***

Хорошо, я не буду держать тебя за руку,
чтобы ты не сгорел - от желанья - в аду, но
ты позволишь? - идти с тобой рядом и думать,
замолкая, как зимние сонные заросли,

всякий раз от наплыва холодного жаркого
обжигающего (крапивa! крапивa!)
прикасания к - рукаву рукава:
хорошо, я не буду держать тебя за руку…

***

Застыли чернила - черти ни черта
не выйдет! Ты только не падай так громко
ни духом, ни телом. Бессмысленный грохот
внутри разнесется на целый квартал

столетия. Больше. На год уже больше,
а в прошлом так мало, так много любви -
так мало, что все виноградом увив,
врываешься в комнату, голубю крошишь

вчерашнее. Стань фотографией на
стене, под стеклом, заблести под лучами
их весел, водою и, тихо причалив,
почувствуй спиною, как в прошлом стена.

Вернешься ли ты? обернешься ли в стену,
стеною ли станешь, листая по дням
весь свой отрывной, где друзья и родня
слетают на пол, растакие-то в стельку.

Мороз. Минус много. Стекло из резьбы.
Пошла бы я на х…, но не по морозу.
Чернила - и те вот… Но, стукнувшись оземь,
о, вдруг растекутся по древу судьбы -

бессмысленно сделавшись психопотоло-
гы!-гическим тестом - там "некты, они…
там - пишут", но только чернила там ни
черта не оттаяли месяц который.

***

уЩЕРБНОСТЬ

Секс вены с иглою: по капле, по капле
всю кровь из меня доставая и пряча,
ты слышал - у нас, у меня снова мальчик,
и надо сдаваться, по локоть оскалив
послание - жест маскируя удачно,
я падаю в обморок, это от крови…
и добрый любовник так быстро и кротко
выходит, не кончив, на завтра назначив
свиданье повторное - "Только поешьте.
Поешьте нежирного, пейте побольше".
Узор, отделяясь от бледных обоев,
плывет, становясь за окном белоснежным.
Зима не скрывает своих предрассудков.
Вдохнув темный воздух февральского утра,
я буду скользить, словно глокая куздра,
кудряча бокренка в обойных рисунках.

***

Извини, что состарилась. Это бывает всегда,
если ждешь у окна непонятно какого прихода.
Я стою у окна, я старею, как эта среда,
что четверг окружает с затылка вчерашней погодой.

Я стою у окна, как вчера. Это - наша гора.
Мы по ней поднимались, держась, как придурки, за ручки.
Я стою у окна, я все помню. Но что меня учит?
Что зубрит, что грызет, что меня дожирает с утра?!

Ты придешь наконец, обернусь к тебе черепом голым,
улыбнусь беззубовно, безглазно в тебя погляжу.
Извини, что состарилась… Нет, не скажу… Даже голос
не дождался тебя. Извини, ничего не скажу))).

***

Ночь, а, казалось бы - спи, говорят, не пиши,
можно лежать, головой замесивши подушку,
дефибриллятор всем фибрам дрожащей души
прямо в бумагу воткнувши по самые уши.
Можно лежать, не затеплив бессовестный свет
в сонную комнату, не отразившись безумной
физиономией, шепчущей бред в полусне,
медленно, медленно, медленно нейтрализуясь,
переходя в состояние жидкости, в газ…
Можно глаза позакрыть, позадраить, зашторить,
можно вообще не иметь этих долбаных глаз,
просто расслабиться, лечь и писало настроить.

***

Так, распадаясь на атомы лет и зим,
время скользит
по плоскости нашей памяти,
не задевая ("…Друг мой - один грузин,
любит тебя…") того, что потом останется.

Руки горят - от снега гор горячи,
кто-то другой припомнится еле-еле.
Все повторяется, дни - что те кирпичи
смерти и жизни, месяца и недели.

…По воскресеньям я бы пекла тебе
яблоки в тесте в печке и в тихой грусти
вешалась в воздух надписью про обед,
что в переводе значит всегда: "не пустим!".

…Из магазина выйдя на липкий свет
снежного города, щурясь, прикрыв перчаткой
левый висок, я, как скво, бы ходила след
в след, тишиной перебирая часто

ног в сапогах, легких, как крылья сов.
Каждую ночь я бы рожала в сумрак
ворох горячих, не знавших бумаги слов,
тех, что у губ, вспыхивая, трясутся

звездами - там, куда мы идем не спать.
Просто висеть памятью долговязой
вниз головой, наверное, даже - вспять,
выкатив между звезд и свои два глаза.

***

Там поют и светят свечи,
звезды щурят глаз овечий
и волхвуют в сеновале
мыши тихие, из впадин
нор смотрящие мышата
знают: я с тобой общаюсь
шорохом их лап и треском
веток, вздохом занавески,
сквозняком сквозь позвоночник,
мыши знают, каждой ночью.
Пыль взлетает прямо в пламя,
очень жарко между нами
бьется огонек крылатый.

