ГАЛИНА СОКОЛОВА

ПРОШЛОГОДНИЙ СНЕГ
рассказ

Запахи детства, как рифы обмелевшего моря
Карен Джангиров

Эти трансферы, паспортные контроли… Право же, я завидую далёким пращурам, которые никогда и никуда не летали. Потому что ещё не выдумали самолёт. Но вселившаяся в меня неожиданная импровизация как-то утром спросила меня: – «Вспорхнули?– Полетели!» – ответила я. И мы взмыли над Атлантикой.

В этом году стукнуло ровно тридцать лет со времени встречи с самой яркой любовью моей жизни. И сколько я не убеждала себя, что «выше лба уши не растут», оправленный в бронзу сплав металла с ртутью заманивал меня в сторону только этого направления. Тем более что из зеркала смотрела на меня, хоть и не салатной зелени, но далеко не жухлая мордашка, ничуть не сраставшаяся с датой моего рождения. Может, сыграл своё соло какой-то градус Венеры (была она как раз ретроградной!), но нечто, не поддающееся анализу, стало вдруг взывать ко мне рядом удивительнейших и совершенно необъяснимых ассоциаций, что и создало эту парадоксальную имманентность. Меня, словно бы заглатывала экзотичная мурена, в тепле пищеварительных соков которой я распахивала себя, как раковина в нагретой солнцем воде. Даже в ритмах местных блюзов я стала улавливать что-то родное, хотя блюз-то уж точно не характерен для моих родных пенатов. Впрочем, все музыкальные экзерсисы – лишь побочные явления чувств, не нашедших словесных форм. Словесных? Ну да, именно так. Только слова нам были ни к чему. Мы и без них сразу поняли, что влюблены. При первом же взгляде на него во мне рассыпался гейзер крохотных искр, а его глаза вспыхнули чёрными звёздами. «Бог не дурак, любит пятак» – говорил он, и мы целовались снова и снова… По «пятаку» каждые пять минут! Между поцелуями я всё хотела понять: огонь – свет, чернота – темень. Столь разное, как соединилось оно в единое? Но ему был 21, мне – 18, и кого всерьёз заботили такие мелочи? Особенно, если учесть, что и говорил он по-русски причудливо. А я – я не ела ничего слаще того арбуза, в алой мякоти которого в тот вечер запуталась луна. Пропахшая водорослями и сетями. Вокруг было небо, полное звёзд. И море. Которое, сыто урча, перекатывало гальку под облепленными моллюсками сваями. И как белобрюхая рыба, качался вверх-вниз понтон. И луна мерцала в алой мякоти и чёрных семечках арбуза.

…Впервые мы поцеловались на третий вечер знакомства. Он улетал домой.

– Приедешь ко мне в начале сентября?

– Как это я возьму и приеду?! – удивилась я. – Что ты дома скажешь, кто я?

– Скажу: моя нэвэста! – отчеканил он, и вокруг вдруг цикадами запели разноцветные бабочки.

– …Т-т-так и скажешь?

– Так и скажу. Потому что дастойна! – заявил он, полыхая чёрными кострами глазниц. Я смутилась и неуклюже перевела разговор в струю наших обычных свиданий. Впрочем, целоваться с ним было интереснее, чем говорить – его неслыханный акцент меня всё время умилял. И чтобы сбежать от глазливых прохожих, мы ныряли в парк и ходили, ходили, ходили по аллеям. Мы пересидели на всех лавочках, где малюсеньким кинжалом он выводил на спинках наших сидений наши инициалы «В+А». Буквы были строгими, как солдаты на плацу, и видно их было издали. Так что если кто-то помеченное место занимал, брови его круто сходились – это Наши Сиденья! Сурово и грозно вперивался он в профиль правонарушителя, отчего тот стремительно ретировался.

Впрочем, свободных мест хватало. И он обнимал меня так, что мы слышали пульсацию его и моего сердца. И трепет шальных бабочек, копошившихся вокруг протуберанцами голубоватого магния.

