АЛЕКСАНДР КАРПЕНКО

 «Я – ЖИЗНЬ, ПРИШЕДШАЯ НА УЖИН…»
последнее стихотворение Марины Цветаевой

В начале двадцатого века три великих поэта, Анна Ахматова, Арсений Тарковский и Марина Цветаева, написали по одному стихотворению на одну и ту же тему. Конечно, никто из них специально не планировал такую манифестацию, она возникла спонтанно. Поэты живо интересовались творчеством коллег, что, видимо, и привело к возникновению серии стихотворений, вдохновлённых друг другом. Почин в 1922 году сделала Анна Ахматова, написав «Новогоднюю балладу», которая была опубликована через два года, в 1924-м. Здесь мы сталкиваемся с так называемыми «бродячими» сюжетами в литературе. В русской поэзии веком ранее многие поэты, подражая Горацию, увлечённо писали свои «Памятники». В данном случае Анна Ахматова нашла у английских поэтов 19-го века неожиданную тему, которую можно обозначить так: мёртвые и живые, родственники и друзья, все вместе за одним праздничным столом.

АННА АХМАТОВА
НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА

И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои,
Мы Новый встречаем год,
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжёт?

Хозяин, поднявши первый стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим»,

А друг, поглядевши в лицо моё
И вспомнив Бог весть о чём,
Воскликнул: «А я за песни её,
В которых мы все живём».

Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого ещё с нами нет».

конец 1922 года

Стихотворение о пире с мёртвыми друзьями было впервые опубликовано в журнале «Русский современник», 1924, № 1, с. 41. После публикации этого стихотворения публикации Анны Ахматовой были прерваны почти на 15 лет. «Новогодняя баллада» задала пищу литературоведам на десятилетия вперёд, однако они в целом справились с задачей, вычислив всех зашифрованных поэтом действующих лиц «Новогодней баллады».

В первые годы после октябрьской революции в русской поэзии отчётливо прослеживается тенденция к герметической поэзии. Михаил Кузмин выпускает книгу «Форель разбивает лёд». И он, и Ахматова проследовали в своём творчестве от «прекрасной ясности» к мистике и герметизму. Пока Маяковский и Есенин решали, кто из них номер один в стране, другие поэты – Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Ахматова, тот же Кузмин, ушли в глубину. В это время молодой Арсений Тарковский только начинает свой литературный путь. В 1934 году у него родилась дочь Марина, старшая сестра всемирно известного кинорежиссёра Андрея Тарковского. Арсений назвал свою дочь в честь Марины Цветаевой, которую он высоко ценил как поэта. Можете себе представить, как обрадовался он возможности встретиться с ней после её возвращения из заграницы. И когда это, наконец, произошло – в московской квартире переводчицы Нины Яковлевой в Телеграфном переулке – он прочёл Марине своё свежее, недавно написанное стихотворение. То самое, которое словно бы продолжает тему, начатую Ахматовой, хотя стол, за которым сидят гости Тарковского, уже не праздничный и не новогодний.

***

Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.

И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.

И вино звенит из тьмы,
И поёт стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!»

Улыбнется мне отец,
Брат нальёт вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:

– Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.

1940

Марина слушает молодого, красивого Арсения, пребывающего в возрасте Христа. Конечно, она слышит в стихотворении ахматовские аллюзии. Вернувшись в СССР из Франции, Цветаева оказалась в тотальном одиночестве. Она измучена жизнью, арестованы муж и дочь, её не печатают, избегают как жену врага народа. И она обращает внимание на молодого талантливого переводчика Тарковского.

Вспоминает переводчица Нина Яковлева:
«Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился этот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: любовь с первого взгляда…».

Из воспоминаний Арсения Тарковского:
«Я её любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна… Она была страшно несчастная, многие её боялись. Я тоже – немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница…». Ей посвящено моё стихотворение «Чего ты не делала только, чтоб видеться тайно со мною…». Здесь Арсений Александрович скромничает. Он посвятил Марине не одно стихотворение, а целый цикл из шести стихотворений, первое из которых было написано сразу после её гибели. Оно же, на мой взгляд, самое пронзительное.

Где твоя волна гремучая,
Душный, чёрный морской прибой,
Ты, крылатая, звезда падучая,
Что ты сделала с собой?

Как светилась ты, милостивица,
Всё раздаривая на пути.
Встать бы, крикнуть бы, воспротивиться,
Подхватить бы да унести –

Не удержишь – и поздно каяться:
Задыхаясь, идёшь ко дну.
Так жемчужина опускается
В заповедную глубину.

Сентябрь 1941

Из интервью Марины Тарковской:
«Что до отношений Арсения Тарковского и Цветаевой… Марина Ивановна на протяжении всей своей жизни нуждалась в присутствии рядом с собой друга, человека, который бы её понимал. Это давало ей какую-то поддержку, подпитывало её как поэта, оживляло чувства. Порой она стремилась целиком захватить человека в свой плен. И вот таким человеком на время и стал мой папа. Я не перестаю поражаться этой удивительной женщине: в тюрьме муж, дочь, на руках сын; бездомовье, безработица, она „белогвардейка“, „эмигрантка“, все от неё шарахаются. А она ищет общения с молодым поэтом Тарковским! Папа был увлечён Цветаевой, прежде всего, как поэтом, она для него была мэтром. Он не мог ответить на её горячую дружбу. Потому что был семейным человеком. Однажды, когда Цветаева и Тарковский с женой оказались на книжной ярмарке, он не подошёл к Марине Ивановне. Её это обидело. Так и закончились эти отношения…».

