АЛЕКСАНДР КОВАЛЬСКИЙ

УХОЖУ В ЛИСТОПАД

Медный звон во дворах –
Он сегодня ни по ком…

Двор был как двор. Сошедшиеся углом два трехэтажных дома, нависающий над проходом к чугунным воротам балкон, в углу между домами качели и песочница. Над разбитой у забора клумбой нависала длинными плетями ива, – когда Ярослав видел ее в последний раз, ему было лет десять или около того, и потом все время казалось, что иву спилили. Не спилили. Здесь к деревьям принято было относиться трепетно. В отличие от людей.
На балконе полоскалось белье. Простыни хлопали на сентябрьском ветру, только на паруса, как привыкли сравнивать в книжках, это нисколько не походило. Простыни – и ничего больше. Белый в голубую и зеленоватую полосочку лен. Ярослав представил, как они пахнут – горячим утюгом, свежестью и немного мылом, – и подумал, что это куда лучше всякой романтики. Интересно, куда она девается, когда человек вырастает?
Он постоял в воротах, решая, стоит ли подниматься в квартиру сразу или лучше сперва переделать все ждущие его в городе дела. Но сил оставалось не так уж много, меньше, чем ему бы хотелось, к тому же он уговорился с квартирной хозяйкой на половину первого, а уже почти час. Неудобно…
Пока он размышлял, во дворе появилась компания. Подростки, человек десять, мальчишки, худые и угловатые. Как-то странно было увидеть среди них девочку. Может быть, потому, что Ярослав привык к другим девочкам. Аккуратным и чистеньким, с атласными лентами в косах, девочкам, больше походящим на фарфоровые статуэтки, чем на нормальных живых детей. Он всегда понимал, что это издержки профессии, что на самом деле все не так, что мир проще и жестче, чем может показаться с высоты кресла чиновника департамента образования. Но стереотип сложился, и бороться с ним было трудно.
А она была одета, как мальчишка. В потрепанные джинсы с множеством заплат в самых неподходящих местах и разбитые башмаки. Единственное, что выдавало в ней девочку – так это украшавшие запястья плетеные из кожи и бисера браслетики. Много. С ходу Ярослав насчитал штук шесть. Ну и непременные по здешней уличной моде косы у висков.
Он стоял и таращился, как дурак. А подростки, не обращая на него ни малейшего внимания, побродили среди песочниц и качелей, выбрались на песок и, расчертив его палками, затеяли какую-то странную, не знакомую Ярославу игру. Смысл ее состоял в том, что нужно было перебежать со своего поля на поле противника, причем так, чтобы тебя не задели ни палка, ни брошенный камень. Палки больше всего напоминали небрежно выструганные клинки, а камни летели в цель с ужасающей точностью, и бросавшие нимало не задумывались над тем, что мишени может быть больно. И легенда у игры была странноватая. Не какие-нибудь там “гуси-лебеди” или “штандер”. Поле игры разбито было на три части, середина не принадлежала никому и называлась Река, ее нужно было переплыть, команда “с того берега” оборонялась. Жестоко и старательно. Что-то было в этой игре ненатуральное. Может быть то, что действо происходило без единого звука, если не считать стука клинков и камней и шарканья подошв. Никто не кричал, не вопил, не верещал от боли, попадая под удар. Тишина была, похоже, главным условием. Ярослав смотрел, открыв рот. Ни в одном пособии, ни в учебнике, ни в едином справочнике по коллективным детским играм такого он не встречал.Он вообще не сразу понял, что именно так насторожило его в этом действе. А когда понял, остолбенел.
Они не играли.
Они действовали абсолютно всерьез. Это было как тренировка или как могло бы быть на самом деле, доведись им – поодиночке или вместе – переплывать эту странную Реку с вооруженными патрулями на том берегу. И вообще, у Ярослава невольно сложилось впечатление, что должность охранника считалась куда более почетной, чем роль пловца. И совсем не потому, что большинство ударов доставалось плывущим.
Что там у них случилось, что нарушило привычный ход событий, Ярослав отследить не успел. Но крик вспорол воздух, игроки остановились, застыли, словно фигурки на экране синематографа. Ярослав увидел, как один из “пловцов”, худой темноволосый мальчишка, уже почти достигший того берега реки, вскинулся, выгибаясь спиной, провисла между сведенных от боли лопаток рубашка. Девчонка, поддавшись азарту, закричала тоже, ткнула клинком, и “плывущий” упал. В него швырнули камнем, он пополз по песку, за ладонью, только что зажимавшей рот, потянулась красная полоса. Ярослав ждал, что игра прекратится, мальчишку бросятся поднимать.