Иногда он приносил «абрикосовую трубку», она называлась дудук. Её камышовый язычок что-то говорил мне тёплым и мягким голосом, от которого замирало и долго держало паузу сердце. Ведь тростник способен говорить человеческим голосом. Уникальную способность абрикосового дерева резонировать угадали ещё древние мастера Киликийского царства. Об этом он и рассказывал, когда мы не целовались. Выбрав между музыкой и телекоммуникацией второе, он поступил в Одесский институт связи, и всё, что не мог выразить словами, передавал шершавым языком дудука. Наш язык ему давался с трудом. Я уже знала, что у него на родине остались мама, папа и младший брат.

– А чего ты не поступал у себя? – удивлялась я, потому что в нашей консерватории игре на дудуке не учили.

– А как бы я встрэтил тебя? – всерьёз удивлялся он.

Шли девяностые, и все, кто хотел достичь своих Эверестов, сдвинулись с насиженных мест. Дым от их шашлыков и аромат печёной картошки добирался даже ко мне на второй этаж. Соседи вытягивали носы в сторону призывных запахов и осуждающе качали головами – они не одобряли забвения родных палестин и не любили пришлых.

– Я стану мылыанэром, – надменно взирал он на них чёрными провалами глаз. – И за мной будут ехать мотоцыклисты моего кортэжа охраны!

– Миллионером? Тогда идём, мой будущий Корейко, в кафе-мороженое! – тянула я его за рукав.

– Марожэное хочишь? – спрашивал он. И… мы шли по аллее дальше. Кафе-мороженое оставалось позади.

– Фанту хочишь? – спрашивал он возле ларька со сладостями.

– Хочу, – говорила я, и мы… шли дальше.

– Хочу сладкую вату! – подбоченившись, останавливалась я возле следующего ларька.

– А нэ многа ли ты хоооочи-ишь? – с возмущением в голосе отзывался он. И вёл меня к кособокой будочке газ-воды. – Два. БЭЗ газа…

Но он был так чертовски красив, что мы снова целовались.

Сейчас мне казалось, что всё это время у нас был просто один долгий поцелуй, который и притянул меня сюда. Ведь, как сказала моя подруга Вита, у нас в гороскопах совпадали какие-то роковые градусы Венеры.

– А ты видела наше самое главное озеро? – спросил он, как всегда тщательно подбирая слова.

– Нет! – тряхнула я чёлкой, исследуя золотую витель дудука – ничего подобного раньше видеть мне не довелось. И, конечно, я ещё не была ни на каких озерах. Как не видела и Тадж-Махал, и Монмартр – стотридцатиметровый холм на севере Парижа и древне-римского поселения. Я тогда, кроме нашего моря, ничего и не видела!

– Наш прародитель Арий Аяк, внук Ноя, нарисовал нам границы, – сообщил он, вглядываясь куда-то поверх меня, и мне показалось, что те озёра синеют прямо над моей головой. – Когда мы поженимся, я покажу тебе наши горы. И города из розового туфа. И все наши земли до самого Средыземноморя. Толка теперь их уже отняли… – лицо его стало точь-в-точь, как на тех мозаичных росписях, что однажды он показывал мне в книжке – его мать была журналисткой и часто публиковала очерки о своём народе. – Но по теории струн энергия рождает массу. Когда будет критычный прэдэл … – он плотно сжал губы и посмотрел на меня, будто из глубины пещер. Мне даже почудились звуки рога, собирающего рать его соплеменников. Я невольно поёжилась: он для меня был сложен. Я не врубалась в то, что он говорил, а его плотно сжатые губы меня пугали. Он походил на реликтовую птицу. Или какого-то зверя с длинным клювообразным хоботком – я видела такого на страницах энциклопедии. – Озёра наш сыний-сыний, – добавил он с непонятной интонацией мировой скорби.

– Как это? – указала я на сквозящую в верхушках деревьев голубизну.

– …Они, как твой глаза. У тебя лицо, как аквариум, – махнул он головой через минуты три, когда у обоих заболели губы. – Наш озёра чтыл ещё дрэвние! Прэдставляешь?!

Я не представляла. И заглядывала вниз со страхом и любопытством. Он мне казался взрослым и очень умным. Потому что… Ну да, разве дурак отправится искать счастья в чужих краях? Такое впору лишь богатырям! Или царям. А дурак уж точно не станет миллионером!