Именно после этого нерукопожатия на книжной ярмарке, 6-го марта 1941 года Цветаева, вспылив, и написала своё последнее стихотворение. Она поменяла ритм стихотворения Арсения, переиначив хорей в более динамичный ямб. Видимо, именно так оно ей запомнилось. Соответственно, и цитата из Тарковского у неё – неточная.

***

«Я стол накрыл на шестерых…»
Арсений Тарковский

Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых»…
Ты одного забыл – седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах – дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую.

Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.

Не весело и не светло.
Ах! не едите и не пьёте.
– Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счёте?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий –
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро – раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых
Быть призраком хочу – с твоими,

(Своими)… Робкая как вор,
О – ни души не задевая!
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.

Раз! – опрокинула стакан!
И всё, что жаждало пролиться,
Вся соль из глаз, вся кровь из ран
Со скатерти – на половицы.

И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.

…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю.

6 марта 1941

Этим стихотворением Марина как бы подводит итог своей «непозванности». Её не позвали в акмеисты, не позвали в футуристы. Когда записывали на фонограф самых значительных поэтов начала ХХ-го века, её опять не позвали. Можно даже говорить о том, что современники не разглядели в ней великого поэта. Судьба Марины складывалась так, что почти всю свою жизнь она прожила вне литературной тусовки. «Я не белая и не красная, – пишет она французскому нобелиату Андре Жиду, – не принадлежу ни к какой литературной группе, я живу и работаю одна и для одиноких сердец». Действительно, когда Москву и Питер наводнили литературные объединения символистов, акмеистов, футуристов et cetera, она была, пожалуй, единственным крупным русским поэтом, не участвовавшим в этих движениях. Такова была природа её самостоятельного таланта. В результате её часто не звали туда, куда звали остальных. И эта хроническая непозванность и невовлечённость, невписанность в анналы русской литературы больно её ранила. Судьба быть не позванной аукается и в её последнем стихотворении. Это – один из очевидных смыслов, которые в нём вычитываются.

Стихотворение «Всё повторяю первый стих…» не случайно – последнее. Марина уже морально готова уйти. И эти стихи, вместе с её письмами, объясняют нам, почему это произошло. Стихотворение Марины, конечно, не являлось прямым ответом на стихотворение Арсения о мистическом пире живых родственников с мёртвыми. Но гнев от произошедшего на книжной выставке вылился у неё в страстную отповедь. Часто не лучшие человеческие эмоции рождают выдающиеся художественные произведения. Человек словно бы очищается от грязи мира в «идеальном» мире искусства.

Арсений думал, что Марина завлекает его в очередную свою любовь, а она заманила его в смерть. Он даже не знал о существовании этого последнего стихотворения – страшно сказать – до 1982 года, когда оно было опубликовано в журнале «Нева». Задолго до этой публикации он откликнулся на гибель Марины циклом стихов, возможно, чувствуя себя «без вины виноватым» в её безвременном уходе.

Цветаева всю жизнь была убеждена в своей исключительности. «Меня, такой живой и настоящей…» – страстно говорила она. «Я – жизнь, пришедшая на ужин» – близкое по интонации изречение. Марина – человек, связывающий мир живых с миром мёртвых. Она ощущает себя недооценённой коллегами, родным городом, страной. И эта досада время от времени прорывается в её письмах и стихах. Так, она пишет, что Москва словно бы её выпихивает из родового гнезда после репатриации. А ведь она и её папа, основавший Пушкинский музей на Волхонке, сделали для города столько, что столица могла быть более гостеприимной.

Жизнь – это фитиль, поднесённый к сердцу поэта. «Мне так жалко, что всё это только слова – любовь – я так не могу, я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли», – писала Марина Цветаева. В стихотворении «Всё повторяю первый стих…» она, священнодействуя, дерзновенно устраивает свой собственный театр, театр поэта. Именно в стихах она, милостью Божьей, наиболее свободна. В стихах её невозможно обидеть. Цветаева не делала разницы между любовью и дружбой, между литературными и личными отношениями. Я почему-то убеждён, что жена Тарковского «напихала» ему за свидание с Мариной. И сам он, желая сохранить семью, больше не стремился с ней увидеться. И потом корил себя за это невнимание, которое, как ему казалось, и привело её к смерти. В то же время Арсений говорил, что «она умерла уже мёртвой». Косвенно это подтверждается и предсмертным письмом Марины к Николаю Асееву. Там она пишет, что «я уже не я». «Я уже не я» – очевидно, относилось ко всему чему угодно, – только не к силе поэтического таланта. В своём последнем стихотворении Марина абсолютно, на мой взгляд, конгениальна вершинам своего дара.

Каждый большой поэт прозревает глубину. Он на уровне инстинкта, на уровне подсознания чувствует свой поэтический рост и ловит каждую идею, которая ему впору, никак не ниже прежних вершин. Это священный инстинкт гения: вписаться сердцем в глубокий контекст эпохи. Когда Арсений Тарковский прочёл Цветаевой, оставшись с нею наедине, стихотворение «Стол накрыт на шестерых», всё лучшее, что было в Марине, весь её огромный поэтический дар, – всё в ней всколыхнулось и включилось. Возникло предчувствие духовных месторождений. Она влюблялась во всех, кто производил на неё неотразимое впечатление; загоралась от творчества, а потом уже переносила внимание на поэта как человека. Почему мы должны думать, что в случае с Тарковским всё было иначе? Любовь – это мост, соединяющий два берега реки, а искусство для поэта – имя Бога.