Калейдоскоп безумных лиц,
Играть с тобою этот блиц
Я не хочу, ты мне поверь.
Но где здесь выход, где здесь дверь?

Калейдоскоп корявых тел,
Пускай ужасный твой удел
Меня минёт, даст убежать.
Но что я вправе тут решать?

Что я могу, ведь до зари
Здесь не погаснут фонари,
И провода, сплетаясь в сеть,
Всю ночь нам будут песни петь.

"Всеволод Николаевич Победин ненавидел запах камфарного масла. В его сознании он стойко ассоциировался с их комнатой в коммуне окнами во двор, парализованной бабкой, вопящей и мечущейся на постели, в то время как измученная мать пытается наложить это самое масло на старухины пролежни, и чувством дикой, нерассуждающей ненависти, поднимавшейся в груди семнадцатилетнего Севы. В такие моменты, когда крики паралитички выдёргивали его из постели в четыре утра, под веками, казалось, скрипел песок, а через несколько часов начинался очередной рабочий день в любимом Вузе, Победин был способен на всё. Даже на то, чтобы схватить бабку за редкие волосы и раз за разом впечатывать в стенку, наслаждаясь беспомощными стонами. Самое же страшное заключалось в том, что отоспавшись и придя в себя, Сева не чувствовал абсолютно никакой вины за такие помыслы. Как-то раз он вернулся домой в омерзительном настроении и застал мать, которая, вся покраснев от натуги, пыталась поднять с пола перепачканную дерьмом старуху, умудрившуюся свалиться с кровати. Тогда юный филолог бросился вперёд, рывком водворил на место упавшее тело, а затем двинул кулаком по лицу, больше, правда, похожему на печёное яблоко. Хорошо, что в последнюю секунду он сдержал удар, однако, и без этого последствия были крайне неприятными. Мать отшвырнула его в сторону с такой силой, что Сева впечатался в стенку, и из носа у него побежала кровь, а затем, вцепившись тонкими руками в свитер сына, начала осыпать его страшной бранью. Никто из многочисленных сотрудников Веры Алексеевны Побединой не мог бы и предположить, что тихая незаметная чертёжница может обладать таким запасом нецензурной лексики. Сева позволял себя трясти достаточно долго, но когда вместе с капельками слюны мать выплюнула ему в лицо "Пошёл вон, скотина!", он стряхнул изъеденные стиральным порошком пальцы и кинулся к двери, на ходу оглашая коммунальный коридор истошным воем… Потом была бессонница, корвалол, долгие дни одиночества вдвоём, гнетущее молчание, прерываемое лишь репликами, типа "Иди ешь" и "Я не голоден", скомканное примирение и вновь череда серых дней-близнецов. Нельзя сказать, что Сева затаил на мать обиду после произошедшего, ведь уже в то время ему было практически на всё плевать…"