Он ошибся. “Свои” молчали и смотрели, а “чужие”… они чужие и есть. Когда Ярослав только собирался в Кремну, его предупреждали, что насмотрится он тут всякого. Что общепринятые понятия о подростковой агрессии – просто сказки по сравнению с тем, что он тут увидит. Он все понимал, он соглашался, он был готов ко всему. Он только не знал, каково это будет: не вмешиваться. Ни во что. До тех пор, пока это его самого не коснется.
Он заорал и бросился разнимать. В эту мясорубку, жерновами которой были двенадцатилетние дети. И первый же камень, пущенный ему в лицо, раз и навсегда убедил его в идиотизме всего, что творилось за оцепленной военными кордонами зоной карантина округа Кремна. С той, нормальной, стороны.
Его спасло не геройство и не случай. А настойчивость куратора Родина, которой Ярослав не имел сил противиться неделю назад. Когда эрл Родин всучил ему, обалдешему от сентябрьской жары и долгого сидения в приемной, тяжелый, воронено поблескивавший “стечкин”, а Ярослав не посмел отказаться.
От грохота выстрела с крыш домов с воплями сорвались голуби, посыпалась пожелтевшая листва с ивовых ветвей. Шарахнулся в подвальное окошко сытый дымчато-серый котяра. И стало пусто и очень тихо. Ныла от чудовищной отдачи покалеченная ударом булыжника рука.

Мальчишка сидел на скамейке под ивой, прижимая к разбитому лицу намоченный под колонкой платок. Платок ему дал Ярослав. Ему самому хватило просто умыться: он ухитрился отделаться синяками и ссадинами, губы были как две оладьи, и рассечена левая бровь. Ярослав вообразил себе предстоящие в мэрию и прочие подобные места визиты и жизнерадостно хмыкнул.
– Больно? – сквозь платок поспешно спросил мальчишка. Ярослав уже знал, что звать его Димой и что лет ему, на самом деле, всего одиннадцать. Просто длинный и хмурый не по годам… Он, видимо, всерьез опасался, что Ярослав как-то не так истолкует его молчание: нужно же благодарить и все такое…
– Будем считать, что уже нет. А ты как?
– Чего мне сделается… – Димка осторожно отнял от лица платок, поглядел на оставшиеся на батисте кровавые сгустки и снова откинулся затылком на скамейку. – А пистолет у вас зачем? Вы из полиции?
– Из школы, – понимая, как глупо это звучит, сказал Ярослав. Помолчал и спросил: – Слушай, а чего они у вас такие бешеные?
Димка пожал плечами.
– Да не… нормальные. – Говорить ему было трудно. – Как везде.
Ярослав промолчал. Можно было бы рассказать, что не как везде, что, скажем, в поселке Острова, находящемся от Кремны всего в пятнадцати километрах, но за линией карантина, дети милые и ласковые, и не бросаются добивать упавших. И игры у них совсем другие. А эти… Двенадцать лет – и все, беспредел… пока не повзрослеют, и куда потом девается все то, что сейчас его так напугало…
Он задумался и не заметил, как от качелей отделилась и подошла к ним девчонка. Та самая, с бисерными браслетиками на худых загорелых запястьях. Подошла и присела на корточки перед скамейкой, с нехорошим любопытством оглядывая лежащий чуть поодаль “стечкин” .
– Это ваш?
– Мой, – сказал Ярослав.
– Дайте стрельнуть.
– Перебьешься, – огрызнулся он вяло. Во рту болело.
Девчонка презрительно скривилась.
– Жалко, что ли?
– Да нет, – сказал Ярослав. – Не жалко. А вот только статья сто двадцать шестая Уложения о наказаниях категорически запрещает ношение и употребление огнестрельного оружия несовершеннолетними. И карает взрослых. Прости, но хочется еще чуток пожить на свободе.
– Слабо, – понимающе кивнула девчонка и сплюнула сквозь зубы на песок. Тоже кровью. Видимо, в недавней драке досталось и ей. Она смотрела на Ярослава так, что он невольно ощутил нехороший озноб между лопаток. Этой барышне ничего не стоило сейчас вот дать ему ногой в челюсть, забрать пистолет, а потом…
Никакого потом не было. Потому, что случилось все сейчас. И он пнул ее раньше, чем она дотянулась до оружия. Пнул сильно, не рассчитывая удара, может быть, потому, что после всех событий этого дня перестал считать их детьми. Девчонка нелепо взмахнула руками, Ярослав услышал, как шуршит на ее браслетах свободно нанизанный бисер. Потом она шлепнулась задом на песок. Повалилась, разметав руки, с запрокинутой головой. Смешно и жалобно дергалась на натятуной, как струна, шее, синяя жилка.
