Меня зовут Шмерц, мне двадцать с гаком лет, за спиной моей лежит диплом о высшем образовании, тысячи несыгранных нот и сотни литров выпитого алкоголя, впереди же расстилается сплошная неизвестность. Это напоминает мне книжки-раскраски с героями комиксов и мультфильмов, которые я очень любил, когда был ещё ребёнком (при полном отсутствии способностей подобным образом я, видимо, пытался реализовать свою тягу к изобразительному искусству). Так вот, несмотря на тот восторженный энтузиазм, с каковым я, как правило, начинал размалёвывать различных Микки-Маусов и ниндзя-черепашек, мне редко удавалось довести дело до конца. Где-то картинке к десятой первоначальный запал обычно пропадал, и очередная книжка перекочёвывала в стопку аналогичных произведений масс-культуры, где благополучно забывалась. Намедни, зачем-то роясь в тумбочке, доверху набитой всяческим пыльным хламом, я неожиданно наткнулся на эти свои детские художества и некоторое время перелистывал аккуратно раскрашенные цветными фломастерами листы. Ближе к середине они внезапно резко обрывались, и следом шли сплошные белые страницы, с намеченными на них контурами персонажей. Контраст этот был настолько силён, что мне сразу же пришло в голову парадоксальное сравнение моей жизни с такой вот книжкой: до определённого момента мир для меня был полон острых эмоциональных ощущений, ярких красок и новизны, а затем совершенно неожиданно всё это куда-то исчезло. Остались только странные и насквозь фальшивые оболочки предметов, людей и чувств. Ещё я подумал тогда, что пресловутая пропажа энтузиазма в процессе работы, ставшая на сегодняшний день одной из главных моих проблем, была знакома мне уже в детстве. Что ж, возможно, что и в эту пору я не чувствовал себя столь уж счастливым, хотя зачастую имею склонность утверждать обратное.
Мне двадцать с гаком лет, всему тому, что я имею на данный момент, я обязан только себе, и именно поэтому рука моя ещё крепче впивается во влажное стекло пивной бутылки, а желваки ещё сильнее, чем обычно, ходят под кожей. Бесцельный скиталец в повитых алкогольным туманом пространствах, раскинувшихся где-то между днём и ночью, я вдруг слышу под своей ногой хруст чего-то маленького и, по видимости, очень хрупкого. Взгляд почти автоматически скользит вниз и натыкается на полураздавленный пластмассовый глазик, скорее всего оторвавшийся от какой-нибудь игрушки. Пытаясь понять, откуда столь нехарактерный предмет мог появиться на полу моей квартиры, я напрягаю память и даже морщу от усердия лоб, являя собой препотешнейшую картину для стороннего наблюдателя: пожалуй, это сойдёт за нечто вроде роденовского мыслителя начала двадцать первого века. Наконец, до меня доходит, что после пятой бутылки пива КПД моего мозга явно не находится на уровне, необходимом для осуществления столь сложного мыслительного процесса, и я уже заношу ногу для следующего шага. В этот самый момент я внезапно вспоминаю о том, что какое-то время назад у нас гостили друзья моей матери вместе со своими маленькими детьми. Пресловутый же кусок пластмассы на полу - белый овал с нарисованным внутри синим зрачком в обрамлении чёрных ресниц (и где это они, интересно, видели такие глаза) - несомненно является следствием импровизированного футбола, который двое симпатичных близняшек (как бишь их там звали) устроили в коридоре. Роль мяча в их игре, помнится, выполняла небольшая плюшевая собачка. В обычное время это четвероногое служило яблоком раздора между братом и сестрой: каждому хотелось обладать собакой единолично, однако, такая монополия была невозможна как в силу приблизительно одинаковой расстановки сил с обеих сторон, так и по причине весьма скромного материального положения их родителей. Наблюдая такие сцены, на собственном опыте понимаешь, насколько парадоксальной является детская психика. Предмет, за который брат был готов повыдирать сестре все волосы, а сестра в кровь расцарапать брату лицо, час спустя может оказаться на пыльном полу под ногами двух разгорячённых азартом спортсменов.