– Клянус! – прорычал он заклинательным тоном.

– Ага! – спряталась я у него под мышкой от вдруг набежавшего дождя. Весёлый и рясный, он сказал по лужам так радостно, что, когда снова выглянуло солнышко, над нами висела огромная радуга-дуга. Она раскинулась огромным коромыслом, которым когда-то наши прабабушки носили воду. – Загадываем желания! – кинулась я на колесо обозрения. И когда нас вознесло на самую его вершину, мы окунулись в невероятно-густую лилово-розовую хмарь, – и руки, и лица, и волосы наши засверкали мельчайшими капельками цветного бисера.

– Пусть он станет миллионером! – запрокинув голову, прокричала я.

– Пуст, – молитвенно поднял он сложенные ладони, превратившись в один из автопортретов Сарьяна. А что он при этом загадал, я не спросила. Желания не стоит озвучивать. Эти тайны знают лишь солнце и море – тёплое, как материнская утроба. Но они их угадывают без слов.

Молодая любовь, что молодое вино. То ли какая-то ссора, то ли ещё более яркая новая влюблённость подвела черту под нашими встречами. А может, просто закончились каникулы, и я вернулась в свой Киев, где мне выпал выигрышный билет продолжить учёбу в Америке. Диплом, потом работа… Работа, работа…Это своего рода культ, который исключает какие бы то ни было алхимические процессы. Она их просто выхолащивает. Работа в Америке – тот стержень, который держит на плаву и человека, и, наверное, мир.

И вот я еду по раздолбанным авеню своего города. Был он тот и не тот. Он производил впечатление рацио-метаболизма, усиленного мощными динамиками чёрно-лаковых машин, за спущенными стёклами которых угадывались люди уже знакомой мне восточной внешности. Угрюмый паренёк-таксист тоже оказался нездешним, он приехал откуда-то из западных областей и в навигаторе разбирался примерно, как я бы в нерусской вязи. Разрекламированный «Арк-спа Палац», где я заказала номер, тоже оказался довольно нелепым строением из чёрного стекла и бетона. В связке с руинами сецессион-ампира всё это мало напоминало мне радостный город моей ушедшей юности.

– У вас полулюкс №9. Четвёртый этаж, – отрапортовала моя ровесница, с очаровательной улыбкой вручая мне вожделенный ключик. Я давно горела желанием сбросить дорожную попону и наконец-то нырнуть в пенную ванну, традиционно сопровождающую все мои путешествия. И, вдыхая аромат свечей (я их привезла с собой!), попивать у камина глинтвейн. Дома я сочиняю его сама: на бутылку хорошего красного вина пару звёздочек бадьяна пополам с корешками имбиря да чуток кардамона, плюс тройку бутонов гвоздики, душистый перец, мускатный орех, что ещё?… Ой, пол-лимона забыла! Горячий глинтвейн – верх блаженства, когда на улице минус! На сей раз в Украине выдалась жутко холодная весна. Конец марта, на носу Пасха, а тут всё ещё дубак. Может потому, что год соответствовал всё той же девятке (две его последние цифры 1+8 в сумме давали девятку), а она – число реверсное, перевёртыш, знак неожиданно явленной сути.

Короче, я даже не стала раздумывать над несоответствием погоды с понятием «юг». У нас ведь тоже бывает мерзейший холод до апреля.

– Какой камин?! – дежурная по этажу вскинула густо прорисованную полоску над глазной впадиной и принялась хмуро менять постельное бельё. – Камин в полулюксах не предусмотрен. Вот если вам понадобится раскладушка… – она озабоченно примерилась к помещению. Место было разве что на балконе. Летом. А вместо ванной – душевая кабина. И нерабочий электрочайник. На холодильнике.

Умные люди говорят: «Без надобности не рискуй». В отличие от меня, они заранее просчитывают возможные потери. Я же только сейчас осознала, в какие муки мне обойдётся этот вояж: здесь даже почки не набухли – морозы грянули буквально за неделю до моего визита.

А он узнал меня сразу, словно у нас и был назначен созвон на сегодня.