– Вставай, – сказал он застывшему от ужаса Димке. – Вставай и пошли.
– А Кира?
– Кира… – Ярослав повторил, пробуя на вкус, имя. – Полежит и встанет твоя Кира. Не убил же я ее, в самом деле.
– А вдруг?
Он попытался представить, что будет, если это самое “вдруг”. То есть ему, разумеется, не будет ничего. Все, происхдящее в округе, объявлено вне закона, право необходимой самообороны последней поправкой к Уложению растянуто до невообразимых пределов. Но вся беда в том, что в настоящий момент Кремна экстерриториальна, и законов тут нет никаких. Все, что смогло сделать в данной ситуации государство – так это оградить источник скверны от остального мира, смотреть и решать, что делать дальше… засылать туда всяко-разных экспертов и не иметь возможности никоим образом их защитить. В общем, суд на скорую руку, расстрел… плевать на все, но это же убийство!
Она дышала. И смотрела сквозь него густо-серыми прозрачными глазами.
– Эй, – позвал Ярослав, наклоняясь. – Ты как?
– Никак, – проговорила Кира хрипло. В горле у нее клокотало, кровяная пена выступала на губах. Я же ей легкое отбил, подумал Ярослав с ужасом. – С-скотина…
– Пойдемте, – в спину ему прошептал Димка. Руки у него тряслись: “стечкин” был тяжелый.
У калитки Ярослав помедлил. Обернулся, повинуясь какому-то странному чувству. И очень вовремя. Успел заметить, как вскидывается в броске Кирина рука. Шарахнул Димку в сторону, пригнулся. Полетела, крошась от удара, штукатурка с заборного столба. Димка упал. Как в кино про войну, когда артобстрел и надо вжиматься в землю. И это сходство так поразило Ярослава и лишило всякой способности сображать, что он вскинул руку с пистолетом и выстрелил. Три раза, в воздух, не целясь. И не услышал звука выстрелов. Кирина фигурка у лавочки сломалась, как картонная, ветром швырнуло в лицо обрывки…

Татьяна как увидела их, сразу заплакала. Стояла на пороге квартиры, привалившись плечом к косяку, и слезы сами собой текли по щекам. Татьяна вытирала их тыльной стороной ладони, губы у нее кривились и дрожали. Эти беззвучные слезы так потрясли Ярослава, что он разом растерял все загодя приготовленные слова. А Татьяна поглядела на него, потом опустила глаза, увидела рядом Димку, у которого вместо лица был сплошной синяк, и судорожно выдохнула:
– Ди-има!.. Димочка… сына…
Из глубины квартиры тянуло душным паром с запахом хозяйственного мыла. Что-то скворчало и брызгалось на плите. Под ноги Яославу подвернулся и принялся тереться хвостом о колено серый кошак. Ярослав с трудом узнал в нем того, дворового, давешнего.
– Вы только не пугайтесь, – обращаясь почему-то именно к коту, сказал Ярослав Татьяне. – Ничего страшного, пустяки.
У Татьяны как-то странно дернулась щека.
– Вы – Родин?
Ярослав тупо кивнул. Татьяна отодвинулась вглубь квартиры, пропуская их с Димкой внутрь. И судорожно вздохнула вслед. Ярослав понял, что забыл спрятать оружие.

– Сидите и не дергайтесь.
Ярослав послушно кивнул.
– Я же сказала. Не дергайтесь. – Татьяна, умытая и серьезная, с непросохшими дорожками слез на щеках, марлевым тампоном обрабатывала ему ссадины на лице. Было не больно, шипела, вздуваясь розовыми пузырями, перекись. У Татьяны дрожали руки.
– Бровь зашивать придется, – сказала она.
– Ерунда. И так заживет.
– Шрам останется.
– Говорят, шрамы украшают мужчин.
– Украшают. Если мужчины успевают уворачиваться.
– Ну… я же успел.
– Яр, вы дурак, – сказала она серьезно. – А те, кто вас прислал – сволочи.
Можно было поудивляться категоричности и краткости Татьяниных суждений, но почему-то не хотелось.
– Вы же отсюда не выберетесь, – отвечая на его молчание, пояснила Татьяна. – Карантин… Они объявят вас заразным.
– И что? – Ярослав осторожно потрогал марлевую нашлепку на правой брови. Вид, наверное, идиотский.
– И все.
– По-вашему, то, что здесь происходит – это болезнь? Что-то вроде симбирской язвы.
Татьяна с непонятным остервенением швырнула в помойку насквозь пропитанный красным тампон.
