Вчера было первое декабря. И может поэтому навалило столько снега, что уже и не выбраться и никуда не пробраться. Пару дней назад можно было с рюкзаком или без пройти пешком в сторону железной дороги, и через какое-то время, далекое-близкое, неважно какое, оказаться у стены своего дома. А теперь ничего не получится. Все завалило снегом.
Утро. Я еще не проснулась и не замерзла. Но это не важно, фиг я здесь замерзну, даже если очень захочу, даже если кто-то сильно захочет. Ничего не выйдет, не выйдет потому, что когда я здесь, в неизвестно каком снежном лесочке и маленькой черной избушке, то я то уже не я, а Савраска. Савраской зовут светловолосое и в общем-то хмурое, но не страшное существо, которое здесь живет. В том-то и дело, что оно здесь живет, а я тут бываю только иногда, наверно когда особенно нужно. Несомненно то, что я с Савраской нахожусь в самой близкой связи.
Да ладно, чего это я... Кому надо, тот пускай и разбирается.
------------------------------------------
Под лавкой я нашла старый желтый кусок свечи, не кусок, а огрызок, в маленьких сенях-- топор с засаленным топорищем. Зажгла в печке огарок и тихонько пошла к пруду.
Черный, стальной лед. Я вышла на середину пруда и поставила свечку на лед, острожно пригляделась. Очень плохо видно, и днем не очень-то, приглядываться надо, а так... И, наконец увидев черные, бесконечные глаза, даже как вроде вздрогнула. А потом, не отрывая глаз, начала рубить топором лед. Я думала, что лед должен откалываться крупными кусками, ну или там я не знаю, чуть поменьше, но все равно кусками. А он какой-то пылью, крошкой. Я несколько раз взмахнула рукой, отметая это все дело. И попробовала рубить дальше. А потом почуяла, как больно рукам, сжимающим топорище. Подняла огарок, и, заливаясь и обливаясь парафином, увидела, что пальцы и ладони у меня в крови.
Просто я не думала, что так получиться.
Я проснулась и, не открывая глаз, вспомнила, что топора в избушке никогда не водилось. Очень медленно одевшись, я поплелась к пруду. И не нашла. Очень красивый, пушистый, мягкий снежок укрывал все, что только смог укрыть за эту ночь. По-моему, очень короткую ночь.
-----------------------------------
Я живу в маленькой, очень-очень маленькой избушке. Здесь есть две печки: одна, явно чуть ли на века строенная, кирпичная такая, я еще так обрадовалась, и все дырки в ней аккуратно заложены теми же кирпичами, а в углу стоит маленькая черная обугленная буржуйка на трех ногах, почти что на двух. Еще и вонючая ужасно.
--------------
Я нашла сегодня пруд. Небольшой, насквозь промерзший синим льдом.
Нет, не так. Я вышла на полянку всю в снегу, а посередине -- кусок круглого черного льда. И я поняла, это и есть то самое место, исполненное узнаванья.
В первом варианте я даже слишком осторожно иду по льду, и очень нескоро еще подойду к середине пруда.
Ну а во втором все намного проще, если я этот кусок льда знаю, то и бояться мне нечего.
Я знаю, что когда зима, в пруду лежит замерзший мельник. Не в смысле труп или еще какая гадость, нет, ни в коем случае. Здесь все слишком серьезно, чтобы быть гадостью. Там в черном и вечно (так всегда кажется зимой) холодном видна едва различимая мужская фигура. И еще видны глаза. Черные и бесконечные, я никогда до того не видела, чтобы глаз был больше похож на тлеющий уголь, чем на глаз.
Я посмотрела. Я знаю, в глаза мельника, да еще такого, лучше не подглядывать, а я смотрю.
Мельник будет там до весны, а потом я не знаю. Когда весна, я тоже не знаю.
------------------------ ----------
Я живу здесь уже два дня. Что точно два я знаю, потому что делала зарубки ножом на деревяшке, прихваченной из лесу. Правда, с утра деревяшка потерялась-- или я потеряла счет дням, или у меня теперь будут всегда два дня.
-----------------------------------
А еще записки. Я и не удивилась, когда их нашла-- рано или поздно что-то подобное должно было произойти. Одна была аккуратно втиснута под раму окошка, она насквозь промокла, и что там было написано-- так и осталось загадкой. А другие были классически сунуты под дверь.
