Анна и Клоун


Анна сама не знала, как долго она спала. Должно быть, лет десять…С тех пор, как рассталась с мужем, безукоризненным и прекрасным моряком Женей, севшем на бумажный кораблик и уплывшим к невиданным жарким странам. Экзотическим. Пряным. Анна же осталась одна среди стен, увешанных африканскими масками и шкурами леопардов - осталась, не вписываясь в эти стены и сонно мерцая в них рыхлым, округлым зверем неизвестной масти. С тяжелыми, грузными руками, широкими бедрами, сиреневыми печальными веками и рыжими ресницами.
Такая красота вышла из моды. Морально устарела. И не было Леонардо да Винчи - остановить Анну на улице и написать тяжелым золотистым маслом - на века. Чтоб потомки стояли, ошпаренные прозрением и оглушенные нахлынувшей тишиной. Стояли - ее тонкие, палкообразные дочери Жениной масти, их патлатые кавалеры и дивились бы тому, что давно…давно пора бы занести в Красную книгу.
Нет, такого художника не было. Палкообразные дочери тусовались с патлатыми кавалерами, возвращались под утро, хмельные и звонкие, как трамваи, глядели на Анну красивыми жениными глазами, в которых вспыхивала и гасла цветомузыка.
Они с трудом понимали, что варится в ее привычной, безмолвной душе. Скорее всего - ничего. Во всяком случае - ничего нового. А им нужно, нужно было новое, пестрое, бьющее током, льющееся через край, пульсирующее, соленое, сладкое, колкое…И Анне этого не понять, и объяснять нечего…Она крутится по своей привычной орбите - как усталая планета - изо дня в день - в своих тусклых шерстяных платьях, вечном белом халате, с одного дежурства на другое, из магазина в магазин, из комнаты в кухню.…Нет, эта жизнь не для них.…Этакая скукотища. И их отец был прав... "Нет, мы совсем не хотели оскорблять твои чувства. Но все-таки… Сколько можно носить этот свитер? Читать эти книги? Слушать эту музыку? Сходила бы в ресторан. Сделала маникюр. Подкрасила бы глаза".
И дочери безнадежно махали руками и бежали жить - не так, как их мать, совсем по-другому… Потому что ТАК не живут…Без Божества, без вдохновенья"… - думала Анна и понимала, что они правы. Так действительно не живут. Но никто не мог ей сказать, как жить, а сама она не знала… Если б открылась дверь и в комнату на слюдяных стрекозиных крыльях влетел ангел - с пергаментным свитком в изящных руках - и прочел низким светлым баритоном - все, что нужно знать Анне, чтоб ее жизнь зацвела розовым цветом, вынырнула из привычного вязко-серого омута, вздохнула всей грудью, заискрилась, как когда-то, в юности…
Но ангел не прилетал, видимо, вычеркнув неприметную на его взгляд Анну из своего свитка, затеряв ее в Средневековье или Возрождении на старинных, облупившихся полотнах… Когда-то он уже дал ей шанс - блистательного моряка Женю…Но надо было оценить его дар: выпрыгнуть из кожи, заслонить собой экзотические страны, кружить и кружить Женину голову, стать тонкой и таинственной, бряцать над ухом Жени золотыми браслетами, крутить вокруг талии тяжелые кольца, щелкать языком, усыпанным пряностями…
"Анна, надо было, Анна…"
"Да никогда я этого не умела…"
"Надо было учиться…", - откуда-то из глухих закоулков Вселенной выкрикивал ангел, летящий по срочному делу. К ловким. Ярким. Хватающим шанс на лету и держащим его за полосатый тигриный хвост.
Анна пожимала плечами и шла на дежурство в больницу. Больные глядели на нее теми привычными взглядами, которые возникают в больницах, лепятся из тяжелого больничного воздуха, - недоверчивыми и старающимися доверять одновременно , потому, что иначе нельзя… Вы ведь знаете - какая жизнь… Но чего хорошего можно ждать от этих голубых тревожных стен - вырваться, вырваться отсюда, и быть внимательней, и увидеть все по-другому, и эта боль стихнет в конце концов…
Они были благодарны спокойной Анне за ее несуетливое внимание к их бедам, нерезкое свечение ее глаз, мягкие жесты - среди всего этого режущего, острого, бросающего в озноб, пахнущего остро и едко…
Они рассказывали ей свои нехитрые секреты, тайны с множеством ходов и выходов и заходов в чужие жизни людей, которых Анна наверняка никогда не встретит.