– Когда мне было восемь лет, – совершенно ровным голосом проговорила она, – мы с родителями жили в Старой Туре. А в семьдесят шестом там была вспышка чумы…
Дослушивать Ярославу не хотелось. Знал он прекрасно, чем туринский инцидент кончился и как случилось, что вспышка не выплеснулась за пределы округа. И лучше было об этом лишний раз не задумываться. Он все еще очень сомневался, что тогдашние методы к Кремне подойдут.
Татьяна вымыла руки и села перед ним на табуретку. Было что-то несочетаемое в ее позе и в том, как она на Ярослава смотрела. Домашняя милая женщина с русой расплетшейся косой через плечо, платье алое в белый горошек – и ледяной обращенный внутрь себя взгляд.
– Вы сейчас куда?
Он неопределенно пожал плечами. Куда проще заявиться с разбитой мордой?..
– Не знаю… Для начала в мэрию. Вид на жительство, регистрация и все такое. А что?
– Спросите у них, – подсказала Татьяна. – Если это все-таки не болезнь. Почему я с сыном не могу уехать? И почему ко мне не может приехать муж.
– Спрошу, – заранее зная прекрасно, каковы будут ответы, тем не менее пообещал Ярослав. Ощущение собственного вранья было тяжелым, как ноябрьское небо.

Мэр с трудом выдавил себя из кресла, поднялся Ярославу навстречу, протянул прохладную вялую ладонь.
– Рад, душевно рад…
Ярослав ощутил некоторую неловкость. Вот, явился, оторвал серьезного человека от дела. Дураку ведь ясно, ничего он тут не узнает. Ну, получит официальные бумажки, послушает сетования на жизнь и вечное отсутствие денег… это у них, у мэров, такой народный обычай – денег просить.
– Бедность, знаете ли, удел закрытых провинций. Не хватает ни на что.
– Да, – сказал Ярослав. – В самом деле. И йода в ваших аптеках ну не купить.
Пухлое лицо мэра сначала побледнело, потом стало наливаться багрянцем. Видимо, он наконец разглядел в подробностях Ярову физиономию.
– Дети, – пояснил Яр, виновато разводя руками. – Ваши знаменитые дети.
– Какой кошмар.
И покатилось. Яр сидел в кресле, попивал принесенный секретаршей кофе и, преодолевая тошноту, слушал про этих самых детей. Мэр красочно и пространно вещал, какая это чума и зараза, просто головная боль округа, и ничего не сделать, не помогают никакие интернаты, никакие спецшколы, бандиты растут, на улицу же выйти страшно, народная милиция отказывается. А вот вы, мессир, из столицы, так расскажите же там, пускай знают, что тут творится. И в конце концов, Кремна пока еще – этот, ну… субъект федерации, вот! Ну так что же они, столичные умники?! Открестились, как от моровой язвы, ни тебе финансами помочь, ни специалистов прислать…
– Каких? – спросил Яр.
– Что – каких?
– Ну, специалистов каких? Надзирателей?
– Что?! – сдавленно выдохнул мэр. Поначалу Яр даже испугался, что довел его до кондрашки. Потом понял – это он так возмущение выражает. Благородный, так сказать, гнев. Почему-то, совсем некстати, вспомнилось Димкино лицо – там, во дворе, под ивой, и то, какими глазами Димка смотрел на пистолет. Был какой-то подвох во всех этих высокодержавных рассуждениях. Ну вот хотя бы то, что они так легко отказались от действий. Уничтожить всегда легче, чем лечить. Да и стоит лечить-то? Дорого, хлопотно, плохие результаты. Уничтожать, наверное, не дешевле. Видимо, в столице это поняли раньше, чем здесь.
– Я пошутил, – сказал Ярослав. Улыбнулся, чувствуя, как на губе трескается затянувшая ссадину тонкая корочка. Поползла струйкой сукровица. – Кстати. Зря вы расстраиваетесь. Дети у вас нормальные. В отличие от взрослых. Это я вам как эксперт говорю.
Дальнейшее он предпочел не запоминать. Когда будет нужно, память сама услужливо подсунет все – картинкой или тупыми официальными фразами будущего отчета. Вот только любопытно, подумал Яр. Если Татьяна все-таки права, кто его  реляции читать станет?
На улице была осень. Та самая, золотая, о которой так любят читать стихи на День Знаний. Ветер гнал через площадь золотые охапки кленовых листьев, паутинка легла на раскрытую ладонь. Небо было синим, с редкими перьями облаков. Яр стряхнул на поблекшую клумбу алую капельку паучка и, помедлив, двинулся домой.
Он уже почти все понимал, только облечгения это никакого не приносило.

– Это Тим, – сказала Татьяна.
Привернула фитиль примуса и пошла открывать. А Ярослав обрадовался: очень уж неутешительным получался у них с Татьяной разговор. Димка соскочил с подоконника и тоже рысью помчался в прихожую. Кляня себя за дурацкое любопытство, Яр потащился следом.