Все эти мысли проносятся у меня в голове с поразительной быстротой, создаётся даже ощущение, что я не успел сделать и одного шага, как они уже подобно метеориту прочертили мою голову слева направо, упали на огромную тлеющую кучу своих предшественниц и теперь тихо умирают там, превращаясь в обугленные головешки. И в самом деле, я всего лишь на каких-то полметра удалился от собачьего глазика, укоризненно поблескивающего в лучах вечернего солнца, падающих на паркет через большое окно в дальнем конце кухни. Внезапно, у меня вдруг перехватывает горло, и я начинаю медленно сползать по коридорной стенке вниз. Слёзы уже вовсю текут из моих глаз, когда я достигаю пола, а рука тянется к треснувшей пластмассе, сжимает её, и в этот момент я начинаю рыдать в полный голос. Лицо перекашивается в жалкой гримасе, влага теряется в длинных прядях волос, налипших на мокрые щёки, и чувство упоения собственными страданиями мешается в душе со злобой на себя за них же. Я плачу навзрыд, плачу, неуклюже сцепив руки на груди, словно маленький ребёнок, обиженный старшим товарищем, которого он боготворил. Наверное, я просто разучился это делать, что совершенно неудивительно, ведь последний раз у меня были слёзы классе эдак в четвёртом. В тот день, до предела взвинченный долгим отсутствием матери, я кое-как натянул на себя одежду и выскочил без шапки прямо на облитую льдом вечернюю декабрьскую улицу. И сейчас я прекрасно помню, как в свете фонарей бежал по гололёду неизвестно куда, просто чтобы не находиться одному в пустой квартире, где тишина комнат нашёптывала мне в уши жуткие вещи. Сначала я даже не чувствовал холода, и лишь остановившись перевести дух, ощутил, как мороз иглами впивается в задубевшие пальцы рук. Тогда я начал плакать от боли, страха и отчаяния и долго ещё не мог остановиться. Редкие прохожие с удивлением смотрели на десятилетнего ребёнка с непокрытой головой, утирающего сопли и слёзы со сморщенного лица, но никто из них не подошёл ко мне, чтобы узнать в чём дело. Потом, не в силах больше терпеть холод, я как-то вернулся домой, а через некоторое время появилась и мать.
Я рос жутко закомплексованным и стеснительным, к тому же меня постоянно терзал страх за близких. Ужасно неуютно чувствуя себя в компании взрослых, я тем не менее всегда сопровождал маму, когда она отправлялась в гости. Остаться дома и подвергаться мукам неизвестности было для меня во сто крат горшей пыткой, чем пристальное внимание маминых друзей и коллег. В тех же редких случаях, когда моё присутствие в той или иной компании было невозможным, я становился поистине невменяемым ещё задолго до назначенного срока возвращения. Что и говорить, если я даже боялся отпускать маму в булочную, находившуюся в каких-то полквартала от нашего дома. Наверное, в то время я исчерпал свой лимит слёз на многие годы вперёд. С тех пор, как моё внутреннее состояние относительно стабилизировалось, и я перестал дрожать из-за долгого отсутствия кого-то из своей родни, не могу припомнить случаев, когда бы мне доводилось по-настоящему плакать. Но сегодня плотину прорвало, и вот уже несколько минут я не в силах прекратить рыдать. Странная смесь горечи и облегчения переполняет меня. Сидя на полу, я неотрывно смотрю сквозь застилающую взгляд пелену на глазик в моей ладони, но вижу почему-то совсем иные картины. Мне вспоминается тот самый день, когда я вернулся домой в крайней степени раздражённости и застал брата с сестрой (имена которых всё так же остаются невыясненными) за их игрой с плюшевой собачкой. Ни слова ни говоря, я прошёл через коридор к себе в комнату и с силой захлопнул за собой дверь, оставив враз потерявших всякий интерес к игре малышей в полном недоумении. Потом в мою комнату несколько раз заходила мама и просила дать маленькому Коле (Пете, Жене, Саше) поиграть в какую-нибудь компьютерную игру. Я огрызался и обвинял всех и вся в том, что в моём собственном доме мне не дают возможности спокойно поспать, да ещё и претендуют на компьютер, сломать который для ребёнка - раз плюнуть. Мама молчала, я кричал, сам себя при этом ненавидя, компьютер на столе щерился заставкой с лицом Йохана Эдлунда*, окутанного густым сигаретным дымом. Когда же, некоторое время спустя, я случайно услышал, как моя родительница объясняет Коле-Пете-Жене, что компьютер трогать нельзя и взамен предлагает какую-то из моих старых игрушек, мне захотелось выпить залпом стакан водки и в кровь разбить себе кулаками лицо.
Сегодня на вопрос "Чего ты больше всего боишься на свете?", я бы не колеблясь, ответил: "Себя". Я сам выбрал эту тоску, эти бессонные ночи и дни, полные постоянного напряжения, ослабить которое может разве что алкоголь. Я сам своими собственными руками разрушил то, о чём мечтал, и жалею об этом, но всё же не настолько, чтобы хоть что-то изменить. Мне жутко думать, что я не могу жить иначе, что для меня нет иного пути, что я такой, каким мне суждено быть навсегда. Но выхода нет, и ещё долго я сижу на полу в узком проходе, соединяющем прихожую с кухней, уперев ноги в противоположную стенку, размазывая влагу по лицу, украшая его грязными разводами. Когда же я, наконец, поднимаюсь и, швырнув на комод согретый теплом ладони глазик, беру курс на свою комнату, за окном моего дома стоит непроницаемая кромешная тьма.