Еще они любили поговорить о таинственном, особенно под вечер, когда так хочется найти объяснение многому - совершенно необъяснимому, а простое слегка припудрить тайной, и души взрослых людей начинают вдруг шептать из полумглы на тарабарском детском языке…
Домой Анна возвращалась мимо цирка. И каждый раз - ей хотелось зайти на последнее представление, как когда-то, когда дочери были маленькими, и она шла под руку с безукоризненным точеным Женей, пахнущим дорогим одеколоном, и он покупал самые дорогие билеты и алых сахарных петушков на палочках у косноязычных цыганок и предупреждал, что это жуткая отрава и готовится в антисанитарных условиях. Анна тогда смотрела на Женю влюблено и смущенно и стыдилась самое себя - медицинского работника, забывшего о таких элементарных вещах. А дети нахально грызли леденцы, царапали друг друга искусанными ногтями и бросали палочками от леденцов в медведей.
И Анна тогда была счастлива и терпеливо сносила высокомерие красивого Жени.
Однажды, по дороге домой, она вдруг взяла и зашла в цирк. Он показался ей маленьким и полинявшим, как когда-то пестрое и модное платье, ныне годящееся только на то, чтобы латать им щели. Анна сидела в последнем ряду и чувствовала все эти щели - в них свистел ветер … По цирку звонким колесом неслось эхо ее молодости - все в блестках и радуге, восторженное, суетливое, далекое - вылепленные из теста с изюмом танцовщицы, игрушечные дрессированные пудели, голуби - феерические и ненастоящие, акробаты - где-то далеко, куда не достать рукой…
А потом на сцену вышел клоун - неудачливый и пестрый, и Анне стало особенно грустно именно оттого, что должно быть смешно… Ей казалось: клоуну самому не смешно, он был неловким и смешным по привычке, по негласному цирковому закону, создавшему Коломбину, Пьеро и Арлекина и поставившим на прочные цирковые рельсы их ярмарочное безобразие. Но детский смех снова и снова стряхивал седую пыль с этих затерявшихся в веках шуток и делал их свежими и чистыми, словно промывал голубой родниковой водой…Анне казалось - это то, что держит и этого клоуна на арене, заставляет кувыркаться и шутить, а иначе он устало махнул бы рукой и ушел, не дожидаясь антракта. Ушел бы под слой грима - глубоко- глубоко, где его никто не найдет, сжался бы, как маленький мальчик и никому не открыл бы двери. Это Анна увидела в самом конце номера, когда клоун посмотрел на зрителей. Это мелькнуло в нем и тут же погасло - под аплодисменты и крик детей, которым, увидь они такое - нужно было бы объяснять очень-очень многое, до чего они еще не доросли.
Анна вышла из цирка и увидела летящий навстречу дождь, машущий в фонарях узким мышиным хвостом, перебирающим в тонких лапах пестрые листья платана, вырезанные из охряной фольги, бестелесный, неуютный, вечерний ноябрьский дождь…Анна поняла, что забыла зонт в цирке. Оставить его - значит простудиться, залечь дома и - Анна вернулась…Она нашла свой зонт в последнем ряду и увидела клоуна. Он был в просторном светлом свитере и без грима. Он тоже что-то искал. И Анна с ним заговорила. Она сказала, что цирк стал маленьким и все в нем стало маленьким, и чем дальше, тем меньше, и дети когда-нибудь это узнают, и лучше бы знали уже сейчас. Клоун с удивлением посмотрел на нее.
"Вы шутите?" - спросил он.
"Я не шучу", - сказала Анна.
По ее щеке ползла перламутровая дождевая капля. Клоун подошел и вытер каплю.
Он был выше на голову, но казался маленьким, щуплым подростком. Только черты его лица были большими, усталыми от грима.
И они вышли с клоуном под дождь.
"Давайте я Вас провожу", - предложил клоун.