Тот, кому полагалось быть Тимом, оказался высоким худым… подростком?.. Яр сказал бы, что из подростков Тим уже вырос. Ему могло быть лет восемнадцать или чуть больше. Яр представился, протянул руку. Тим прошелся по нему внимательными темными глазами, улыбнулся. Улыбка была хорошая. Яр со странным облегчением подумал, что, когда человек умеет вот так смотреть и улыбаться, очень маловероятно, что потом он окажется скотиной.
– Да, брат, не повезло тебе. – Тим пятерней растрепал Димкины волосы. – Что ж ты не отбивался?
– Я отбивался. Но их же больше было.
– Тогда ты просто обязан  был уйти, – сказал Тим. Димка опасливо покосился на мать. Но Татьяна не слушала. У нее на сковородке все шипело и скворчало, а по кухне, на радость Ярослава, притулившегося сиротинушкой на подоконнике, распространялся умопомрачительный запах пирожков с капустой. – Димка, что случилось?
Ярослав слушал, мало что понимая. Куда уйти, зачем? А, главное, как? Разговор вертелся вокруг недавней игры, это было ясно даже идиоту.
– Знаешь, Тим, – проговорил Димка, рассеянно дуя на пирожок, который Татьяна только что шмякнула ему на блюдце. – Я, наверное, просто не очень верю во все это. Ну и… больно же.
– Маленький ты еще, – утешил Тимофей. – Подрастешь, поверишь. И уйдешь.
Татьяна положила пирожок и ему. Тим сдержанно поблагодарил и повернулся к Ярославу:
– А вы правда из столицы?
Яр кивнул. Ну вот, сейчас из него начнут партизанскими методами вытрясать государственные секреты. Под пирожки и чай с лимоном.
– Вы эксперт, – сказал Тим и заметно помрачнел.
– Это плохо? – на всякий случай поинтерсовался Яр. Тим помотал головой, наморщил брови. Как будто пытался что-то вспомнить, да плохо получалось.
– Как кому. Нашей мэрии, например, ни холодно, ни жарко…
– Почему?
– Думаете, вы первый? До вас этих экспертов тут перебывала едва не дюжина. Ну и что? Назад кто-нибудь вернулся?
Я не знаю, с тоской подумал вдруг Ярослав. Меня никогда это не интересовало. То, как погиб Сашка Граховский, его когдатошний однокурсник, было вполне понятно. Объяснимо, хотя смириться было трудно. Это было сразу после Примирения, когда Кремна подписала, наконец, Ультиматум, но локальные вспышки были долго… А остальные? Анджея он так и не видел больше, а спросить… у кого бы он стал спрашивать? Мама Анджея только плакала и смотрела на Яра такими глазами, словно это он, Яр, был во всем виноват, и все равно относилась к нему, как к сыну, наверное, потому, что они с Анджеем были почти ровесники…
– Хотите, – сказал Тим, – я покажу?
– Что? Что ты покажешь? Выход?
– Нет, – невесело съязвил Тим. – Вход. Одевайтесь.

Костерок получился немощный. Тим, стоя перед ним на коленях, старательно и нежно подкармливал низкое пламя обрывками газет, прислонял ладонью от налетающего с реки ветра. Моросил дождь. Яр сидел рядом, завернувшись в куртку, и громко чакал зубами от холода.
– Зря вы в воду полезли, – проворчал Тимофей. – Теперь вот жди ангины…
Он наломал и принес веток – это были ивы и странные, с серебристой изнанкой подсохших листьев, вербы. Понемногу разгорелось пламя.
– Убедились теперь?
Ярослав облизал губы. Во рту до сих пор стоял соленый вкус: выворачивая против течения к берегу, Яр здорово нахлебался воды. Желтовато-коричневой, по-летнему теплой, мутной.
Соленой.
До противоположного берега он так и не доплыл. Впрочем, в этом подвиге не было никакой необходимости: на том берегу был, собственно, город, парк, обшитая камнем стена набережной. Исчерканные краской гранитные глыбы в потеках мха и сырости, отмель, на которой в болотных сапогах топтались несколько мужиков с удочками. Яр обернулся, поглядел на кружевную арку моста. Любопытно, вот два берега, вот соединяющий их мост, и до границы округа отсюда как до луны. Так куда же они уходят?!
По берегу, у самой кромки воды, брела, закутавшись в балахонистую, явно с чужого плеча, куртку тоненькая фигурка. Остановилась, увидела костерок, стала взбираться вверх по песчаному откосу. Тимофей всмотрелся из-под ладони.
– О, Кира.
