Господин, хотя должность и обязывает? Но... чего не знаю, о том догадываюсь. Вас беспокоит состояние узловых точек на Земле, и Вы уже послали туда Вашего сына и мать его Марию, а также верного друга семьи Гавриила для исправления ситуации, и я подумал, что без моего участия Вам не обойтись, и потому я здесь, мой Господин.

– Без твоего участия пока ничто не обходится. Будешь за ходом дела следить и в случае чего уравновешивать их безмерную доброту, а то они со своими понятиями о добре могут таких дров наломать! Но и сам не увлекайся. Там парочка одна имеется, с неё начнёте.

– Понимаю, понимаю, мой Господин. Любовь! Что может быть важнее любви в созданной Вами Вселенной!

Глава 2

После полудня в привокзальный сквер крохотного российского города Л вошла довольно интересная парочка. На первый взгляд не было в ней ничего примечательного, но даже если бы и был в ней какой-либо изъян или наоборот, какое-нибудь ярко выраженное достоинство, то на вокзале вряд ли бы обратили на это внимание. Вокзал этого городка, как и большинство российских вокзалов, многое повидал за свою более чем вековую историю. Графы и князья, дамы в кринолинах, загульные дореволюционные купцы и поэты серебряного века, комиссары, махновцы, белые, красные, зелёные, голубые, либералы и монархисты, бомбёжки и свадьбы, битвы за урожай и бандитские разборки, пионерские слёты и нашествия цыган, космонавты, бомжи, отставшие от поездов пьяные артисты, члены ЦК и сбежавший из передвижного зоопарка жираф – решительно ничем нельзя было удивить маленький российский железнодорожный вокзал. Тем более не могли его удивить и даже привлечь хоть малейшее внимание двое мужчин среднего возраста. Но тем не менее парочка была интересной, и если бы вдруг нашёлся на вокзале любитель понаблюдать за ними, то он бы непременно вскоре удивился. Но такого наблюдателя не нашлось. Откуда появилась эта парочка, тоже было не совсем ясно. Вроде бы появились они из одного примыкавшего к вокзалу переулка; по другой версии вышли они из-за последнего вагона остановившегося на две минуты поезда Мурманск-Адлер, а по третьей версии – из подсобных и складских помещений, во множестве примыкавших к вокзалу. Третья версия представляется наиболее правдоподобной, потому что нагружены они были садовым инструментом, точнее, нагружен был один: он умудрялся тащить на себе бензиновую пилу, канистру с бензином, сумку с инструментами, грабли, лопату, моток верёвки, длинную алюминиевую лестницу и бумажный пакет с шаурмой. Он был невысок ростом, крепок в плечах; на нём были короткие камуфляжные штаны, кроссовки размера не меньше сорок пятого, майка в обтяжку с надписью по-английски «I», а дальше было нарисовано большое красное сердце, означающее, по-видимому, слово «люблю», но слово, определяющее объект любви, из-за складок было плохо различимо, и можно было разглядеть только первую букву «F». Рыжеволосую голову венчала бейсбольная кепка, надетая козырьком назад. Широкое, немного азиатское лицо совсем не выражало страдания перегруженного человека, наоборот, оно, скорее, выражало удовольствие от выполняемой работы. Было видно, что ему совсем не тяжело, однако он почему-то делал вид, что ему тяжело, что он просто изнемогает под тяжестью, при этом он демонстративно пыхтел, отдувался и одновременно смеялся, а из глаз его искрами сыпалось неудержимое веселье, особенно когда он поглядывал на своего спутника, который не тащил ничего, кроме огромной чёрной сумки.

Он нёс её осторожно, даже, можно сказать, скорбно, и скорбь эту подчёркивало выражение его лица. Оно было тронуто грустью, словно таинственный и тяжёлый опыт прошлой жизни оставил неизгладимый отпечаток на нём. Длинные волосы его были собраны на затылке в пучок, так, как это обычно делают лысеющие мужчины проблемного возраста, терзаемые комплексом неполноценности и пытающиеся прикрыть зачёсанными на затылок волосами некстати проступившую плешь. Но плеши под волосами не было, мужчина был вполне свеж и привлекателен. И ещё казалось, что человеку было неловко оттого, что на красивом и правильном лице его чего-то не хватает, словно всю жизнь носил человек бороду и в одночасье по чьему-то глупому приказу сбрил её и оказался вдруг словно бы голым. В правой руке он нёс сумку, а левой всё время трогал свой гладкий подбородок. Вообще он был похож на хиппи-переростка, только что осознавшего свою смехотворность в двадцять первом веке и твёрдо решившего встать на путь исправления, но ещё не успевшего полностью отказаться от прошлой жизни. Он был высок ростом, и линялые джинсы очень хорошо сидели на нём; из коротковатых рукавов светлой рубашки высовывались худые бледные руки. В правой руке у него была огромная чёрная сумка, под её тяжестью человек надламывался и клонился вправо, а левой то и дело хватался за подбородок, словно не давая телу надломиться окончательно.

День катился к вечеру, и людей в привокзальном сквере не было. Поезд «Мурманск-Адлер», постояв пару минут, уехал, а поезд на Москву ещё не подошёл. Был конец мая, отцветала сирень, летел тополиный пух, и привокзальный воздух наполняли ароматы жареных пирожков, шашлыков, шаурмы, семечек и прочей дешёвой снеди; пахло угольной гарью, пивом, рельсами, мазутом, мочой, молодой зеленью раннего лета и уходящей весны. Никто не обращал внимания на пару мужчин с инструментами и чёрной сумкой, и это было частью их плана.

Сквер, если его вообще можно было назвать сквером, представлял из себя асфальтовую дорожку, начинавшуюся от торца вокзала и скоро упиравшуюся в какое-то одноэтажное здание. На этой дорожке стояли четыре чугунные скамейки, по две с каждой стороны, за ними было что-то типа газонов с ещё свежей травой и несколько деревьев, дававших тень. Рыжий подошёл к одной из скамеек, вывалил на неё инструменты, лестницу бросил в траву и, посмотрев на дерево, стоящее рядом со скамейкой, произнёс:

– Вот она!

– Кто? – не понял второй мужчина.

– Яблоня, та самая, из райского сада.

Дерево и впрямь было яблоней, старой, но ещё вполне крепкой; часть веток были сухими, а на здоровых уже виднелись крохотные зелёные яблочки.

– Да, та самая, – и рыжий, которого звали Гавриил, рассказал историю этой яблони своему напарнику Иешуа, имя которого он упростил до привычного в этой местности Геши.

По его рассказу выходило, что место это когда-то было частью райского сада, и яблоня эта, тогда ещё молодая, стояла в самом его центре. Но за прошедшие тысячелетия многое изменилось, местность сдвинулась к северу, райский сад после изгнания из него Адама и Евы потерял свою актуальность, захирел, съёжился, звери, жившие в нём, разбежались, но яблоня так и осталась стоять на том же месте. И время как бы обходило её стороной, вокруг неё то росли леса, то простирались степи, мимо неё во всех возможных направлениях проходили разные народы, и никто почему-то не покушался на неё; она пережила лесные и степные пожары, засухи и потопы, избежала массовых вырубок и простого хулиганства, рядом с ней возникали и умирали поселения, люди из которых срывали и ели её плоды, ничуть не подозревая, плоды какого дерева они едят. Даже в прошедшем веке, когда прокладывали железную дорогу, древо познания, оказавшееся на пути прогресса, каким-то чудом обошли, и вокруг неё сам собой образовался этот небольшой садик. Яблоня каждый год цвела и плодоносила, плоды клевали птицы, грызли белки, и все, кому случалось быть рядом; упавшие яблоки сгнивали, их выбрасывали на помойку, гнали самогон, скармливали свиньям; за ней никто никогда не ухаживал, сухие ветки отваливались сами собой, и на их месте вырастали новые. И сейчас яблоня выглядела вполне прилично, только торчали сухие ветки, умершие в прошедшую зиму.