Анне стало неловко. Ей казалось, она сама затянула клоуна в этот моросящий ноябрьский дождь и задела своим одиночеством. "Я недалеко живу", - сказала она, чтобы клоун почувствовал себя свободным и спокойным за ее будущее. Зонт с треском раскрылся и задел клоуна.
Клоун пошел ее провожать. Они шли под дождем молча, и Анна почему-то тоже чувствовала себя клоуном - они возвращались с одного представления - и не надо рассказывать ничего о себе - пестрые вспышки - он их видел, она их видела, чужие глаза и много всего в них, - все известно, давно известно, о чем тут говорить…
Молчать было легко и это молчание под дождем было тем, что надо, лекарством выписанным давным-давно, зонтом, который берешь, когда слышишь стук дождя, самое главное, ничего, ничего больше…
Они дошли до ее дома. Там были разлапистые космы винограда, болтавшиеся под дождем, косы заколдованной принцессы, уткнувшейся носом в кирпичную стену и висел одинокий виноградный лист, подвешенный О. Генри за тонкую ниточку.
"Интересно, он настоящий?" - спросил клоун.
"Не уверена", - улыбнулась Анна. "Может, зайдете, выпьете чая?" - это вырвалось само собой, выскочило из пунцового виноградного листа, зажило по своим собственным законам.
Они поднимались по лестнице, исчерченной ругательствами, прожженной спичками, истоптанной ногами самых разных мастей, лестнице, гудящей на все лады, как инструмент, не принадлежащий никому и на котором играют все кому не лень - серый, пещерный, первобытный инструмент…
Сейчас ее дочери увидят клоуна. Чужого клоуна из чужого детства, зашедшего на чашку чаю к их неинтересной матери. Они посмотрят на него фосфорными глазами и усмехнутся ее вкусу - и уйдут в свою комнату, увешанную звездами, звездами яркими и всемогущими, которые ослепительно улыбаются избранным.
Но дочерей не было дома.
Клоун помог Анне снять темный неуклюжий плащ в каплях дождя. И увидел то, что видела она каждый день, но только по-другому - африканские маски и чучела крокодилов, готовых напасть каждое мгновенье, но настолько усыпленных ее собственным летаргическим сном, что их желания притупились и иссякли и они стали так же беззащитны перед ней, как и она пред ними.
- Знаете, почему я стал клоуном? - спросил вдруг клоун. - Мне было семь лет, я шел под снегопадом … Впрочем, это другие думали, что я иду, а я летел со снегом…Я улетал все дальше и дальше - никто не окликал, не хватал за ноги, ни в чем не упрекал…Все дальше и дальше я улетал, а потом вдруг поскользнулся и шлепнулся на лед...И все оказалось на месте, ни от кого я не улетел, как мне хотелось…И тогда я понял - все дела в балансе, в гибкости -я не сохранил равновесия, и это меня подвело… И тогда я решил, что стану клоуном…Они кувыркаются, падают, легкие, как мячи и не разбиваются вдребезги…У них есть баланс, балласт в крови -это такое вещество, прочное и непрочное одновременно, то что носят в себе, когда делают шаг над бездной…А у Вас он есть ? - неожиданно спросил он Анну.
Анна не знала. Они сели пить чай и она рассказала ему о своей жизни. А заодно сама просмотрела привычные страницы. Здесь акварель. Здесь наброски. Черное пятно. Пустой бланк. Яркая вспышка. Все как у людей.
А он смотрел в нее - в подводную страну - сквозь наброски, сквозь вспышки. Легкий подводный шрифт - изгибы песка под водой - в ее глазах, спокойных, цвета водорослей, когда на них не падает ничья тень.
Она ходит и трогает мир на ощупь, потому что глаза закрыты и глядят вовнутрь, в подводное царство, куда никому нет доступа. И ей непонятно, как удержаться одновременно в двух мирах. Среди щерящихся масок. Среди хищных зверей. Среди детских снов. Среди больных людей. И тем не менее она пытается. И сама не понимает, как ей это удается. И на клоуна она тоже сейчас смотрела из двух миров - подводного и земного. Земной мир показывал ей мужчину, потрепанного ветрами - северными, южными, внешними, внутренними, всякими… С балластом в крови. А в подводный мир гляделось лицо ребенка. Который зачем-то захотел стать клоуном.