Ярослав убито вздохнул. Не было у него никакого желания встречаться с этой девицей. То есть абсолютно. При одном воспоминании о том, как падала она там, во дворе, у скамейки, становилось жарко и тошно. Почему-то он был уверен, что больше с Кирой они не встретятся. А теперь вот… и как смотреть в глаза, и о чем говорить?
– Вы не мучайтесь, Яр, – сказала она, подсажваясь к огню. Вытянула из-под своего балахона руки, зашуршал, перекатываясь на браслетах, свободно нанизанный бисер. – Горит у вас слабовато.
– Дрова сырые, – проговорил Тим, точно оправдываясь.
Кира повозилась, разыскивая что-то в карманах своего необъятного одеяния, нашла, покатала в ладонях стальные масляно блестящие шарики и швырнула в костер. Несколько мгновений ничего не происходило. А потом…
Тим упал ничком на песок, закрыл голову руками. Яр повалился рядом, краем глаз успев заметить, что это малолетнее чудовище не бежит и не падает, а преспокойно стоит у костра. Ну, может, на несколько шагов отступила. В огне все рвалось, гудело и трещало – часто, как пулеметная очередь, – пламя взвивалось столбом, тлели наклоненные над костром ветки ивы, и во все стороны летели раскаленные брызги. Потом наступила тишина. Яр опасливо приподнял голову. Сел. В голове тяжело звенело.
– Убью, – отплевываясь от песка, пообещал Тимофей. – Дрянь сопливая.
Кира невинно улыбнулась.
– Мальчики, вы что, испугались, да?
– Да! – заорал Тимофей, бледный, как известка. – Да, испугались! За тебя, дуру!
– Ой, да не ври, – сказала Кира, ковыряя носком кроссовки спекшийся от жара песок. Обгорелые ивовые ветки осыпались угольями. Кира затаптывала искры. – Испугался он. Согрелся – это да. А вообще вам на меня плевать. Особенно вот ему, – она дернула подбородком в сторону Ярослава.
– Ребенок, я тебя выдеру.
Кира поглядела на Ярослава так, что он ощутил невольное желание тут же взять свои слова обратно. И объяснила, что для такой вот активной педагогики у нее есть тетка и отец, который вообще-то неизвестно где, а Яр ей никто, и пускай не лезет. Он что, забыл, как ее чуть не угробил? Вот то-то же. А эту выходку, если ему так хочется, он может считать ее маленькой сладкой мстей. И вообще. Им тут вместе жить и жить. Он что, так и будет до конца дней волком на нее коситься?
– Это почему еще жить и жить? – очумело полюбопытствовал Ярослав.
– Да кто ж вас отсюда выпустит, – пропела Кира с милой улыбочкой. – Эксперт вы наш разлюбезный.
Правда, подумал Ярослав. Это правда. И вот это все – речка, и этот город, и девчонка эта сумасшедшая – теперь навсегда. И Тимофей обманул. Нет выхода.
– Яр, – вдруг позвала Кира, и в голосе ее не было ни яду, ни издевки. – Яр, сегодня Литания. Отвезите меня в город, Яр. Пожалуйста.       

Чудовищным нагромождением куполов, медноскатных крыш и крестов, утопая в коричневых, как горелая бумага, тополевых кронах, храм рисовался в небе. Дождевые капли с глухим стуком пятнали булыжник. Толпа тянулась, как каторжный этап. Вверх. Мелькали озаренные золотенькими огнями свечей женские лица – такие все в платочках, с возвведенными горе тонкими дугами бровей, умиленные, аж плакать хотелось.
– Сволочи, – сказала Кира зло. И отодвинулась от окна.
– Хочешь, давай не поедем.
– Не хочу. – Она отвернулась. Задрожал подбородок.
– Ну, Ки-ира…
– Что?! – Она вскинулась, уперлась руками в мягкий плюш сиденья, и Ярослав поразился, откуда столько безысходной тоски может быть в этом лице. – Что. Тебе. От меня. Надо. Тебе мало, да?! Тебе справедливости хочется?! Вселенского счастья?!! А я стерва! Я не гожусь! И пошел ты!..
Она выскочила из машины прежде, чем Ярослав успел шевельнуться. Прежде, чем он вообще понял, что она собирается делать. Хлопнула дверца, метнуло в салон дождем. А Кира уже торопилась по вымощенному диким камнем холму вверх. Не бежала, потому что бежать ей было тяжело, просто шла. Очень быстро и не оборачиваясь, как будто боялась, что, встреться они с Яром глазами – и все кончится, и не хватит сил. Ненавидеть нужно, не оглядываясь.