Геша, внимательно слушавший рассказ, вдруг спохватился, аккуратно поднял сумку, поставленную на асфальт, и столь же аккуратно отнёс её и водрузил на скамейку, стоявшую напротив и чуть наискосок от яблони. Гавриил, в отместку упрощённый напарником до банального Гаврилы, рассказывая и одновременно копаясь в инструментах, бросил возиться с бензопилой и стал наблюдать за Гешей. Однако тот не торопился открывать сумку. Он сначала посмотрел на Гаврилу и сказал:

– Отведи всем глаза.

Гаврила огляделся и издал высокий протяжный свист, который, видимо, перешёл в ультразвук, потому что губы его, всё ещё сложенные для свиста, звук производить перестали. И в это время все, кто находился на вокзале и рядом с ним, вздрогнули; каждому показалось, что кто-то издалека его окликнул, и все стали вглядываться и искать глазами что-то или кого-то в стороне, противоположной скверу. В итоге какое-то время никто не смотрел в сторону сквера, хотя и так мало кто интересовался происходящим там. А напрасно: в сквере происходило нечто необычайно интересное. Геша наклонился над чёрной сумкой и медленно расстегнул молнию, затем он очень осторожно стал скатывать края сумки вниз, освобождая что-то большое, тёмное, тряпочное. Гаврила, прекративший свистеть, подошёл к нему, и они вместе стали вынимать, поднимать и расправлять содержимое сумки.

– Выбирайтесь, мама! Просыпайтесь, мама! Осторожно, мама! – бормотал Геша, и они вдвоём достали из сумки небольшую, аккуратно сложенную старушку в позе эмбриона, одетую в какие-то длинные юбки и кофты, с платком, глухо повязанным вокруг головы, так что было видно только её лицо. В общем, сразу и не разберёшь, что там и как, но старушка вдруг открыла глаза, потянулась и, как бабочка, выбравшаяся из куколки, обрела наконец вполне понятную форму. Из-под юбки показались ноги в поношенных белых кроссовках; она опустила их на асфальт, и оказалось, что они чуть-чуть до него не достают; встряхнулась, расправилась и стала крутить головой. Она щурилась от света, и сморщенное её личико было умилительным, потрёпанные одежды говорили, что она была или изображала из себя нищенку. Старческое, почти коричневое лицо, беззубый рот, седые пряди, выбивающиеся из-под платка, взывали к жалости, но живые глаза, грустные и чересчур лучистые, наводили на мысль, что гримёры немного перестарались с внешностью, и старушка была убедительна только на некотором расстоянии, впрочем, никто и не предполагал близкого контакта с окружающим миром. Геша взял руку старушки, сплошь состоящую из голубоватых жилок, наклонился над ней, словно прощупывая и прислушиваясь к пульсу, затем поцеловал её и с почтением произнёс:

– Как Вы себя чувствуете, мама? Как перенесли дорогу?

– Хорошо, сынок! Только вот ноги затекли немного, – старушка улыбнулась, и улыбка получилась такой жалостливой, что наверняка вызвала бы поток горячих слёз даже у самого чёрствого сердца, случись этому сердцу оказаться рядом и увидеть эту улыбку.

– Мама, Вы осмотритесь пока, а мы с Гаврилой делом займёмся, а то скоро наши подойдут. – Геша достал из сумки ещё какие-то потрёпанные целлофановые пакеты, положил их рядом со старушкой, сумку зачем-то затолкал под скамейку и вместе с Гаврилой отошёл к яблоне и инструментам. «Странно всё это, – думал он. – Мария моя мать, а отец мой там, наверху, но я никогда не видел, чтобы они вели себя как муж и жена, бате это, кажется, вообще по барабану. Даже представить себе это невозможно. Но однако он мой отец, а она – мать, и оба любят меня. Что-то тут не так, загадка, однако… у Гаврилы, что ли, спросить?».

Но Гаврила был занят. Он остервенело дёргал шнур бензопилы, прижимая её коленом к скамейке; пила иногда возмущённо всхрюкивала, но тут же умолкала. Гаврила подливал из канистры бензина, отхлёбывал сам, что-то проворачивал, поджимал, дёргал снова, шепча проклятия на всех живых и мёртвых языках, коих знал во множестве; случайно досталось и Гешиной маме, и Геше, и дьяволу, и ангелам, и серафимам с херувимами, досталось и Самому – Гаврила в такие моменты бывал неразборчив в выражениях. Наконец он в сердцах плюнул, выбившейся из штанов майкой утёр пот, достал из сумки простую ручную пилу и шагнул к яблоне. Отклонив рукой ближнюю ветку, он вдруг замер и уставился в одну точку. Точка эта располагалась аккурат там, где сухая ветка отходила от ствола. На ветке, обвивая её, расположилась большая чёрная гадюка. Она не мигая смотрела в упор на Гаврилу и гипнотизировала его. Сзади подошёл Геша. В одной руке у него был топор, в другой секатор; он тоже увидал змею и уставился на неё. Молчаливое стояние продолжалось довольно долго и наконец разрешилось страшным визжащим звуком, раздавшимся за спинами Геши и Гаврилы. Гадюкин гипноз подействовал, и сама собой завелась бензопила на скамейке, она задёргалась, свалилась на землю и, извергая клубы сизого дыма, стала зарываться в газон и умолкла только после того, как подскочивший Гаврила выключил тумблер. Он вернулся к дереву, где Геша уже прицеливался топором, как бы половчее оттяпать змеюке голову. Змея тоже пришла в движение и вдруг заговорила человеческим голосом:

– Господа, господа, даже если вы изрубите меня в куски, это ровным счётом ничего не изменит, меня нельзя убить, во всяком случае это не в вашей компетенции. Успокойтесь и примите достойный вашему положению вид.

– А-а-а! – протянул Геша. – Это ты!

– Я! И не ты, а Вы, я ведь гораздо старше Вас, молодой человек. И что вы решили сделать с несчастным деревом, уж не срубить ли вы его хотите? Учтите, что это тоже не в вашей компетенции.

– Вот! Стоит упомянуть чёрта, и он уже тут, как тут, – вступил в разговор Гаврила. – И ведь ни одно дело без Вас не обходится. Учтите, мы тут по поручению, мы выполняем одно очень важное задание. – Гаврила многозначительно посмотрел в небо. – И Ваше присутствие здесь крайне нежелательно, – окончательно перешёл на светский тон Гаврила, ругавшийся до этого на всех языках мира. – А дерево, это так, для конспирации, мы заодно и поухаживаем за ним – кто и когда за ним ещё присмотрит? Ветки старые обрежем, кору подлечим, садовым варом замажем, ядом от вредителей побрызгаем.

– Знаю я ваши дела, – прошипела гадюка, – а за дерево спасибо. Дорого оно мне, я ведь и начинал с него когда-то. Да и сейчас нет-нет, да и прихожу сюда, прячусь в ветвях, смотрю на жизнь, на людей. Правда сейчас у них другой плод познания, тоже яблоко, но надкушенное.

– Вам не стоит тут сейчас находиться! Скоро сюда придут двое, и нам с ними работать, а Вы своим присутствием всё испортите. Попадётесь на глаза, страху нагоните, вон и мама моя волнуется, Вас увидев, – Геша умоляюще посмотрел на змея.