"Я люблю тебя, потому что хочу лететь птицей над твоей головой."
" Я помню твое имя раньше, чем есть я, и раньше, чем есть ты."

" Я знаю, что твое имя больше всех имен."
" Твое имя -- ложь."
Вот значит как.
А строчки еще теплые от страха. По тем же правилам записки полагается сжигать, а такие в первую очередь. Не горят. Это даже как-то пошло, да и некультурно, в конце концов. Не горят. Короче, сунула в карман.
Кажется, они там так до сих пор и лежат.
А еще я в лесу видела маленькую, худую, черную кошку. Жалко ее, замерзнет же, наверно.
-------------- -
А еще я никогда не думала, что находиться здесь-- это как-то неправильно или нехорошо. Или что должно быть как-то по-другому.
Или что здесь плохо, и что отсюда рано или поздно, но нужно уходить.
Я никогда так не думала.
------------------------------
Вечер.
Я сижу в углу на маленькой табуретке, или на корточках, не суть важно, и смотрю.
Смотрю, как из угла в угол, одинаковыми шагами, проверяй хоть сантиметром, ходит то самое, светловолосое. Оно ходит и блестит маленькой серебряной серьгой в нижней губе, иногда тихо поскуливает, но не останавливается ни на минуту. А там, где я уже не вижу, оно смотрит тусклыми глазами в окно и обращает слова в буквы, буквы в числа, числа в ничто. Когда появляется ничто, которого я не вижу, то ртуть в градуснике поднимается на один градус. Градусник держит в руке очень маленькая девочка Инна, рядом сидит женщина с прекрасными черными глазами и злым ртом. Может быть, когда она смотрит на ртуть, которой не вижу я, она успевает заметить маленькую серебряную серьгу.
--Заткнись! Ты можешь когда-нибудь остановиться?!
Светловолосое удивляется. В дверь вломилось, именно вломилось, маленькое худенькое существо предположительно мужского, подросткового рода. Светлые глаза смотрят с ненавистью. Становится тесно. И забавно.
--Эй! Кибальчиш! Буденовка-то потерялась...
Подростковый оглядывается по сторонам, вроде как меня замечает. Савраска сидит с ногами на скамье, прячет угрюмую морду за коленями и молчит. А подростковый наконец окончательно соображает, куда он попал, гыгыкает дебильно-не совсем--натурально, делает страшную рожу Савраске и исчезает.
Савраска плачет.
Я тихонько подползаю, беру в руки соленые замерзшие ладони, глажу, сижу на коленях, у меня руки в мозолях, но это ничего, стараюсь заглянуть в глаза, тихо и осторожно целую замерзшие пальцы и запястья. Она успокаивается, прислоняет голову к стене, и я ее не вижу.
- ...
- Тсс... Расслабься.
- А что... Что? Утро? Так едва светает же. Да не дыши так в плечо. Чего надо-то?
- А он меня уже несколько раз чуть не застрелил.
- Кто?
- Ну этот, который все время с ружьем бегает. У него такое ружье, небольшое, но настоящее. Придурок. Он же настоящий придурок. Ну мальчиш, тот даун с рябиной.
- А, этот... А чего ему тут надо-то? Он-то здесь откуда?
- Говорил, что трамвай ждет, который отвезет его домой. А пока он охотится на белок.
- И много поймал?
- Да откуда тут белки. Да и трамваев в общем-то тоже не видать. И он ведь всегда может выстрелить. И в тебя тоже. А меня он ненавидит. Ты заметила, как он на меня смотрел? И в мельника в пруду он тоже может выстрелить.
- Вот это пожалуйста. Пускай стреляет на свою башку. Даже интересно посмотреть, что получится.
- Ну ты чего? В мельника разве можно стрелять? Это все равно, что в меня или в тебя.
- А ты почем знаешь?
- Знаю вот. Знаю. Слышишь, а может, его можно как-нибудь того, как-нибудь чтоб его не было?
- Ну здрасте... Никто ему тут ничего сделать не может, и не будет. А ты на самом деле только петли умеешь пускать на колготках мерзких теток, и тетки должны быть последней стадии омерзительности.
- А он все равно может. Запросто. Патлами тряхнет, нос задерет повыше и начнет палить. Видела, как он эту рябину жрет? Нет? Всегда ходит с кистью рябины в одной руке, а в другой ружье. Так вот, откусит несколько ягод, пожует, и выплюнет. Говорит, вкусно. Скотина последняя.