Потом он делал то, что было, безусловно, глупостью, безрассудством и… да какая разница, чем! Он выскочил за этой сумасбродной идиоткой следом и пошел, ввинчиваясь в плотную толпу, не обращая внимания на гневные окрики, пинки и подножки. Полетела на землю, в дождевое месиво, задетая плечом свечка, капля воска мазнула запястье. Кира маячила совсем рядом, вот протяни руку, и ухватишь за плечо… Яр не успел.
Толпа вливалась в раскрытые двери, как речной поток в жерло плотины, и там, за порогом, в пахнущей ладаном и поздними цветами полутьме, затихала, переставала быть толпой, очень медленно распадалась на обыкновенные человеческие лица, на каждом из которых жили только глаза. И там, в боковом нефе, перед подвешенным на цепях корабликом со свечой внутри, с ворохом белых шариков-хризантем, перехлестывающем через хрустальные борта, Ярослав наконец таки поймал Киру. И опять, только очень отстраненно, удивился выражению ее лица.
– Пошли отсюда, – стараясь не обращать внимания ни на что, сказал он вполголоса. Кира помотала головой. Шевельнулись двумя ужами заплетенные у висков косы. Ярослава обдало запахами осенней листвы.
– Видеть тебя не могу… Эксперт. Про это ты тоже в своем отчете напишешь?
– Про что?!
Она засмеялась. Видимо, чересчур громко, потому что из толпы шикнули. Кира огрызнулась. Опасно посветлели глаза.
– А ты не бойся. Ты напиши. Чтоб они прочли и поняли.
– Они не прочтут, Кира, – сказал он. – Они вообще не собираются этого делать. И… я бы рад уехать, но не смогу.
Она молчала. Теплились у образов свечки. Облетали с высоты кораблика белые мелкие лепестки. Как снег, как горький тополевый пух. Слитно вздыхала толпа, голос с амвона то взмывал ввысь, тонул под куполом храма, то упадал вниз, плыл в перекрестье лучей, над головами, и это было так красиво, что не хотелось вдумываться в смысл слов. Литания невинно убиенным. Погибшим в Старой Туре, в Кремне, в Островах… в столице. Всем. Невзирая на возраст, на события и даты.
– Из-за меня? – спросила Кира.
– Нет. Просто не смогу. Не выпустит меня никто. Никому там эта правда не интересна.
– Мы выродки, да?
– Вы обычные. Самые нормальные люди, каких я когда-либо видел. И дети.
– Тогда что?
Яр пожал плечами. Кира стояла и молчала, и тогда он осторожно взял ее за руку чуть повыше локтя.
– Ничего. Просто все вы никому не нужны. Не представляете, так сказать, социальной ценности. Вас выбраковали, а что теперь делать, еще не придумали. Выбить вас всех негуманно, выпустить на волю опасно и глупо. Ждут, пока сами передохнете. Нищета, агрессия, болезни… это даже хорошо. А, чтобы сохранить видимость государственной заинтересованности, присылают экспертов… меня. Карантин с односторонней проницаемостью. О черт, ну какая же мерзость…
Кира молчала. А Яр, повинуясь какому-то странному чувству, подпрыгнул и сорвал свисающую ниже других белую цветочную гроздь. Запах был прохладным, влажным – так пахнет воздух в конце зимы, когда по древесным жилам уже вовсю бродит сок. Прозрачный, сладкий, как кровь.

– Все, граждане, все, – Тимофей поморщился, будто у него разом заболели все зубы, и взялся за дверную ручку. – Идите, я в ваши игры больше не играю.
– Тогда игры начнут играть в тебя, – сказала Кира и сунула ногу в широкую пока еще щель. – Очень хочется?
– Дура! – крикнул Тимофей, но дверь закрывать не стал. – Мне жить хочется. Здесь. А не где-нибудь в Серебрянке.
Ярослав недоуменно переглотнул. Любопытно, сколько еще он не знает?
– Ну и… живи, – сказала Кира устало. И отпустила дверь. – Пошли, Яр. Трус он.
На лестнице было темно и пахло кошками. Шелестел в облетающих кронах мелкий дождик. Кира вышла на крыльцо, постояла, подставив небу лицо. Не обернулась, когда Ярослав подошел и встал рядом.
– Кира? – Лица ее он не видел. Только щеку, всю в мелком бисере капель, и прядь волос, выбившуюся из косы. – А Серебрянка – это что?
– Это интернат для особо трудных подростков, – сказала она с непередаваемой интонацией. – Голая степь и бараки, полкварты воды в сутки и фунт гнилого хлеба. И мелиорационные каналы… будущие, потому что рыть их нужно тебе. Это смерть, Яр.
– А почему Серебрянка?
– Степь, – сказала она и обернулась. – Полынь всюду… красиво.