– Ладно, уговорили, уйду я… пока. – Змей соскользнул на землю и пополз по траве в конец сквера, где стояло служебное здание, не то склад, не то какая-то контора.

– Далеко не уйдёт! – заметил Гаврила – Знаю я его, теперь жди проблем! – и он взялся за пилу, а Геша отошёл и стал успокаивать старушку, которая от волнения и страха с ногами забралась на скамейку.

Глава 3

На какой-то момент всё успокоилось. Геша, склонившись над старушкой, что-то говорил ей. Гаврила вернулся к инструментам и стал раскладывать алюминиевую лестницу. Внезапно он выпрямился, потянул ноздрями воздух и тихонько свистнул. Геша оборвал разговор с мамой и поглядел на Гаврилу.

– Наши идут! – тихонько произнёс тот. Геша быстро отошёл к скамейке с инструментами.

– Задачу помнишь? – спросил он у Гаврилы.

– А то! Они ругаются, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они разругались окончательно. Нужно любыми способами их помирить и сделать так, чтобы и в будущем они не расстались никогда. Эта сильная любовная связь очень важна и для Земли, и для всей Вселенной в целом, и для этого мы здесь!

– Да, Гаврила! Они обожают друг друга, но что есть любовь земная, замешанная на тварной бытийности, где на каждом шагу их подстерегает необходимость преодолевать унизительные потребности повседневной жизни, а ведь они немолоды и им труднее противостоять возрастанию энтропии…

– Всё, замолкаем! Идут! – оборвал Гаврила Гешино философствование, и они принялись неторопливо перебирать инструменты, поглядывая в сторону центрального вокзального здания.

Оттуда вскоре появились мужчина и женщина. Они шли в сторону сквера, и было видно, что между ними нет мира. Женщина шла чуть впереди с небольшой чёрной сумкой в одной руке и с букетом розовых пионов в другой. Мужчина был нагружен значительно больше и шёл чуть сзади. Одной рукой он катил за собой сумку на колёсиках, в другой нёс большой пластиковый пакет, доверху набитый свёртками. И то и другое было тяжёлым. Лица мужчины и женщины были хмурыми и отстранёнными. Женщина прекрасной наружности была из той породы женщин, про которых говорят, что маленькая собачка до старости щенок, и хотя до старости ей было ещё далеко, однако не вызывало сомнения, что в будущем время нисколько не затронет её сегодняшней красоты и обаяния. Небольшого роста, стройная, ладная, она шла довольно решительно, не обращая внимания на отстающего мужчину и его тяжёлый груз. Губы её были плотно сжаты, а взгляд устремлён куда-то вдаль; казалось, она вела за собой армаду кораблей и заодно неприятный диалог с кем-то невидимым. Впрочем, было понятно, что этот невидимый собеседник вполне осязаем и тащится позади неё с тяжёлыми сумками, а неприятный разговор был прерван только потому, что скандалить прилюдно на вокзале было совсем не в её правилах. Было также видно, что публичное выяснение отношений и для мужчины не является приемлемым; он зло глядел в спину женщины, тяжело вздыхал, и после каждого вздоха губы его ещё какое-то время продолжали беззвучно шевелиться. Наружности он был… впрочем, не стоит подробно описывать его наружность, вряд ли нормальному мужчине понравится его описание, пусть даже самое лестное. Достаточно сказать, что он был высок, плотно сложен, сед, очки на носу намекали на интеллигентность, но кто теперь не носит очков в зрелом возрасте.

Пара прошла в сквер и направилась к свободной скамейке прямо напротив старушки. Заметив, что, против ожидания, они будут в сквере не одни, мужчина неприветливо оглядел неожиданных соседей, и это ему явно не понравилось. Но старушка и копошившиеся возле дерева работяги, казалось, не обратили на него и на женщину никакого внимания, и парочка в молчании и не глядя друг на друга уселась на скамейке. Покопавшись в сумке, женщина достала платок и стала вытирать полившиеся слёзы, которые, видимо, долго удерживала в себе. Одновременно послышалось тихое подвывание.

На слёзы и тихий плач вдруг обратила внимание старушка; она бросила копаться в старом целлофановом пакете и стала разглядывать плачущую женщину, её глаза выражали скорбь и сострадание. Работяги тоже поглядели на женщину. И был ещё один человек, от чьего внимания не ускользнуло женское горе. Он пришёл следом за ними, но не вошёл в сквер, а пристроился возле боковой стены вокзала. Это был бомж, отвратительный нищий неопределённого возраста, он плёлся следом за ними ещё с вокзальной площади. Внешность его была ужасна и приводила в содрогание всякого, кто попадался на пути. На нём была грязная рваная куртка, надетая на голое, поросшее мелкими седыми волосами грязное тело; брюки породы «штаны» были подвязаны жёлтой верёвкой, на ногах болтались огромные резиновые сапоги, бывшие когда-то охотничьими. Двумя руками бомж катил пред собой продуктовую тележку из супермаркета, набитую нищенским хламом. Голова его начиналась с небольшой коричневой лысины, перечёркнутой глубокой царапиной с запёкшейся кровью; за лысиной шли грязные седые волосы, свалявшиеся в колтун и войлоком спадавшие на плечи. Они сливались на лице с длинной седой бородой и усами, в глубине которых прятались пухлые мокрые губы сизого цвета; над этими зарослями нависал сиреневый пористый нос, из которого торчали пучки почему-то рыжей щетины. Но заросли на лице не ограничивались усами и бородой: над глазами колосились мощные брови, которым позавидовал бы и сам главный бровеносец страны Советов генсек Брежнев. И, наконец, сами глаза в обрамлении красных воспалённых век. Глаза, однако, были неожиданно чёрными и блестящими и смотрели из-под бровей на удивление осмысленно и даже, можно сказать, весело. От него исходил, видимо, очень крепкий дух, и вокруг роем вились жирные металлические мухи. Он не стал заходить в сквер и уселся под вокзальной стеной, откуда ему хорошо было видно всё происходившее в нём. Никто из находившихся там не обратил на него ни малейшего внимания – мало ли бродит по российским вокзалам таких бомжей-стариков. Однако, присмотревшись, можно было заметить в нищем некоторую странность. Во-первых, тележка. Взять её старику было решительно негде. В этом городке не было и не предвиделось супермаркетов, а, во-вторых, катить эту тележку можно было только по ровным асфальтированным улицам, которых в городке тоже не предвиделось. В общем, экипировка нищего бездомного старика была хоть и убедительна, но явно позаимствована из голливудских сериалов. Усевшись под стеной, он достал бутылку пива, открыл рот, в котором обнаружилось всего два жёлтых, но крепких зуба, и необычайно ловко, даже лихо, открыл ими бутылку. Затем на несколько долгих мгновений присосался к горлышку и, отставив наполовину опустошённую бутылку, стал разглядывать плачущую женщину.

Мужчина, сидевший некоторое время молча и разглядывавший неровности асфальта, повернулся к женщине и сказал:

– Ну хватит, хватит! Нашла, из-за чего реветь, всё уже закончилось, и ремонт сделали, и к поезду успели. Чего ты разрыдалась?

Женщина никак не отреагировала на его слова.

– Сама виновата, не нужно было мне мешать, я же этих ремонтов в жизни столько переделал, а твоя истерика только мешала мне. Чёрт бы побрал все эти ремонты, в следующий раз легче нанять кого-нибудь и деньги заплатить, чем такую жертву приносить. И всё это из-за недоверия ко мне. Не веришь ты мне, вот и вся причина. Я-то, дурак наивный, думал, что вот сейчас спаленку деревенскую нам отремонтирую, мастер-класс покажу, а ты вместо того, чтобы не мешать мне, каждый шаг контролировать начала, стала учить меня, как молоток в руках держать. Ну куда это годится! Ты же по самолюбию моему проехалась и теперь хочешь, чтобы я спокойным при этом оставался.