– Вера? – спросил в трубке голос, который я сразу узнала.

– Да, это я, – поразилась я неправдоподобности происходящего – люди ведь, как море, они изменяются даже за мгновения. А тут прошло тридцать лет! Впрочем… У меня есть подруга Анжела, весной она впервые за тридцать лет увиделась со своим первым мужем. Болгарин-муж отвёз её на чёрном лимузине в самый романтичный ресторан Одессы, и там, над морем, за бокалом шампанского, сказал ей: «Любил, люблю и любить буду». И пригласил встретиться следующей весной в Венеции. «Теперь так будет и у меня!» – ликовала я, бросив критический взгляд в зеркало. Недорогая бирюза когда-то подаренных им серёжек спускалась на шею, увитую золотой монограммой с моими новыми инициалами «V.R.». А браслет, который он вручил мне незадолго до нашего расставанья, соседствовал с пятикаратным перстнем, купленным мной самой уже на первую зарплату, и с «Hublot», подаренным мужем – он увидел их рекламу на футбольном матче и купил: одни мне и одни себе. Вообще-то, у нас в такой экипировке я бы не рискнула куда-то пойти – американки приветствуют в основном спортивно-деловой стиль. Зато здесь это сразу установит грань между мной вчерашней и мной сегодняшней. Тогда-то мы были нищими студентами, а сейчас как-никак я побывала чуть ли не на всех океанских островах. И этой осенью собираюсь на остров Реюньон! На всякий случай я сняла обручальное кольцо – зачем акцентировать внимание ещё и на семейном статусе.

– Я ждал, я всё время ждал тебя! – гортанным клёкотом оповестил он телефонную сеть. В этот раз в голосе его не было даже намёка на акцент, лишь знакомые интонации. И звучали они почти как Анжелино: «Любил, люблю и буду любить!».

До назначенного времени оставалось ещё минут пятнадцать, когда я вышла из дверей отеля – хотелось на мою первую любовь взглянуть первой. Ещё до того, как он увидит меня. Но в ту же минуту заскрипели тормоза, и с криком: «Вера!!!» – навстречу мне кинулся седоватый лысеющий человек в фиолетовой пиджачной паре (такие носили ещё в дни моей юности).

– Здравствуй, Вера! – споткнувшись о бордюр, задержал он мою ладонь в своей: – Какая ты красивая, Вера! – и распахнул передо мной дверцу… пошарпанной старой «Тойоты».

– «Минус лимузин!» – разочарованно отметила я, разглядывая его лицо, как бы прикрытое лёгкой паутинкой. Почему в моём воображении он казался моложе? Ну что ж, ведь «Мир нам не дан, а только кажется», – вспомнился афоризм кого-то из древних.

– Если чего-то очень ждёшь, оно обязательно сбудется! Таков закон! – сказал он, глядя на меня восторженно.

– Теории струн?– улыбнулась я.

– И струн тоже, – даже не взглянув ни на мой перстень, ни на монограмму, одобрительно скользнул он взглядом по серёжкам и браслету. И, объявив: – Это тебе! – торжественно, как если бы преподносил миллион алых роз, сунул мне в руки горшочек цикламена. Его гордый носатый профиль снова напомнил то ли доисторическую, то ли существующую поныне птицу, названия которой я забыла. – Сейчас мы отметим, – поглядывая на меня с зоркостью микроскопа, радостно объявил он и притормозил… возле гастронома «АТБ». Взял бутылку « Артёмовского» (я предпочла бы «Dom Perignon». Или «Veuve Clicquot Ponsardin». И вообще, зачем нам магазинное, если мы едем в ресторан?!).

Он снова завёл машину и повернул к морю. «Так едем в самый романтичный?» – заскакала в голове мысль. Пожалев, что не надела вечернее платье и ботильоны, я разглядывала невзрачные строения – всё вокруг было каким-то грошовым. «Интересно, где же здесь хороший ресторан?» – крутила я головой, пытаясь угадать в заурядных фасадах богатое внутреннее содержание. Однако ссутулившиеся от ветра деревья мало напоминали прежние, а третьесортные забегаловки и вовсе казались как бы из негритянских кварталов начала прошлого века. Впрочем, наше Колесо стояло на том же месте, да и облупленные лавочки не поменяли дислокации.