- Редкостная. Знаешь, сама расслабься. И вообще, все нормально. А где он рябину нашел?
- Не знаю. Я в лесу рябину не видела, может, дальше где...
----- ------------
Так я иду по темной улице и слышу спиной и затылком именно те шаги, из десятка, которые так неожиданно пугают меня, что заставляют идти быстрее и быстрее.
Догонят...
Ткнешь пальцем под лопатку. Я, наверно, вздрогну, а может быть, и нет. Засмеюсь. Скажу: дебильная шутка. Ты всегда забываешь, что это я люблю держать в ладони револьвер.
Пожмешь плечами. Смеяться не будешь.
- Стреляй пальцами.
- Стреляю.
-----------------------
И там будет поляна, снежная, снежная. На поляне снежные бабы. Много. Бабы как бабы. Морды круглые. Я пробовала посчитать, и сбилась.
------------------------ -
За поляной с бабами был капкан, на белом очень видно. В капкане-- лиса. Грязная и очень яркая.
Я не знаю, как так было, у нее один глаз был наполнен мольбой и слезами, и слезы текли по тонкой морде на перебитую лапу, а другой почернел от злости с отчаяньем.
Когда я подхожу справа, и начинаю разжимать черные пружины, то она успевает прокусить мне руку перед тем, как, хромая, медленно убежать. А вот если слева, то получаю глубокую и довольно неприятную царапину от виска к скуле.
Ну и в общем-то все. Смотрю, как кровь течет на грязный снег, и все. Чего еще?
------------------------- --------------------------- ------------------------------
У него прыгающая походка, когда он идет, он почти что бежит и руками размахивает. Ружье болтается на спине и производит удивительно жалкое впечатление. До какой-то даже слезной умилительности. И огромная алая кисть рябины.
Он оборачивается. Настороженно поглядывает, тонкие детские пальцы, белые от холода.
- Тебе чего?
- Так просто... Ты куда?
- Никуда.
- А почему?
- А что, мешаю?
- Нет. Можно с тобой?
- Мне все равно.
Он отворачивается первый, несется вперед. (И не страшно подставлять спину?)
На бегу:
- Где ты живешь?
- Нигде.
- Так холодно же!
Остановился. Задумался. Пошел медленно.
- Ну и что...
- А, вот значит как... Ну... А по-другому никак нельзя?
- Не знаю. Я не умею.
- Наверно, это не так уж и хорошо, а?
- Может.
Заерзал спиной, заоглядывался. Уйти хочет. Сам.
- Ну, пойдешь?
- Подожди. Я знаю, что нельзя смотреть в глаза мельника. А ты смотришь. Я знаю. Тебе уже поздно не смотреть. Но смотреть все равно нельзя. Все. Пока. Я уйду...
Сколько дней прошло? Сколько? Здесь не бывает активных бурь и вообще таких дел, а если и бывает-- их никто не видит, что же они видят, если они не видят бурь?
По снегу, бок о бок шаги. Савраска. Я даже рада тебя видеть.
- Гуляем?
- Ну да.
Мы шли. Шли.
Здесь яркое голубое небо. Рябина. Старая. Усыпанная гроздьями. Под стволом валяется ружейка. На нижней толстой ветке висит толстый солдатский ремень, на ремне желтая пряжка, такая со звездой, а от пряжки на тонкой шее огромный багровый синяк.
- Снять надо.
- Не надо. Не подходи. Пошли отсюда.
- Как это?
- Ты ничего не понимаешь.
- Объясни.
- -Не буду. Закрой глаза.
- Не буду.
- Не подходи!
Под ним даже ветка не прогнулась. И на лицо пряди соломенных коротких патл упали так, что и не видно, что оно может быть искажено. А может, на самом деле не искажено. Его можно взять за руки как куклу, просто очень большую, и посадить под эту самую рябину. До весны. Он теперь знает, когда она будет.
- Пошли.
- В первый и последний раз я видела эту рябину. Ты этого не сечешь. Он же вернется. Будет другим, но вернется. Не ружейка, так револьвер, не трамвая будет ждать, так троллейбуса. Он вернется, опять охотиться на этих белок, которых здесь нет. И все они будут меня ненавидеть.