Женщина подняла заплаканное лицо.

– Ты же всё назло мне делал, ведь специально, я же видела. Тебе это удовольствие доставляло, во всём мне наперекор идти!

– Да не назло, просто я лучше знаю, как надо делать!

Он лукавил. Порой он и впрямь, сам того не желая, делал назло в этом злополучном ремонте и даже не потому, что женщина в тот момент была права, а ему не хотелось уступать, а просто бес противоречия, сидящий в каждом мужике, нашёптывал ему: уступишь в малом, потом на шею сядет, и всегда и во всём будешь ты не прав. Опыт предыдущей семейной жизни оставлял мало сомнений в этом древнем житейском принципе.

– Я тоже знаю, как надо, не первый день на свете живу и ремонтов этих тоже видимо-невидимо переделала, – женщина злилась, и слёзы текли пуще прежнего. – Мог бы и уступить, тем более видел же, что я права. Ты же мужик!

Это был нечестный приём, апеллировать к мужской сущности не следовало.

– Вот именно, мужик, и не дело женщины соваться в мужские дела, а ремонт всё же занятие мужское. Ты за годы одиночества, видимо, забыла, что такое мужик, или все, с кем ты была до меня, к мужикам причислялись по другим признакам!

Это был ещё более нечестный приём, и скандал разрастался, как снежный ком. В такие моменты скандалящие совсем не думают о справедливости словесных упрёков. Всё сказанное кажется им правдой единственной и неоспоримой, и совсем забывается о том, что в таком споре всегда есть две правды, и совсем не помнится о том, что шансы убедить другого именно в своей правде равны нулю. А тут дело усугублялось ещё и тем, что эти двое хотя и прожили вместе два года, не были мужем и женой, и эта неоформленность отношений где-то в подсознании оставалась лазейкой, которой при случае можно было бы воспользоваться, если скандал, подобный этому, зайдёт слишком далеко. Но именно сейчас эта лазейка грозила превратиться в глубокую трещину. Что этому способствовало? Непроходящая влюблённость, как это ни парадоксально звучит, уверенность в силе взаимного чувства не позволяла вовремя остановиться и задуматься над происходящим. Обо всём об этом спорящие или, точнее, скандалящие влюблённые не думают вовсе, но об этом всегда помнят и думают силы, их соединяющие, те высшие силы, которые и решают, быть им вместе или не быть. Но этой паре повезло: силы, думающие о них, были в двух шагах от них.

– Настя, Настенька, прости, я не хотел тебя обидеть! – мужчина попытался обнять женщину, которая от последних его слов разрыдалась ещё больше и, пытаясь сквозь слёзы сказать что-нибудь ещё более обидное, стряхивала его руки с плеч.

– Уйди, уйди! Ты сам…

– Да что же это за невезение такое! – мужчина вскочил и тут же сел обратно. – Стоит только встретить женщину, единственную, любимую, как тут же что-то случается! Ну давай будем выше этого..!

Он не успел закончить фразу, как женщина сквозь рыдания наконец выдавила из себя то обидное, что пыталась сказать перед этим:

– И много их у тебя было, единственных и любимых?

– А-а-а – заревел мужчина. – Да, я не из монастыря к тебе пришёл, слава Богу, недостатка не было!

– Ну вот и возвращайся к своему достатку!

– Что ты несёшь! Как у тебя язык поворачивается говорить такое!

За скандалом Настя и мужчина, которого, кстати, звали Алексеем, совсем не заметили, как два работника, возившиеся возле дерева, стали делать знаки старушке, и та, в свою очередь, всё пыталась привлечь к себе внимание ругающихся, но до неё ли им было. Она робко взмахивала руками и что-то говорила, но голос её был тих и тонул в грохоте взаимных упрёков. Наконец Алексей обратил внимание на взмахивающую руками старушку, и ему стало неловко за эту отвратительную сцену.

– Настя, Настя, успокойся, люди же смотрят!

Настя и сама замолчала, заметив это, и только всхлипывала и сморкалась в платок. Алексей ещё раз взглянул на бабушку. «Маленькая, аккуратная нищенка, чего-то хочет. Подойти что ли, спросить» – промелькнуло у него в голове. Старушка и впрямь подзывала его к себе. Алексей встал и, поборов секундное отвращение к дряхлой нищете, подошёл.

– Вы что-то хотите? – он хотел ещё и извиниться за скандальную сцену, но не посчитал нужным оправдываться перед нищей старухой, хотя что-то уже подсказывало ему, что это было бы совсем не лишним.

– Голодная я. Купи мне печенья. Пойди, купи.

Алексей удивился просьбе, но, решив, что это отвлечёт его и Настю от скандала, согласился.

Топая к вокзальному киоску, который находился по другую сторону вокзала, Алексей ещё продолжал внутренне спорить с Настей, но раздражение быстро утихало, и его место стала занимать старая нищенка, попросившая купить печенья. Странная она какая-то… В чём заключалась странность, Алексей начал осознавать, вставши в очередь. Во-первых, когда он наклонился над нищенкой, чтобы выслушать её просьбу, он заметил, что, против ожидания, от нищенки не пахло характерной старостью и нищетой – от неё исходил знакомый и одновременно незнакомый, очень приятный тонкий и ни с чем не сравнимый аромат. Во-вторых, опять-таки против ожидания, старушка совсем не выглядела больной и немощной. «Она, конечно, очень стара, – думал Алексей, – но ещё полна сил, вон как глаза светятся». В-третьих, уж больно она была какая-то симпатичная старушка, старость и нищета совсем не уродовали её, а лишь украшали и подчёркивали жизненный опыт и честно прожитую жизнь – а на морщинистом лице её отражалась именно честно прожитая и даже безгрешная жизнь. Алексею никогда не доводилось ещё видеть таких старческих лиц, и тем более у нищих. «Неужели у неё никого нет, ни детей, ни родственников, ни друзей. Не хотелось бы мне в старости вот так ночевать на вокзалах и просить милостыню». Он поёжился, всматриваясь вперёд: очередь почему-то совсем не двигалась. Некий господин небольшого роста в сером невзрачном костюмчике, с плешью, наметившейся на голове, о чём-то спорил с продавщицей. Очередь между ним и Алексеем уже налилась гневом и роптала. Споривший то и дело поворачивался к ней, и на лице его вспыхивали маленькие крысиные глазки. Гнев очереди на секунду ослабевал и тут же вспыхивал вновь. «Как будто на меня смотрит» – подумал Алексей.

Настя поглядела вслед уходящему Алексею и, всхлипнув, подумала: – «Вот ведь ушёл и ничего не сказал. Ну и чёрт с тобой!». Потом она поглядела на старушку: та, не отрываясь, смотрела на неё и улыбалась. Улыбка у неё была какой-то необыкновенной, и Настя улыбнулась в ответ. Нищенка подняла морщинистую руку и тонким указательным пальцем поманила Настю к себе. Что-то незаметное, но чрезвычайно важное произошло в окружающем мире, и, спрятав мокрый платок в сумку, Настя подошла к бабушке.

– Садись! – приказала старушка, и Настя покорно присела рядом. – Чего ревёшь?

Голос старушки был тихим, но одновременно высоким и чистым и, казалось, совсем не принадлежал женщине столь почтенного возраста. – Чего ревёшь-то?