– Отметим нашу встречу! – возбуждённо петлял он по хмурым аллеям (разъезжать тут было не положено). – А ёжика, ёжика помнишь? Я нашел его под вон тем кустом, – то и дело оборачивал он ко мне своё лицо в раннем оливковом загаре. – Помнишь ёжика? А радугу? Радугу помнишь? Какая радуга была, какая радуга, Вера!

Он припарковался возле скамейки, откуда прорисовывалось туманное море и чайки. Прапрадеды этих прожорливых существ пережили мезозой и носились теперь в ожидании халявных кусочков.

– Чего ты стоишь, Вера! Присаживайся, – подбодрил он меня, примеряясь к бутылке и доставая из багажника два пластиковых стаканчика. Это была совсем не наша скамейка. Растерянно потоптавшись, я села. Нас обтекали прохожие, с явным любопытством поглядывая на не пионерского возраста даму в вечерних побрякушках и видавшего виды абрека с бутылкой в руках, которую он протёр ветхим платочком с вышитыми в углу вензелем. Вызвав всполошённый сорочий стрёкот, пробка с шипеньем бахнула, и над моей головой, чуть не задев меня крылом, метнулась взлохмаченная галка. Еле удержав равновесие, я отшатнулась. Было бы забавно ещё и брякнуться. А он сыпал и сыпал воспоминаниями. Наверное, в другой обстановке это слышать было бы приятно – за прошедшие годы меня забыли даже многие одноклассники. Пожалуй, я бы тоже купалась в его восторге, и во мне трепыхнулась бы та самая голубая бабочка, заблудившаяся, но всё ещё живая. Но сероватое пространство, дышащее в береговой оправе, не располагало к романтике: ветер хлестал моросью, а облезлая от времени скамейка местами была надломлена, приходилось не забывать об этом.

– Я часто вспоминал тебя, Вера! – сверкал он факелами глаз, повергая меня во всё большее уныние – не такой я представляла нашу встречу. – Если бы я знал, где искать тебя, я бы давно нашёл!

– Зачем? – машинально спросила я, задаваясь внутри себя вопросом другого порядка: зачем мне вообще было лететь в этот промозглый город? И зачем мне этот человек из прошлого?

– Как зачем?! – от неожиданности он даже замер. И уставился на меня недоумённо и обиженно. – Ты моя любовь, а я однолюб, Вера. – Выпьем за этот момент! – поднял он бумажный стаканчик. И что-то стал говорить снова, хотя ветер уносил половину слов, низводя диалог до чего-то вовсе необязательного. По сути, мы повторяли всё ту же историю, облупившуюся от времени, как эта скамейка. Но он помнил даже цвет моих босоножек!

– А на дудуке играешь? – в сетях дежурной схемы я путалась между попыткой понять его, сегодняшнего, и острым желанием оказаться дома, в тепле. Он посмотрел с обидой.

– А что бы они дали мне сегодня, эти дудук и связь?

Его глаза приблизились, превратившись в один тёмный провал.

– А помнишь, помнишь, как мы целовались? – он спросил это таким страстным шёпотом, что нечто мощное и древнее, как палеолит, накрыло меня с головой, заставив кого-то внутри меня ойкнуть и схватиться за сердце. Но… Скамейка была жёсткой, стаканчик – одноразовый бумажный, в пене его мелькали какие-то красные нити.

– Из этих стаканчиков уже кто-то пил! – решительно отвела я его руку. – Нет-нет, я ополоснул шампанским, – успокоил он меня и выпил первым. Оставив во мне чувство неловкой пустоты – мы жили каждый в своём измерении. В моей Вселенной были Мерседесы, Карибы, стерильность. В его – эта странная дикарская свобода от условностей. И застывшие воспоминания.

– Ты так и не стал миллионером? – кутаясь в шарф, спросила я, глядя, как лопаются в стаканчике пузыри.