– Да не бойтесь вы, Яр, – проговорил с легким упреком Димка, и рука с кирпичным обломком на мгновение застыла над брусчаткой. – Это совсем не больно. Нужно только очень сильно поверить… и захотеть. Но… вы же хотите?
Да, сказал он себе. Наверное, я хочу. Видимо, это единственный способ выбраться отсюда, достучаться хоть до кого-нибудь. Чтобы они поняли. Яр вспомнил, какое выражение поселилось на лице мэра, когда он, тогда еще наивный дурак, только попытался объяснить этой расплывшейся свинье, что ничего такого он, как эксперт, в ситуации в Кремне не видит. Обыкновенные дети, обыкновенные взрослые. Имеющие дело с обыкновенными последствиями локального военного конфликта. Фобии, депрессии, все такое прочее. И как мэр вдруг с необычайным жаром принялся доказывать, что ничего, мол, подобного, все они тут отравлены недавней войной, эпидемией в Старой Туре… одним словом, потерянное поколение. И его, как государственного чиновника, святой долг не допустить распространения этой заразы на благополучных землях Короны. Строжайший карантин, никакого проникновения за кордоны… они родились здесь, здесь проживут всю жизнь и умирать будут тоже здесь вот. А то, что они не виноваты… кому до этого дело! Тогда Яр сказал ему все, что думает. Не считая возможными никакие реверансы. Про мэрскую жену и сына, которых господин мэр благополучно вывез за линию оцепления, и теперь сын учится в столице и через год получит диплом дорожного инженера, а жена, как и полагается всякой жене в отсутствие мужа… Мэр заорал, что Яр ублюдок и наглец, и это дало Яру формальное право залепить мэру по физиономии. Так, для успокоения совести.
– Дима? – позвал он. – Дима, а ты уверен?
Тот не ответил. С силой, так, что крошился кирпич, провел по брусчатке длинную, почти прямую линию. Встал, вытер о штаны испачканные ладони и в упор взглянул на Ярослава. Проговорил почти с обидой:
– Вы мне не верите. Да, Яр? Тогда как?
– Не знаю. Димка, но это же не больше, чем просто игра. И никто никогда не умрет.
– А вы видели?!!
Я не видел, думал Ярослав, глядя, как пятнают красную черту дождевые капли. Скоро размоют совсем. Облетала ива, стелились, липли к мокрому камню узкие лимонно-желтые листья. Я не видел, но теперь я знаю, что ты, Димка, прав. Это не игра. Это выход, ворота за линию оцепления, и никто не виноват в том, как сквозь эти ворота проходят. А взрослые, по непроходимой тупости своей, слепили из этой безысходности удобную легенду о детской агрессии и пользуются теперь вовсю.
– Рисуй, – сказал Ярослав.

Их было очень мало. Четверо против семерых “на том берегу”. Но Тимофей пожал худыми плечами и заявил, что так даже лучше. Проще и быстрей. Потом они с Димкой сходили за сарай в дальнем конце двора и вернулись с охапкой деревянных клинков, больше похожих на плохо оструганные палки. Раздали мечи своим. Яр, мучаясь той неловкостью, которую обыкновенно испытывает взрослый, ввязавшийся в серьезную игру с детишками, с сомнением разглядывал обтянутую дерматином рукоятку. Перчаток у него не было, он заранее предчувствовал отбитые руки и тоску, которая навалится неизбежно, как только станет ясно, что ничего у них не получилось.
– Ну ладно, – сказал Тимофей и улыбнулся ему. – Начали, чего там.
… Меч сломался. С железным звоном, похожим на крик. Яр ощутил такое отчаяние, какого не испытывал никогда в жизни. Потом его ткнули в бок, в спину, тяжело, страшно, вломился в висок чей-то чекан. Яр захлебнулся кровью, понял, что все…
Брусчатка была сухой и горячей. Как будто не дождь моросил, а вовсю жарило солнце. Он упал у самой кромки “своего берега”, пополз, силясь дотянуться ладонью до того, что было Рекой.
Острые осколки ракушек, выбеленные солнцем коряги, корни растущих над обрывом сосен, бурые, пахнущие гнилью, лепешки высыхающих водорослей у самой воды. “Стечкин” мешал, упирался в раненый бок. Яр без всякого сожаления вынул его, бросил в песок. Потом подтянулся на локтях и упал лицом в воду. Коричневую, просвеченную солнцем, с юркими стайками мальков на отмели. Очень соленую.
Он не сразу понял, что плывет.

Девочка стояла в пустом дворе под мокрой ивой и, покачивая в руке тяжелый, масляно поблескивающий пистолет, непонятными глазами смотрела на разрисованную кирпичом брусчатку. Дождь вытирал следы.