Настя вдруг почувствовала непреодолимое желание рассказать этой женщине всю свою жизнь, покаяться в грехах, попросить прощения и спросить совета, и она уже было открыла рот, но нищенка, словно прочитав в одно мгновение всё, что хотела сказать Настя, заговорила сама.

– Не реви, успокойся, всё у тебя хорошо и будет хорошо. Я только попросила его печенья мне купить, и он сейчас вернётся. Я ведь, почитай, с утра ничего не ела. А он добрый и тебя любит, я вижу, что любит. А ты его любишь? – в глазах у старушки мелькнула лукавая искорка, словно она уже знала ответ.

– А чего он..! – Настя вдруг вспыхнула.

– Любишь! – торжественно подтвердила старушка. – Вот и люби! Всякая любовь Богом дадена. Любовь убьёшь – против бога пойдёшь. Так у нас говорят.

– У кого это у вас?

Старушка, казалось, не услышала вопроса. Взгляд её удивительных глаз был наполнен весенним теплом и светом, и не было сил оторваться от него, хотелось смотреть в эти глаза ещё и ещё. Никогда Настя не видела таких удивительных глаз. На самом краешке сознания мелькнула мысль: «Э-э-э! Да ты не нищенка вовсе…».

Глава 4

Прислушиваясь и поглядывая на ругающихся, Геша и Гаврила, вооружённые инструментами, подступили к яблоне. И в самом деле, не стоять же им истуканами, ожидая, пока на них обратят ненужное внимание. Это навредило бы делу, ради которого они сюда прибыли, и поэтому надо было исполнять отведённую им роль работников парка, пока не наступит их выход.

Ещё раз внимательно изучив ветки яблони и ожидая, что змей только сделал вид, что уполз, а сам незаметно вернулся и коварно притаился где-нибудь между листьев, Геша и Гаврила принялись за дело. После предательства бензопилы ею решили больше не пользоваться, да и шума ненужного совсем не хотелось, поэтому работали простой пилой и секатором. Гаврила пилил, а Геша замазывал спилы садовым варом. Сухие ветки падали в траву, и дерево приобретало вполне ухоженный вид. Пригодилась и лестница: Гаврила ловко вскарабкался по ней к самой вершине, и сверху на Гешу посыпались жёлтые опилки вперемешку с сухими ветками, на которых местами ещё оставались прошлогодние сухие яблоки. Геша видел, как ушёл Алексей и как Мария подозвала Настю и что-то ей говорила. Внезапно Геша услышал сверху громкий шёпот.

– Нашёл, нашёл! Это оно! Я узнал его! Геша, я узнал его! Эврика! Мульбасса хирен кивасса! – и Гаврила перешёл на какое-то древнее наречие, видимо, русского языка не хватало ему, чтобы выразить свой восторг.

– Чего нашёл-то? – спросил Геша тревожным громким шёпотом и оглянулся, но Настя и Мария не обращали на них никакого внимания. Лестница загремела, и по ней буквально скатился Гаврила. Он весь сиял и переливался. В одной руке он держал пилу, а другой сжимал небольшую зелёную ветку, на которой среди ярко-зелёных молодых листиков темнело старое сморщенное яблоко, оставшееся, видимо, с прошлого лета. Отбросив пилу, Гаврила стал тыкать веткой прямо Геше в нос, приплясывая при этом. Геша с сомнением отодвинулся: от Гаврилы шёл нешуточный жар, и он опасался за себя и за канистру с бензином, стоявшую неподалёку.

– Остынь, Гаврила! Что это такое?

– Это!? Это оно! Сейчас расскажу! – Гаврила престал приплясывать, и жар от него пошёл на убыль. – С того самого дня, когда Создатель насадил райский сад, эта яблоня приносит плоды. Не было ни одного года, когда на ней не было бы яблок. Даже в самые неблагоприятные времена, даже когда вокруг неё простирались пустыни и болота, вставали горы и шумели леса, на ней всё равно созревали яблоки. Пусть их было немного, пусть они были мелкие и горькие, но они были. Весной яблоня цвела, а к осени на ветках наливались яблоки. Но не всё так сохранилось с тех времён, кое-что и поменялось. С тех пор как Адам с Евой были изгнаны из рая, количество плодов познания на ней стало сокращаться. Яблоня всё так же обильно плодоносила, но тех самых, одно из которых сорвала Ева, таких плодов с каждым годом становилось всё меньше и меньше. И наконец яблоня стала приносить лишь одно подобное яблоко раз в столетие. Созревает оно на самом верху и не отличается от других ни размером, ни видом. Звери и птицы по каким-то им одним известным признакам его узнают и не трогают, а люди… За всё время я не знаю ни одного случая, когда кто-либо попробовал бы его. Обычно, когда весной появляется новая завязь, оно падает на землю, полностью теряя свои чудесные свойства. Но нам несказанно повезло, завязь уже появилась, а оно ещё не упало.

Геша с уважением покачал головой и, вознося глаза к небу, произнёс:

– Чудесны и неисповедимы пути твои, Господи!

Гаврила вдруг повёл носом, покрутил головой и, заметив мерзкого бородатого бомжа, расположившегося возле вокзальной стены, задумчиво добавил:

– Да, чудны и неисповедимы его пути…

– И чего мы с ним будем делать? – Геша рассматривал сморщенный плод, имевший самый неаппетитный вид.

– Это сильно облегчает нашу задачу, – Гаврила отобрал у Геши ветку с яблоком и стал развивать свою идею. – Если бы не это яблоко, так удачно нам доставшееся, нам пришлось бы сильно попотеть, нам пришлось бы хитрить и обещаниями, уговорами, а то и угрозами пытаться примирить этих несчастных влюблённых.

– Почему это несчастных? – спросил Геша.

– А потому, мой юный друг, что как ты и сам успел заметить, эти влюблённые не молоды, а любовь и в младые годы есть бремя тяжкое и порой непосильное. Насколько мудрее и практичнее были древние законы, скреплявшие семейные союзы не любовью, а обязательствами продления рода, увеличения богатств и сохранения власти, а любовь часто становилась тому помехой, хотя иногда и не мешала, но чаще всё-таки мешала. А если вдруг случившаяся любовь и проходила, то оставались обязательства, нарушать которые мешала всё та же общественная мораль, которая и способствовала соединению этих молодых людей. А эти двое? Продление рода? Смешно и говорить об этом. Богатство? Вряд ли оно у них есть. Власть? Зачем она им. Что же остаётся?

– Одна чистая любовь, – наивно предположил Геша.

– Именно! А в их годы одна только чистая любовь без обязательств есть ничем не оправданное баловство, идущее наперекор общественной морали и делающее их несчастными, если вдруг их влюблённость внезапно, под влиянием каких-нибудь пустяковых причин, испарится. И спасением этой испаряющейся тут, на наших на глазах, любви мы сейчас и занимаемся, поскольку им повезло, что их случай стал узловой точкой, от состояния которой зависит судьба всей Вселенной. А это яблочко надо дать им сожрать, а что ещё делать с яблоком. И тогда им откроется истина и воцарится среди них мир, объятый мудростью, и они никогда не расстанутся, – лопатки за спиной Гаврилы быстро задвигались, и он возвёл глаза к небу, как-то весь просветлел и даже, как показалось Геше, слегка оторвался от земли.