– Ещё нет, – сказал он угрюмо. – Но… Я же как крот, Вера. Я всю землю прорыл вот этими лапами и носом! И уже кое-что в этой жизни значу! – дыша на ладони, я спрятала улыбку, – его крупный нос-хоботок вместе с серой шёрсткой на проредевшем затылке навели меня на мысль о реликтовом зверьке из семейства кротовых. – Да-да, Вера! Знаешь, какую взятку надо дать, чтобы в Аркадии поставить хотя бы самую завалящую будочку? – гневно полыхнул он на меня глазами. – Не знаешь? Так я скажу: пятьдесят тысяч баксов! Пятьдесят! – он сделал длинную паузу, оттеняя то, что скажет далее, и выкинул всепобедный козырь: – А у меня сеть магазинов. И квартира на два этажа. И дети учатся в юракадемии. И Арсен – их крёстный отец. Ты в курсе, о ком я говорю? – он посмотрел на меня гордо, как именинник. Вероятно, по-своему он был даже реалистом, только реальность его была совсем другого порядка. Я утвердительно махнула головой – мы были из разных Вселенных. Вступив с ним сейчас в полемику, мы, наверное бы, просто сшиблись башками.

… Доставший меня холод окончательно сузил размеры мира, в котором всё это время жил каждый из нас. И, разглядывая хоботок с воинственно взметнувшимся хохолком на голове, я думала, что, пожалуй, не без причины русского выхухоля занесли в Красную книгу. Во всей этой странно-экстравагантной полифонии мне показался абсолютно чуждым человек, которого, по сути, я и раньше-то не знала.

– Я – однолюб, Вер-ра! – высасывая из бутылки остатки шампанского, повторил он, снова приблизив ко мне лицо с полыхающими зрачками. – Тойота – моя первая машина! Сейчас у меня парк машин, а я езжу на этой! – Да! И буду ездить на ней, пока она не откинет копыта! Или не откину копыта я! – он умолк, и веки его прикрытых глаз слегка подрагивали. («Любил, люблю и буду любить! – вспомнила я Анжелу).

Ветер усилился, метнув в нас пригоршню холодных брызг, и я поднялась со скамейки первой.

– Э-эх, Вера…– произнёс он горестно. – И резко газанул, вглядываясь в ветровое стекло. – Две параллельные прямые либо расходятся, либо пересекаются. Толка я так скажу, – бросил он вдруг с прежним акцентом. – Эсли даже пэресэкутса, они друг к дружке будут, как прошлогодный снэг… к игре на дудуке…

Вечером, напрочь забыв о недавних неудобствах, я воспела осанну всем парилкам мира, кружа по «Арк-спа» из финской, в русскую, из русской – в японскую, а оттуда в снежную комнату и в баню Гиппократа. И поняла одну истину: прошлое – всего лишь ступенька к будущему. Да и будущее – «сегодня», в котором надолго задерживаться тоже не стоит. Никто не в ответе за качество твоей жизни, кроме тебя. И с наслаждением примеряя на себя разные национальные традиции, я кидалась то чуть ли не в кипяток японской фурако, то в клубящийся пар хамама, где мою кожу растирали турецкой рукавицей. А в римских термах я ощутила себя даже женой Клавдия и матерью Нерона. Мы ведь всегда где-то там, а не тут. Жизнь – шаткий узкий мост. Главное – не останавливаться. А здешние морс и квас мне совсем не по нраву. Да и кофе после парной вредно, хотя кальян… Кальян очень даже ничего…

Утром я улетела домой. Я надеялась, что он предложит меня проводить, но он просто пожелал мне приятного пути. Через мессенджер.

По возвращению мы с мужем пошли в самый блистательный ресторан города, на 23 этаже Дэниэлса, и отметили двадцатилетие нашей встречи в Америке. Счёт оказался на 528 долларов. «А нэ много ли ты хо-о-очишь?», – хихикнула я, оставляя официанту Айвену двадцать процентов чаевых – он пошлёт их родным на мою родину. Туда, где тридцать лет думал обо мне он.

…На Новый год я его поздравила, но он не ответил. Лишь гиацинт в горшочке отчаянно вспыхнул лиловой головкой. И выбросил новый росток.