***

Никакого счастья, понимаете, никакого.
Любовь естественна как список патологоанатома.
Вы летаете, чувствуете себя раскованно,
а на самом деле просто распадаетесь на атомы.

Вы грешите на позднюю осень, авитаминоз,
на отсутствие денег, депрессию, мягкое сердце.
Вы такой, что волшебнику из великой страны Оз
(при всём желании автора) не отвертеться.

Вы из себя представляете ничего такого,
обычного человека, курящего, много пьющего
и пахнете вы не лучше старого трико
какого-нибудь чемпиона по фамилии Плющенко.

Разлагаетесь на отдельные части слова,
не думает голова, не делают руки, не ходят ноги.
Никакого счастья, понимаете, никакого...
Надо отдать должное одиноким.

***

Отсутствие денег не отменяет желания жить красиво.
Глоток сырой воды по силе воздействия на организм
роднится с крепким баварским воздухом, из
которого тамошние жители варят пиво.
Одни подумают: потерял рассудок, третий день как
пьёт сырую воду и плачет от умиления, удовольствия,
другие скажут: из воздуха пиво никто не варит,
но из него можно делать хорошие деньги.
А я (последняя строчка выделена курсивом)
просто живу красиво.


THE HAPPIEST DAYS OF OUR LIVES

Когда появится больше свободного времени,
я непременно займусь воспитанием
подрастающего поколения.
Все без исключения будут мной самолично проверены,
пронумерованы, привиты, проклеены.

Хорошие дети имеют стандартное программное обеспечение,
полную комплектацию, безукоризненную комплекцию,
четыре конечности, что естественно, здоровую печень и
являются гордостью отечественной селекции.

Я уже представляю себе, как бежит коридорами узкими
новое поколение любителей симфонической музыки:
в одинаковых трусиках, в одинаковых маечках –
мальчики, похожие на девочек, и девочки,
похожие на мальчиков.


***

Мониторишь своё имя до поздних сумерек,
цепляешься за каждую фразу, сказанную о тебе всуе,
мол, всё ещё жив пьянчужка, мол, ни хрена не умер,
о нём ещё кто-то думает, смахивая слезу.
А я гуляю по Тверскому бульвару:
сначала с левой ноги,
потом с правой.

Засыпаешь от усталости, просыпаешься от голода
и снова засыпаешь от усталости, смочив горло
водой из-под крана. Тебя не смущает присутствие
под окнами города, ровно как и его отсутствие.
А я гуляю по Тверскому бульвару:
сначала с левой ноги,
потом с правой.

Читаешь чужие постинги в перерывах между запоями,
свои – на трезвую голову не воспринимаются,
и гордишься тем, что тебя запомнили,
гуляющим по Тверскому бульвару:
сначала с левой ноги,
потом с правой.


***

Начнём по порядку: ты меня любишь, холишь, лелеешь,
а я тебя не замечаю, даже если опускаюсь на оба колена –
это когда солнце к вечеру садится на полей плешь,
то ни горячо, ни холодно, скорее, обыкновенно.

Теперь по-другому: люблю тебя, холю, лелею,
а ты, присаживаясь ко мне на колени
(только мурашки по коже),
целуешь в лобик, пророчишь казённую келью,
смерть под забором, ну, или что-то почти такое же.

И ты меня хочешь, и моя жизнь обретает смыслы,
и я тебя не желаю, и твоя жизнь, как и моя, не теряет, вроде.
Чувство, будто мы с тобой виснем на одном коромысле
с разных концов в виде бочек, а не каких-то там вёдер.

Что может быть лучше того, что мы всё-таки рядом?
Несмотря ни на что, мы по-прежнему рядом, казалось бы…
Но и в этом есть минус, поскольку тебя не касалась
и меня не касается в эти мгновения радость.


***

И мне казалось, что жизнь моя закончится в тридцать,
но я дотянул до многозначительных: тридцать восемь,
и дальше пошёл, и Дон Кихот мне теперь – не рыцарь,
и Санчо Панса теперь мне – совсем никакой оруженосец.

Вот уж такое время, что никто не в чести, никто не нужен,
а когда-то какой-то там Чиполлино вызывал слёзы,
и над книжкой Майна Рида, лишённый ужина,
я под одеялом с фонариком ёрзал.

А ещё помню, что Бога не было, был только Ленин,
а ещё знал, что мама есть, а папы нету и не было,
а ещё я верил, что у потерянного поколения
прямой путь на небо.


***

Три года мне, и было мне когда-то
всегда три года, словом, ерунда,
и падал снег, вставал и снова падал,
и было так светло, как никогда.

И было так воистину спокойно,
и тихо так, что не хватало сна.
Я лез на стул, потом на подоконник,
смотрел в окно и прыгал из окна,

и падал в снег, вставал и снова падал,
и вырастал на четверть головы.
Оно мне надо было? Надо, надо,
увы.


***

Стоял у берега моря, и море было совсем синим,
бежал по равнине, и равнина была совсем узкой,
и видел горы, и в каждом камне видел своего сына,
и видел дочь свою в каждом пологом спуске.

Руки тянул вперёд, пальцы, будто слепец, наощупь,
пил воздух, был воздух полон грозы, был полон,
открывал глаза, и день представлялся ночью,
закрывал, и ночь была светлее июньского полдня.

И поднимал голову, и голова была выше солнца,
и смахивал пот со лба, пока стоял, бежал, смотрел я,
и если был вокруг меня, так называемый, социум,
то он был для меня не более чем иная материя.


***

У Тимофея как-то случился свободный вечер,
и в этот вечер Тимофею померещилась фея.
Не то, чтобы он был по-жизни с ума сверчен,
но именно в тот вечер головы не было у Тимофея.

Фея произносила речи, расправив белые плечи,
возвышалась над ним, как над военным трофеем,
и ему (так некстати) хотелось быть гуттаперчевым,
называться Орфеем, а не каким-нибудь Тимофеем.

Он весь вечер пел, не берёг ни почек, ни печени,
на столе танцевал, под столом проползал да охал.
Если можно в один вздох уместить вечность,
то Тимофею хватило бы и половины вздоха.

Свободный вечер, что фига у Бога в кармане.
Даже белая горячка имеет повадки феи,
не скажу какой. Давайте лучше помянем
Тимофея ушедшего на покой.


***

Пока деревья были меньше,
чуть выразительней травы,
ладошки некогда умерших
моей касались головы.

Пока дома стояли вровень,
их тени так же вровень шли.
Кольцо больших и малых родин
сжималось в области души.

Пока созвездия сливались
в одну немыслимую нить,
я мог два слова боль и зависть
на десять букв разъединить.