– Не расста-а-а-нутся, – загнусавил Гаврила, сложив руки на груди. – Надо только заставить их сожрать этот фрукт познания истины. – А Геша горько усмехнулся и добавил:

– На брудершафт сожрать? Этот сухофрукт? Помнится мне, что моего пра-пра-пра-…дедушку с моей же пра-пра-пра-…бабкой за то же самое из райского сада попёр наш батяня. Тебе не кажется, что история может повториться, и эти двое несчастных вместо любви, мира, согласия и познания истины получат пожизненную радость труда или, учитывая их немолодой уже возраст, какую-нибудь ещё более изощрённую радость.

– Не-е, я так не думаю. Тогда всё по-другому было, хотя общая историческая ирония здесь и прослеживается. Дерево, змея, двое, в неведенье что творят, и если то первое яблоко открыло нашим предкам их наготу, то этот сухофрукт откроет нашим клиентам… – Гаврила задумался, пожевал губами и продолжил: – Что откроет, мы не знаем, но всё это неспроста. Мы ж тут все…– Он не закончил и показал Геше на возвращавшегося Алексея. Тот нёс большую бутылку Кока-колы и пачку печенья.

– Эх! Надо Маше подкинуть яблоко, она знает, что делать. Она такая разумница, всё знает, всё умеет, даже объяснять ничего не надо, уж я-то знаю. Что в руки ни возьмёт, всё жизнью наливается. Да только раньше надо было, а сейчас как это сделать? – и Гаврила засуетился вокруг яблони.

Глава 5

Возвращаясь от киоска, Алексей всё думал про того гражданина в очереди, который так мешал всем. «Какой гад! Какой…» – тут Алексей употребил другое слово. – «И смотрел прямо на меня, словно я его главный враг. Морда неприятная, так и хочется плюнуть». Проходя мимо бомжа, Алексей поморщился и даже заслонился от запаха, как от яркого света, а бомж, увидев Алексея, протянул ему пустую пивную бутылку и показал в улыбке два жёлтых зуба, которые сверкнули так, что Алексей даже задержал взгляд на бомже и с отвращением увидел, как под ним растекается жёлтая вонючая лужа. «И откуда только такие берутся!» – подумал он, входя в сквер.

«Интересно! – тут же, почти вслух, подумал он, увидев, что Настя сидит рядом со старушкой, и обе как-то по-особенному смотрят на него. – Интересно!».

Настя смотрела просто; гнев и злость прошли и уступили место спокойному, отвлечённому созерцанию. В старушкином же взгляде, наоборот, можно было прочитать многое – от естественного интереса женской особи к привлекательному ещё мужчине до гнева той же женской особи к противоположной и потому враждебной мужской сущности.

«Интересно!» – в третий раз подумал Алексей, но уже с некоторым недоумением и даже тревогой. Собственно, он не был готов к этому и остановился перед скамейкой, на которой сидели Настя и старушка, не зная, как же ему сейчас поступить. Просто отдать купленное печенье и воду или же как-то отметить изменение в расположении фигур в привокзальном сквере.

– Э-э! – он остановился перед ними и на секунду замер. – Э-э, вот возьмите, всё как Вы просили. – Настенька, – Алексей приторно, испытывая вдруг отвращение к самому себе, обратился к Насте. – А ты что здесь делаешь?

Но ответа он не получил. Вместо ответа рядом с ним с дьявольским шелестом и хрустом рухнуло что-то. Алексей отпрыгнул в сторону и увидел, что рядом с местом, где он только что стоял, поперёк тротуара лежит большущая ветка с молодыми зелёными листиками, которые ещё колебались, движимые остаточными инерционными моментами, словно маленькие флаги на лунной поверхности.

– Ой! – синхронно ойкнули старая и молодая.

– Ой! – так же синхронно, но радостно грянули два мужских голоса. – Простите, ради бога, мы не нарочно, просто мы не рассчитали, мы думали, что упадёт в другую сторону. – Как двое из ларца, Геша и Гаврила возникли по обе стороны весьма толстой ветки, которая тонким своим концом касалась аккурат ног старушки. – Вас не ушибло? – весело интересовались они, пытась схватиться за ветку и оттащить её.

Тут вмешался Алексей:

– Вы что же это делаете? Так ведь и убить можно, тоже мне, работнички. Ещё немного, и всё это упало бы им на головы! – и он показал рукой сначала на два старых скворечника, притаившихся в молодой листве, а потом на головы Насти и старушки. – На вас жаловаться надо и гнать к чёрту! – свирепел Алексей. Неутолённая злость кипела и выплескивалась на Гешу и Гаврилу. – К чёрту! Где ваше начальство? – рявкал он и сам пытался отодвинуть ветку в сторону.

Картина и впрямь была нерадостной, но только на первый неискушённый взгляд. На самом деле Гаврила всё точно рассчитал. Эта ветка принадлежала соседней старой и обыкновенной яблоне и легла она точно в заданное место, так чтобы никого не задеть, и так, чтобы в случившейся суете подсунуть в сумку к Марии яблоко, а заодно и сообщить ей о дальнейших планах. Однако два старых скворечника оказались неприятной неожиданностью для Гаврилы, и он, мысленно проводя ладонью по лбу, подумал: – «Фу! Пронесло! Видать, Господь отвёл беду!» – Он посмотрел в сторону вокзала и острым своим зрением увидел, что бомж, расположившийся у вокзальной стены, задремал, и на свесившуюся нижнюю губу его сели две ярко-зелёные мухи. Губа была фиолетовой и мокрой, и мухи, сверкающие металлическим блеском, на фиолетовом фоне были необычайно красивы и одновременно необычайно тошнотворны. «Отвёл..!» – Гаврила, поборов тошноту, сглотнул слюну и решил больше не смотреть в сторону бомжа.

Геша тем временем суетился около старушки, пытаясь оттащить ветку в сторону. Он всё время приговаривал: – Не волнуйтесь, сейчас мы её… – Незаметно он подсунул сухое сморщенное яблоко в пакет, стоящий рядом со старушкой, и, поймав взгляд Марии, не открывая рта, произнёс:

– Мама, я Вам там в пакет яблоко подложил. Это то самое, с райского дерева, ну Вы знаете, о каком яблоке я говорю. Оно старое и вид неприглядный имеет, так Вы его омолодите, Вы же знаете, как это сделать. Угостите их, нужно, чтобы они его съели или хотя бы откусили по кусочку.

Мария, услышав сына, покорно опустила голову и так же, не открывая рта, произнесла:

– Вы ж нас чуть не убили, гады! Хоть бы предупредили заранее, мы же от страха чуть не… сознание не потеряли… – дальше она не успела ничего сказать: Гаврила с Алексеем, ухватившись за основание, резко дёрнули, и ветка с шумом отъехала назад. Два старых скворечника развалились, из них посыпались перья и какой-то невообразимый хлам, включающий в себя потерявшие блеск фантики от конфет, кусочки цветной проволоки, стекляшки, пробки от бутылок и ещё что-то мелкое, пыльное и грязное.

Мария опустила руку в пакет, нащупала там нечто сморщенное и вздохнула. Ну почему ей, красивой, молодой по меркам всех эпох, всегда достаётся нечто сморщенное и неприглядное. Нет, не зря скорбь всех женщин и всех матерей всех обиженных женщин обращена к ней. К ней, лишённой простого женского наслаждения при зачатии божества, к ней, испытавшей все неудобства рождения Бога в хлеву, опять подсовывают какую-то дрянь в виде сухого яблока, и она должна непременно его превратить в нечто сакральное, вкусное, привлекательное. Сволочи! Все мужики сволочи!

Глава 6

– К чёрту, гнать таких к чёрту! – сквозь зубы бормотал Алексей. – Нанимают на работу бог знает кого и невесть откуда, но работнички, видимо, ещё те! – он гневно поглядывал на Гаврилу, помогая ему оттаскивать ветку на газон.