----------------------------------
Мне поздно не смотреть в глаза мельника. И я смотрю. Мне уже не нужно приглядываться. Становиться на колени... Достаточно опустить взгляд. Никто и никогда не спросит меня, сколько можно простоять вот так, на черном льду, очень низко опустив голову, ниже плеч. И что можно так увидеть. Я, может быть, и не отвечу.
- Это она поставила капкан.
Я смотрю. Я делаю, то о чем все подозревают, а знает только один. Зря он так.
- Это она...
- Я слышала.
Я поднимаю голову. Стоит трудно-подростковый, смотрит серьезно.
- Какой капкан?
- Обыкновенный. Железный. Ржавый. Грязный.
- Ну и что?
- Ничего.
- А зачем?
- Что?
- Капкан зачем? Для кого? Или чего.
- Ни на кого. Скорей всего, ни на кого. Просто она поставила, и все. Наверно, чтобы было.
- Что было?
- Ну... Капкан.
- Да ну...
- А зачем ты так?
- Как?
- Стоишь?
- Ну и что. Все равно поздно. Сам же сказал. Слушай, а он знает, что поздно?
- А ему-то не все равно? А чего ты шепотом разговариваешь?
- А ты подойди поближе. Я скажу.
- Я что, псих?
- А ты подойди.
- Зачем?
- Ну, скажу, чего я шепотом разговариваю. Подойди.
- Уйди оттуда.
- Откуда?
- Со льда уйди. Тебе легче так будет.
- А ты знаешь?
- Я вообще умный. А дальше еще умнее буду. Иди сюда. Ну?
- Дурак ты.
Я знаю, что их нельзя обижать, обижать вообще плохо. Но как мне уйти со льда? Как? Это хоть кто-то кроме меня способен понять?
- Дурак ты.
Если бы была сказка, и все кончалось бы хорошо,-- конечно, он бы заплакал, слезы упали бы на лед, тот бы понял, и вот она -- я.
Если бы правда, я бы опустила голову ниже плеч.
А я нигде.
А ЛЕД НАЧАЛ ТАЯТЬ. Я видела.
Мокрой ватой под ногами пошел. Откуда я знаю, почему? Зима же, холодно.
- Спаси меня!
Ну, подростковый и вскинул свою ружейку. Хорошо хоть, не в голову...
----------- ------------------------
Теперь я лежу на кровати, точнее, полулежу, под спиной куча подушек. Вокруг колбасой носится Савраска. Ничего не говорит, но очень ухаживает.
А мне стоило только грохнуться головой о лед,-- куда что делось? Нигде ничего не таяло, такое же столетнее, как и было. Только вся грудь теперь в синяках да лиловых царапинах. Куртка была толстая, а у этого дауна в ружье дробь самодельная. Савраска налила в кружку горячего молока, подала. Осторожно пью. Больно. Осторожно прижимаю чашку к животу и так греюсь. Савраска уже что-то бормочет, но не слышно. Пью дальше. И вздрагиваю. Больно стукаюсь зубами о чашку. Начинаю слышать, чего бормочет Савраска.
- Да сильно вы нужны мельнику. Что вообще можно хотеть...
Я опускаю глаза в чашку. Оказывается, можно так дуреть и от запаха горячего молока. Еще я слышу, как за стеной вздрагивает ветер. Попал кому-то в лапы.
Савраска бормочет:
- Это ведь он тебя спасал. Пойди скажи спасибо, что не спас окончательно. Конечно, теперь синяки разглядываешь, и в самом деле.
------------------------------------------------- ---------------
Темная улица. У меня, как всегда, кружится голова, но не сильно, и я не ее замечаю.
Темная улица, свет только от твоей сигареты. Это одно единственное алое пятнышко дает неожиданное ощущение уюта. Ненавижу сигаретный дым. И как хорошо, что ты не любишь рассказывать анекдоты и в твоей речи нет откровенного южного акцента. Просто сказка.
----- ------- ------------ ------------------
Ночью я слышу тревогу. Мне снится чайка. Нарисованная. Рисованный мультик такой, и чайка мечется. Это тревога. Это значит, что надо идти и искать чужого. Что дальше, после того как найдешь, не знаю. Надо идти.
На пороге оборачиваюсь, холодно. Хватаю свитер и кусок тетрадного листа.
На колене карябаю, быстро, надо уже спешить, записку.
Записку сую под подоконник и ухожу.
"Как же бьется твое холодное сердце?"
------------
Идти надо далеко, я знаю куда. Далеко.