***

Знаешь, чего я боюсь больше Самой? Что после -
мы будем так же несведущи, как и нынче.
Странно, конечно, вести этот поиск пользы,
но человек устроен так нелирично.
Вдруг мы не встретимся? Вдруг мы себя не вспомним?
Вдруг мы не станем прозрачны во всем друг другу?
Я не узнаю тогда, до чего неполным
по шкале Фаренгейта был теплый угол
между ключицей и шеей, где спать удобно,
втиснувши морду и по-собачьи
думая, что хорошо, что хозяин - добрый,
что электричка - едет, что мысли - скачут...
Если все так и будет, то лучше, проще,
дольше и больше жить, ни о чем не мучась,
даже вопросом о том, как причислить площадь
слов в треугольниках - к ликам, учесть их участь.

***

Окна в сумерки.
Астры россыпью -
видно, умер кто
этой осенью.

И себе во след
шел понурившись,
словно бы - во сне,
а не умерший.

Плети рук шатал,
тикал маятник
в окнах - ах, устал,
ох, замаялся…

Обернулся вдруг -
астры в сумерках
по пятам идут,
будто умер кто.

***

Подожди…уже восемь, девять, десять
дней, как ты умер. Уже и голос
вспоминаю смутно - безмолвны, дескать,
языки ушедших, усопших горла,

голоса безмолвны, лишь образ звука
сохранят мембраны подглуховатых…
подожди…ты - умер? Не слышу…Ухо
умудрилось намертво разорваться

от усилий плача с собой покончить
(синий-синий невод бросая в небо,
вынимаешь мокрый живой подстрочник,
зарывая нечто, рыча, не в недра

подзаборных мусорных незабудок,
а куда подальше, где не отроет
ни одна собака - и лезешь в будку,
как в бутылку горла, давясь от крови).

Небо - будет кротким висеть отрезом,
я зашторю окна, никто не будет
возражать подсчетам. Пусть будет - десять
дней, как ты умер. Переобулся.

***

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

на востоке легла на руки
резеда голова в покое
резеды посмотри какое
дно на небе на дне а ну-ка
посмотри до чего глубоким
я маразмом уже здорова
эк жует резеду корова
смоляным отливая боком
богом годом и догом мысом
выступая на сцене скальной
му корова жуй жуй не скалься
молоком ввечеру умыться
спи спокойно мой череп белый
желтоватый на лбу немного
сна не лишнее на дорогу
уронив как чужое тело
кто ты череп улыбкой моны
загадай мне чего ты можешь
на востоке окно в прихожей
так горит ровно что икона
мона мона младенца где ты
потеряла старела лита
стала моной скрипит калитка
монолитно старушнодетски
из избы из из бы бы выйти
да не ходят чужие кости
резеда все кругом погоста
тишина резеда и вымя

***

Встретить бы какого-нибудь старого какого-нибудь знакомого,
да хоть ба и мёртвого, лишь бы было о чём вспомнить,
постоять под деревом, говоря ветвисто, и многокомнатно
замолкая, и глядя многооконно.

А то, а не то, иду тут одна, как палец в ноздре, которому
и то веселей, иду, понимаешь, и во все стороны
пускаю слова, у которых крылья оторваны,
и слова валятся гусеницами, и вороны их скушевают.

***

Когда не будет времени - тогда,
в один из дней, который неприметен,
непразднован все годы напролет,

я воздуха вдохну, а он - вода,
и я - в воде, а в трубке воет ветер,
крутясь шнуром от каждого алло.

Когда-нибудь - не осознав, не вняв -
застав врасплох, и взгляд, и удивление,
она войдет из зеркала окна -

в ночной сорочке, вылитая я,
издалека кому-нибудь белея,
как эпизод из завтрашнего сна.

И мы пройдем друг дружку, и глаза
окажутся у нового пейзажа,
а ноги станут слишком уж легки.

Здесь будет смерть, но я - я буду за.
За всем, что здесь. Меня не будет даже
в чернильном пятнышке свисающей руки.

***

Моя муза всеядна, ей все, что попало - сойдет,
ей схиляет аптекарь, замешкавшийся уходя, и
твой смешной, запрокинутый навзничь смеющимся лоб,
и слова, что бросают возлюбленным их негодяи.

Моя муза всеядна - не брезгует словом "любовь",
с потаскушной улыбкой бродящим за девственной мною,
но плеврит, разыгравшись в душе, оскверненной тобой,
отстает, словно двоечник и по-ветриному воет.

Моя муза всеядна, и пусть тебе больше не льстит,
что ты часть требухи, достающейся ей на второе -
этой славной свинье не испортишь ничем аппетит,
она ест без суббот и работает без геморроя.

У нее на уме ничего, кроме - только - всего.
Ненасытную тварь не утрахать до изнеможенья.
Я, конечно, умру. Но она - будет вечно живой,
и кого-то, не долго тоскуя, в два счета оженит.