– Вы простите нас, – раздался рядом с ним голос Геши. Он обращался к Алексею. – Вот так неуклюже всё получилось, но, слава богу, всё обошлось. Вы уж простите нас, ради бога!

– Бог и простит! – ответил всё ещё не успокоившийся Алексей. – И уж будьте добры поосторожней в следующий раз, так ведь и до беды недалеко. Кто ваш начальник?

– Я! – раздался вдруг чей-то голос. – Я начальник! А до беды и впрямь было недалеко.

За суетой никто и не заметил, как и откуда появился небольшого роста мужчина в сером костюмчике с наметившейся плешью и маленькими крысиными глазками. Он и впрямь походил на начальника, на совсем маленького начальника. И, как известно, чем мельче начальник, тем он злее и противнее. Все замерли. Алексей тут же узнал в нём человека, разозлившего очередь, и про себя воскликнул: «Вот чёрт!». Он совсем не хотел жаловаться на рабочих, он и не умел этого делать, он просто хотел придать вес своим словам и как-то выразить своё возмущение этаким головотяпством. Но сейчас вдруг оказалось, что нужно что-то говорить, жаловаться, ведь этот начальник, если он и правда начальник, всё видел и слышал.

Геша, открывший было рот, чтобы разоблачить самозваного начальника, был мысленно остановлен Гаврилой: «Подожди, а то как бы хуже не сделать. Вот ведь принесла нелёгкая, сейчас вредить начнёт, искушать.., змеиное племя!».

«И вид поменять успел, – заметил Геша. – Да ему шкуру поменять легче, чем… – он хотел подыскать подходящее сравнение, но ничего не нашёл и сказал – …в общем, он всю жизнь только этим и занимается».

– А Вы что-то хотели мне сказать или спросить? – мужчина обратился к Алексею. – Давайте присядем, – и он указал на последнюю оставшуюся свободной скамейку. – А вы продолжайте работать, – строго указал он Геше и Гавриле.

Алексей посмотрел на Настю и старушку, которые молча и внимательно, и даже как-то заворожённо наблюдали за происходящим. Затем он перевёл взгляд на Гаврилу, и ему показалось, что Гаврила отрицательно мотнул головой, а Геша, глядя на них, крутил в руке секатор, время от времени пощёлкивая им в воздухе.

– Да, наверное, не стоит, – ответил Алексей. – А Вас, простите, как по имени отчеству?

Мужчина слегка задумался и произнёс:

– ВанВаныч, – он так и сказал, пропуская первые буквы в имени и отчестве, и добавил: – Как пожелаете. Я ведь знаю, что Вы хотите пожаловаться на этих двух работников, ну так жалуйтесь!

– Нет, ну я в общем-то совсем не хотел жаловаться, я просто…

– Вы просто так позвали начальника, не желая ничего сказать ему, просто так оторвали его от дел, от очень важных дел, а теперь не хотите даже пожаловаться на плохую, даже опасную работу этих гастарбайтеров. Вы ведь становитесь в некотором роде соучастником этого разгильдяйства. А что если бы эта ветка, эти старые скворечники упали бы прямо на головы этих двух женщин и убили бы их? Вы просто обязаны написать жалобу и призвать их к ответу, чтобы в будущем предотвратить подобные случаи. Я передам её вверх по инстанциям. Да и поверьте мне, – ВанВаныч приблизил своё лицо ближе и перешёл на заговорщицкий шепоток, – ничего ценного в этих работниках нет, их уволят и на их место возьмут других, более расторопных. Не жалейте их, пишите жалобу.

В руках у ВанВаныча откуда-то появились бумага и шариковая ручка, и он уже совал их прямо в руки Алексея. Алексей смутился от такого напора – и впрямь ведь чуть не покалечили Настю и эту… и что, теперь надо настучать на двух в общем-то симпатичных мужиков, испортить им жизнь?

– Да не отрывал я Вас ни от каких дел! – возмутился вдруг Алексей.

– Зачем же Вы меня тогда столько звали?

– Я Вас не звал и Вас не знаю, – Алексей наконец взял себя в руки и перешёл на строгий официальный тон. – Если Вы действительно их начальник… – и он кивнул в сторону Геши и Гаврилы, – …то мы уже разобрались, и претензий к ним я не имею.

– Ну что же, не имеете, значит не имеете, – и ВанВаныч понуро отошёл, сел на свободную скамейку, спрятал бумагу в карман, достал оттуда кулёк с семечками и стал их лузгать, сплёвывая шелуху прямо себе под ноги. В его крысиных глазках тлели холодные искры.

Отделавшись от назойливого ВанВаныча, Алексей подошёл к Насте и старушке. Настя всё так же смотрела на Алексея, и лицо её ничего не выражало. Старушка вдруг оживилась, стала копаться в целлофановом мешке, что-то искать там. Она достала оттуда купленные Алексеем печенье и бутылку колы и попыталась открыть бутылку, но старческих сил не хватало, и она обратилась к Насте: – Открой!

Настя встрепенулась, сбрасывая оцепенение, и сказала:

– Да-да, конечно!

– Ты как, Настя? – спросил Алексей, наклонившись. – С тобой всё в порядке?

– Да, в порядке, только как-то странно всё. – Настя улыбнулась, бутылка в её руках зашипела, и она протянула её старушке: – Пейте, бабушка, на здоровье!

– Дай Бог вам счастья, дети мои! – старушка достала печенье, отломила его беззубым ртом и попыталась отпить из горлышка огромной бутылки.

– Ой! – воскликнула Настя. – А у меня ведь и стаканчик есть! – она вскочила и, подбежав к своей сумке, достала оттуда маленький пластиковый стаканчик. Вернувшись, она взяла бутылку из рук старушки и налила в стаканчик колы.

– Пейте, так удобнее!

Бабушка набрала в рот колы, но не проглотила, а стала размачивать во рту жёсткое печенье и медленно пережёвывать его.

– У нас поезд скоро, – сказала Настя, посмотрев на Алексея.

– «Ты слышал? Скоро поезд!» – Гаврила посмотрел на Гешу. – «Чего же она тянет с яблоком. Может, у неё ничего не получилось?» –

– «Получилось, и яблоко в мешке, только она боится».

– «Кого?».

– «Этого» – Геша кивнул на лузгающего семечки ВанВаныча.

– «Эй, ВанВаныч!» – Гаврила мысленно обратился к сидящему на скамейке чёрту. Тот слегка повернул голову в сторону копошащихся возле дерева работяг. – «Может, уйдёшь куда-нибудь, ВанВаныч. Мешаешь ведь».

– «И не подумаю. Я ведь здесь тоже не по своей воле нахожусь, и у меня тут своя миссия».

– «Ты что же, хочешь помешать замыслам Отца нашего?» – спросил Геша.

– «Послушайте, молодой человек, меня, куда более опытного, чем Вы: не всякое благое деяние ведёт к добру. Не мне Вам говорить, чем вымощена дорога в преисподню. Вот Вы и Ваш энергичный… мм… так сказать, друг-родственник-коллега, думаете, что, скормив этим двум несчастным плод познания добра и зла, вы восстановите между ними мир и любовь. Если вы так думаете, то вы глубоко ошибаетесь. Человечество в лице Евы и Адама уже сделало это много тысячелетий тому назад. И стали люди после этого счастливей? А вы задумывались над тем, почему яблоня до сих пор регулярно приносит этот плод людям, но никто, поверьте мне, никто со времён Адама и Евы больше его не вкусил? Да просто потому, что, доведись людям попробовать его ещё раз, им откроются такие бездны правды о добре и зле, что люди просто этого не вынесут, не переживут. Им тяжело было жить с той простенькой правдой о добре и зле, которая им открылась тогда, а это был только первый уровень, поверхностный и, я бы сказал даже, примитивный. И я сам, приложивший к этому свою, образно говоря, руку и пострадавший за это, просто знаю, что этого делать не следует. Люди просто до этого ещё не доросли. А эти двое! Вы даже не представляете себе всех последствий! Куда приведёт их познание всей правды, да хотя бы друг о друге…».