В обратную сторону от мельникова пруда, от снежных баб и знакомых мест.
Поля. Лес кончается. Куски трамвайных рельсов. Опять поля.
Дуб. Огромный, заснеженный весь, земля под корнями изрыта, все в копытах, копытцах, сгнившие листья. Вверху, но не высоко, как раз, чтоб мне влезть, дупло.
А в дупле чайка. Мертвая, маленькая, серая. На левой лапе красная нитка.
Я погладила осторожно холодные перья, спрыгнула на землю и пошла дальше.
Дальше, дальше, дальше...
Еще дальше костром пахнет. Костерок маленький, не глядя видно-- долго не протянет. Сидит около костерка мужик небритый, уставший. Чего ему тут надо-- не понять. Меня не видит, и не увидит. Подхожу, сажусь напротив костерка и смотрю.
У него на плече татуировка. Разумеется, он не голый на снегу сидит, в куртке. Но я вижу татуировку. Сидит, смотрит на костер, иногда руки греет, согреться не может.
Ну, в принципе все ясно. Мне можно и уходить. Встаю.
----------------------------
Встаю. Потягиваюсь. Печка вонючая. И другой не будет.
Утро раннее. В окне рассвет начинается, я никогда еще здесь рассвета не видела, выходить не хочется, а стекло мутное.
Ну да ладно.
Сильно надо будет, так я и рассвет себе придумаю. Ну, какой он?
Ну допустим, по снегу, значит, как по простыням, все таким красным, алым таким, хотя какой же это рассвет? Рассветы не такие, рассветы-- они тихие и осторожные. Чтобы поймать рассвет, надо иметь крепкие нервы и железную волю. У меня, пожалуй, получается что-то одно: или нервы, или воля. Вместе никак. Не так велика потеря, как ее рисуют.
-------------------------........... -----------
Не хотелось мне сидеть и ждать. Да никто не виноват, что дождалась. И глаза ведь уже не закроешь, куда их закрывать, после того как вышла я на порог, присела себе тихонько, а он и выходит из-за сосны. Или березы?
Так он же меня не видел! Да не должен был видеть! Так не положено!
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Мне мальчик дорогу показал.
- Очень хорошо. (Больше он ничего не показал? Зря. Дождешься от него...-- шипит за спиной Савраска.)
- Мне идти надо. Меня мальчик проводит.
- Какой мальчик?
- Тот самый. Я с ним поговорю.
- Ну, до свиданья. Ты меня видел тогда?
- Да. Ну, до свиданья. Лови.
Вытащил из кармана помятый кусок темно-зеленой ветки и швырнул мне под ноги. Развернулся и ушел.
Я знаю, как такие ветки называются, это бальзамин, у меня такой дома раньше рос. Я раз наступила ему на ветку, а в нем столько воды, он аж затрещал, и брызги теплые во все стороны.
Ну все, дождалась.
Я вернулась, легла, глаза в потолок -- если в пол, как-то это уж совсем печально, а так ничего, терпимо.
А потом, после того проехал уже восьмой вагончик, я напилась. А что мне было делать? Бегать по лесу и орать: не говори ты ни о чем с этим мальчиком? Поздно уже. Я-то тем более знаю, что поздно, уж сколько страниц поздно.
Какая разница, чем напиваться? Не в присутствии вина дело.
Или вины.
Тоской, или огнем из глаз случайного прохожего?
Чистой кровью, или теплым чаем Гогена.
Да и с мальчиком уже поговорили. По душам.
-------------------------------------
- Привет.
- Привет.
- Выжила?
- Ну, как видишь.
- Я как лучше хотел...
- Мне уже доложили. Да ладно, на мне куртка была, все нормально. Ну чего стоишь? Пошли.
- Пошли.
- А ты, значит, боишься? Его?
- Да. Очень. Знаешь, как я ему нужен?
- Ты? Зачем?
- Я ж придурок.
- Ну и чего... Ну, может быть.
- Ты не понимаешь. Я ему нужен. Если я отсюда не сбегу, он меня все равно найдет.
- Ты серьезно?-- я вздыхаю.
- Ну я же ему поверю сразу.
- И что тогда?
- Тогда. Тогда плохо.
- Может, это ты не понимаешь?
- Я вообще ничего не понимаю.
- Ты ведь отсюда не сбежишь. Никуда. И никогда..
- Значит, когда-нибудь мы встретимся с ним. И я его не узнаю.