**********************************

Той душной летней ночью мне, разметавшемуся на нерастеленной кровати, привиделся странный сон из тех, которые совершенно не фиксируются впоследствии сознанием, а лишь оставляют поутру ощущение какой-то смутной потери, которую невозможно сформулировать словами. Нечто похожее, как мне кажется, испытывал герой майринковской "Королевы Брегена"*, с его видением унылого и мрачного болота. В этом сне я стремительно падал, приближаясь к какой-то белой, пористой поверхности, чем-то напоминающей парафин. Не знаю, в состоянии ли человеческий язык передать то, что я чувствовал при этом. Наверное, ближе всего к описанию подобного состояния будут стоять ощущения, рождающиеся, когда проводишь пальцами с только что остриженными ногтями по ворсистой обивке дивана, однако, и такая аналогия является весьма и весьма приблизительной. Это было похоже на некий внутренний зуд, а самое ужасное заключалось в том, что я всё никак не мог упасть окончательно. Создавалось впечатление, что парафиновая твердь всё время отдалялась от меня со скоростью, приблизительно равной скорости моего падения. При этом я был абсолютно уверен в том, что расстояние до белой поверхности с каждой секундой сокращалось, однако, вопреки всем законам физики, я продолжал свой гротескный полёт в волокнистой атмосфере. Внезапно, мне в голову пришла мысль, что так может продолжаться бесконечно, и от неё я внутренне содрогнулся. "Ад - это повторение",- вспомнил я фразу, вычитанную, кажется, у Кинга,* и ощутил безумное желание заорать во весь голос. И вот в тот самый момент навалившегося на меня безудержного страха перед неизбежным я услышал голос.
Как и положено по всем канонам он шёл отовсюду, но при этом в нём напрочь отсутствовали пресловутые грозные и обличительные интонации, свойственные третьесортным голливудским ужастикам. Напротив, голос этот звучал абсолютно нейтрально. Я отнюдь не хочу сказать, что в нём было что-то механическое, то, что в сайенс-фикшн* используют как штамп, чтобы показать некую чужеродную и бесконечно далёкую от человека субстанцию. Нет, голос в моём сне был именно бесцветным, лишённым не только интонационной окраски, но даже тембра, и невозможно было сказать, кому он принадлежит - мужчине или женщине. Объяснение это никуда не годится, оно и близко не передаёт сути услышанного мной, однако, я сомневаюсь в том, чтобы кто-нибудь другой смог бы выразиться точнее, ведь описать то, чему нет аналогов в реальной жизни, невозможно. Впрочем, так, наверное, мог бы звучать глас Божий.
При первом же звуке, наполнившем собой окружающее пространство, со мною произошли резкие метаморфозы. Падение прекратилось, и я, вновь опрокидывая один из основных постулатов старушки физики, завис приблизительно в нескольких метрах от парафиновой равнины. Не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, я чувствовал себя словно бы завёрнутым какими-то гигантскими инопланетными пауками в плотный кокон. Все попытки что-либо изменить оставались бесплодными, ведь тело моё просто-напросто перестало слушаться команд, подаваемых мозгом. Невероятным напряжением всех сил организма я ещё раз попытался сдвинуться с места, и тут до меня начал доходить смысл того, что говорил голос. Впечатление от услышанного было настолько сильным, что я мгновенно позабыл о своих трепыханиях и полностью сконцентрировался на смысле слов, рождавшихся неизвестно где и сразу же взрывавшимся в моей голове мириадами блестящих осколков.
"Цена счастья проста. (Ещё один парадокс. Несмотря на то, что прислушиваться к произносимому голосом я стал явно не с начала, у меня совершенно не возникло ощущения чего-то пропущенного). Ты получишь то, о чём мечтаешь, если хотя бы раз за следующие три дня и три ночи послушаешься своего сердца. Сделай то, что должен сделать, и освободишься. Помни, цена счастья проста".
Дальнейшие события разворачивались с невероятной скоростью. Осколки последнего слова ещё не успели впиться изнутри в кости моего черепа, как до меня дошёл смысл сказанного, отчего всё тело от желудка до горла словно бы пронзило раскалённым прутом. Миллисекунду спустя я сорвался вниз, одновременно обретая способность двигаться. Только на этот раз белая твердь никуда не отдалялась. Я инстинктивно вытянул вперёд руки в тщетной надежде хоть как-то смягчить удар, зажмурил глаза… и одним рывком вырвался из цепких объятий сна. Ещё какое-то время моё покрытое испариной сознание удерживало в себе только что явившуюся мне картину, а затем меня снова взяло забытье, и на этот раз сон мой был глубок, и никакие видения не тревожили его мерного хода. Проснувшись утром, я чувствовал себя вполне отдохнувшим, и совершенно не помнил увиденного за ночь, и только странное чувство чего-то очень важного, но забытого, некоторое время не давало мне покоя. Лёжа в кровати, я несколько минут апеллировал к своей памяти, пытаясь восстановить то самое, так необходимое мне, однако, все мои усилия оставались втуне. Наконец, я окончательно плюнул на свои безуспешные потуги и поплёлся в ванную, предварительно врубив на кассетнике что-то из ранней Кататонии* - идеальное средство для очистки мозгов от ненужных мыслей. Отвернув кран горячей воды, я, внезапно, подумал о том, что рано или поздно вспомню о приснившемся в эту ночь. Почему-то от осознания этого факта по спине моей пробежала неприятная дрожь.