– «И что же теперь, по-вашему, ничего нельзя сделать?» – спросил Гаврила.

– «Да он же нас искушает! – воскликнул Геша. – Гнать его отсюда… Мама, доставайте яблоко, не бойтесь».

Старушка вдруг перестала жевать печенье и потянула за рукав Настю, попытавшуюся было встать.

– Подожди, – она полезла в мешок и достала оттуда большое яблоко. Мария немного перестаралась, и яблоко получилось слишком красивым и совершенным, оно источало такой аромат, что бомж, дремавший у вокзальной стены, зашевелился, и мухи, облепившие его, взлетели и закружили над ним, как маленькие истребители. Показалось даже, что яблоко светится изнутри и готово лопнуть и потечь сладким соком от любого прикосновения. – Нате вот, возьмите и съешьте. У меня всё равно зубов нет.

– Спасибо! – Настя взяла яблоко, повертела его в руках, понюхала и протянула Алексею. – Какой запах! А?

– Да, нечто необычайное! – восхищённо произнёс Алексей. – Но пойдём, вон уже и состав подгоняют.

– Нет, подожди! – Настя, будучи фанатичным садоводом, не могла упустить такого момента. Она снова присела и спросила старушку: – Откуда у Вас такое яблоко?

– Да вы попробуйте, а вдруг не понравится.

– Да такие за один запах разводить можно! Бабушка, скажите, где растут такие?

– Где-где? На бороде! Вот съешь, тогда скажу! – она засмеялась, смех у неё был молодой и очень заразительный. – Ешь давай!

Настя поднесла яблоко ко рту и медлила, не решаясь разрушить такую красоту.

– Постойте! Не делайте этого! – начальник ВанВаныч, словно подброшенный мощной пружиной, подскочил к ним. – Не ешьте, прошу Вас! Вы же не знаете, ни эту нищенку, ни то, откуда она взяла этот фрукт. Это же вокзал, тут грязь и антисанитария кругом, а Вы грязное и немытое в рот тащите. Да, оно красиво, но это ещё не повод съесть его прямо вот так, ничего не зная. Дайте его мне, дайте, мы проверим его в лаборатории нашей Санэпидемстанции… – и он стал выхватывать яблоко из Настиных рук.

Алексей, стоявший рядом, оттолкнул его и заорал:

– Что вам от нас надо? Уберите свои руки от моей жены!

Настя, хоть и взволнованная стремительным развитием событий, с удовольствием отметила слово «жена» и тоже оттолкнула наглеца ВанВаныча.

– Убирайтесь отсюда! Кой чёрт принёс вас сюда! – продолжал негодовать Алексей. Но ВанВаныч оказался на удивление проворным и сильным и не желал отступать.

– Отдайте яблоко, оно не ваше, вам нельзя его есть, – он снова чуть было не выхватил яблоко из рук Насти. Старушка на скамейке подобрала ноги в белых кроссовках, свернулась в клубочек и стала похожа на большого ёжика, но без колючек. На крик прибежали Геша с Гаврилой. Геша бросился к старушке и со словами «Как Вы, мама?» стал ощупывать свернувшуюся Марию. Гаврила же прихватил с собой бензопилу и, вскидывая её вверх, дёргал шнур, направляясь прямо к ВанВанычу. Дело принимало нешуточный оборот, и развязка грозила стать трагичной. Увидев бензопилу в руках Гаврилы, Настя истошно завопила и уткнулась в грудь Алексея. А Алексей, заслоняя её от ВанВаныча и Гаврилы, верещал:

– Вы что тут, все с ума посходили? Разойдитесь немедленно, а то я милицию позову! – бензопила не желала заводиться, но всё равно внушала уважение. К тому же и от самого Гаврилы исходил нешуточный жар, он стал красным, и облик его весь как-то изменился. ВанВаныч вдруг отступил и замолчал. Опустил пилу и как-то весь обмяк Гаврила. Геша выпрямился и повернулся, а старушка-нищенка вновь опустила ноги в белых кроссовках на асфальт и попыталась встать. Стало тихо, даже шум вокзала куда-то исчез, только странный скрип приближался всё ближе и ближе. Алексей, прижавший Настю к себе, взглянул в сторону скрипа и увидел, как к ним не торопясь приближается тот самый отвратительный бомж. Он катил впереди себя тележку из супермаркета, и она ритмично скрипела ржавыми своими колесами. Настя, уткнувшаяся в грудь Алексея при виде Гаврилы с бензопилой, подняла голову и тоже посмотрела на бомжа. Он шёл чуть прихрамывая, не торопясь, и разглядывал застывших и онемевших. Поравнявшись с Настей и Алексеем, он остановился и, ни слова не говоря, протянул грязную, с загнутыми чёрными ногтями, руку к Насте. Настя не раздумывая протянула ему яблоко, и голова её опустилась. Голову Алексея тоже склонила некая сила, и он успел заметить, что все: и Геша, и Гаврила, и ВанВаныч тоже склонили головы. Бомж повертел яблоко в руке, открыл рот, выпустил оттуда два жёлтых зуба и с сочным хрустом откусил почти треть яблока. Сок потёк по бороде и по руке, оставляя на грязных пальцах светлые полоски. Алексей, крайне удивлённый всем произошедшим, отметил, однако, что бомж ничем не пах, кроме яблочного запаха никакого другого запаха не было. Жуя яблоко, он, бормоча что-то под нос о доверии и самостоятельности, покатил тележку дальше.

Внезапно раздался гудок. Алексей глянул на часы и ахнул. Поезд вот-вот должен был тронуться. Он схватил в охапку вконец ошалевшую Настю, вещи и бросился к поезду. На бегу ему вдруг подумалось, куда же покатил бомж свою тележку, ведь там впереди дорожка кончалась и начиналось какое-то здание – не то склад, не то контора, и ехать там было совершенно некуда.

Едва Алексей с Настей пробрались в своё купе, поезд медленно тронулся. Поплыло мимо зелёное здание вокзала, за ним поплыл сквер, показалась яблоня. Настя и Алексей прильнули к окну. В сквере стояли и глядели на ускорявший движение поезд Геша и Гаврила, старушка-нищенка тоже стояла и смотрела на вагоны, тут же был и начальник ВанВаныч; под яблоней валялись разбросанные инструменты, бензопила, на скамейке стояла большая чёрная сумка, чуть в сторонке от них стоял бомж со своей тележкой. Яблоко он съел и в руке держал огрызок. Он повернулся к поезду, увидел Настю и Алексея и махнул огрызком, а может просто его выбросил. Поезд набирал скорость.

– Что это было? – спросила Настя.

– Не знаю. Только почему-то этот длинный называл нищенку мамой. Все они странные какие-то.

– Как будто целую жизнь прожили.

– Ты о чём?

– Да там, на вокзале, словно очень большая и очень странная жизнь промелькнула сквозь нас и нас коснулась.

Алексей молчал, в его голове поселилась необычная мысль, что нужно наконец-то обвенчаться с Настей, а то как-то всё у них не совсем правильно.