- Да разве это возможно?
- Обязательно, это необходимо.
- Ты дурак. Ну ладно, пока.
- Пока.
- Стой. Отсюда на самом деле никуда не сбежишь. Давай не будет всего этого, мельника, рябины, тебя красивого, меня нервной.
- Да о чем ты? Ведь оно уже есть! Ты что, не видишь?
- Ну не говори с ним, и не слушай его, ну не верь хотя бы.
- Это я тебя не слышу. Пока.
- Ну давай...
--------------------------- -----------
Я поняла этой ночью, что мне надо уходить. Поняла вот как:
Я уже спала, ну, засыпала, когда услышала за окном шаги. Неслышные и опасные.
От таких шагов сжимаешься в холодный комок и начинаешь прислушиваться. Когда-то давно я вот так оставалась одна в доме, и сначала все было нормально, а потом я начинала бояться. Бояться и точно так же прислушиваться.
Шаги обошли несколько кругов и ушли.
Я подождала, а потом подскочила к двери, толкнула. И дверь не открылась. Заперто оттуда. Я отступила. Не ломать же дверей?
------------------------- --------- ------------------
У Савраски температура, наверно, высокая. У Савраски температура, и она лежит на моей узкой кровати и, как и я тогда, глядит в потолок. А я не знаю, как лечить существа, которых в общем-то и нет.
У Савраски температура, я и без всяких градусников могу определить, какой точке кипения черного непрозрачного мельникового льда она соответствует, и мне жалко ее.
Я могу выйти за порог, набрать в котелок снега, решив наугад, где он чище. Сделать вроде чай.
Савраска глядит в потолок и иногда говорит, я всегда все разбираю.
- Услышать между воем радио и ветра юродивое рыданье.
Напоить чаем.
- Под мельниковым прудом есть еще один пруд. Не такой глубокий, но точно есть.
Там в сгнившем длинном ящике лежит девушка, спит, наверное. Знаешь, как она на тебя похожа?
Ну, поправить подушку.
- А куда он делся?
- Кто?
- Ну, подросток?
- Так его ж нет, Савраска.
- Да. А когда?
- Да давно уже. Давно.
Подождать, пока заснет.
Заснула.
Смотреть, как уже не просыпается.
Выйти за порог и идти, потому что знаешь куда. А идти недалеко. Минут двадцать до станции.
-------------------------------- -----------------------------------
Весна начинается. Весной пахнет и летом.
За порогом на мягком снегу горсть клюквы.
Я собираю все до последней ягоды.
-------------- -------------------
Размякший тающий снег. Тающие снежные бабы. Тает лед мельникова пруда, черная вода, к которой не подобраться из-за грязи по колено. Да и нужно?
Нет Савраскиной избушки, есть еще один пруд под прудом мельника, не такой глубокий. Там девушка, уснувшая, и не пожелавшая проснуться.
Размякший, тающий снег. Иду, передо мной, шагах в пяти скачет маленькая рыжая белка.
Скоро будет электричка.

КЛИНЬЯ

Разумеется, в вагоне никого.
Вроде бы еду. Хорошо, если так.
- Девочка, ты ничего не потеряла?-- слышу я за спиной.
- Нет, -- отвечаю я сквозь зубы.
- А это чье? Не твое?-- я слышу, как кто-то шуршит бумагой.
- Мое.-- отвечаю шепотом.
- Возьмешь?
- Да.
Вроде бы еду. Хорошо бы.
Я очень много раз могу сделать вид, будто я не вижу, как эта машина переезжает эту кошку.
Я ненавижу пепел, которого не видно.
- У вас монетка потерялась.
- Где?
- Вон там. Вам так не видно, вы обернитесь.
- Девочка, ты ничего не забыла?
- Уже нет.
Попса, да? Попса. И решительно пахнет корвалолом.
Я все забыла, что могла, то и забыла, а получится-- еще больше смогу.
- Сколько время?
- Не знаю.
- Девочка, ты ничего не забыла?
"Когда я решила уйти, встала и вышла, через несколько ступенек я вспомнила, что я забыла. Возвращаться нехорошо.
Возвращаться иногда очень нужно. Черное зеркало. Разбил кто-то? Смотреть в битые зеркала, так же как и возвращаться, нужно.
Только как же потом куда-то идти? Поэтому уйти пришлось тебе.
А мне остаться".