Именно этими словами начиналась одна из моих гениальных повестей, задуманная как история университетского преподавателя, влюбившегося в первокурсницу, а затем благополучно эту любовь угробившего по причине себялюбия. Сил у меня хватило главы на две (см. книжки-раскраски), да и в том, что всё-таки было успето написано, свежие идеи отсутствовали напрочь. Так, например, описывая юность Севы Победина, я пользовался рассказами одного своего достаточно близкого товарища, с которым похожая ситуация произошла в реальной жизни. Единственным моим собственным вкладом в эту не слишком аппетитную сцену стала ситуация с камфарным маслом, запах которого вызывает у человека целую вереницу ассоциаций, и к которому я с детства питал совершенно необъяснимое отвращение (впрочем, если разобраться, нечто похожее было задолго до меня у господина Пруста*). Вот это-то отвращение и явилось моим третьим сильным эмоциональным ощущением за сегодняшнее утро. Если говорить по порядку, то первое, что я почувствовал, открыв глаза, было какое-то непонятное беспокойство, сродни тому, как будто бы накануне ты надрался до беспамятства, а теперь мучительно пытаешься вспомнить о событиях предыдущего вечера, опасаясь, что всё в итоге закончилось грандиозным дебошем. Ко мне это, правда, неприменимо, так как память моя усердно зафиксировала всё произошедшее за прошлые сутки. Однако, надолго заморачиваться на столь неопределённых вещах я, по причине отвратительного самочувствия, не мог, к тому же жажда - верный спутник всех последователей Венички Ерофеева* - придала моим мыслям совершенно иное направление. Итак, я отправился в кухню, где меня ждал сладострастно поблескивающий хромом кран, до которого я, к слову, я так и не добрался, столкнувшись на пороге с неповторимым и мгновенно узнаваемым запахом. И вот теперь я стою у стола, где на лакированной поверхности возле небольшой бутылочки поблескивает отливающее жёлтым пятно, и гадаю, кому и зачем ранним утром могло прийти в голову пользоваться этой дрянью. Тут до меня доходит, что пока я дрых, у Пьюрити, вероятно, опять разболелось ухо, и она, проснувшись, пошла его закапать. Но почему тогда нельзя было вытереть разлитое? Впрочем, при здравом размышлении роптать мне сейчас просто-напросто грешно. В конце концов, камфара вполне могла и не подействовать, Пьюрити не заснула бы снова, и тогда мне пришлось бы переживать сцену прощания со всеми присущими ей атрибутами, вроде поцелуев, расстёгиваемого халата и умоляющих остаться глаз. Я преисполняюсь сознанием собственной везучести и начинаю резво собирать вещи, стараясь быть одновременно продуктивным и как можно более бесшумным. За четыре минуты я успеваю вернуть в рюкзак всё его раскиданное по полу содержимое, кое-как умыться, причесаться, чиркнуть записку совершенно нейтрального содержания и выскользнуть за порог, закрыв дверь на предусмотрительно сделанный пару месяцев назад ключ. Очутившись снаружи, я перевожу дух и уже неторопливо спускаюсь с восьмого этажа, игнорируя при этом лифт. Последним я вообще предпочитаю не пользоваться даже для подъёма наверх, слишком уж хищно смотрит на меня его кабина из-за раздвигающихся створок. Кроме того, хождение по лестнице благоприятствует ментальной работе, и его можно использовать для выполнения самых разных операций, таких, например, как подсчёт наличности в карманах. Результаты, которые даёт этот процесс, меня не слишком радуют, хотя, если подумать, всё могло бы быть гораздо хуже, учитывая то, что вот уже десятый день я пропиваю деньги, оставленные матерью перед отъездом в командировку. Конечно, с такими темпами к её возвращению я смогу себе позволить разве что одну-две кружки светлого, впрочем, особо беспокоиться по этому поводу я тоже не собираюсь. В конце концов, не за горами уже тот день, когда я, предварительно побрившись и приняв душ, отправлюсь просиживать штаны в лаборантской своего института, за что раз в месяц мне будут выдавать зарплату. Хватит её максимум недели на три, но со своим нынешним отношением к жизни я больше и не требую, потому-то, видимо, и отказался от огромного количества предложений работы на это лето. Зачем, ведь это время можно провести гораздо более интереснее, к примеру, заседая с друзьями в кабаке? Кстати, задумываясь над такими вещами, обычно приходишь к выводу, что жизнь наша устроена необычайно мудро и гармонично. Судите сами, не будь у меня необходимости через какое-то время возвращаться к столику с компьютером в крошечной комнатке на пятом этаже института, существование моё на ближайшие пару месяцев значительно бы усложнилось. Сначала я бы спустил все оставшиеся деньги, потом с неделю физически и морально страдал, а засим потратил бы ещё огромное количество усилий на то, чтобы найти себе мало-мальски пристойную работу. Так же вокруг меня царит сплошная стабильность, дающая мне возможность как собирать камни, так и лакать литрами дешёвое пиво.
Пока же, я, нагруженный четырьмя бутылками последнего, едва успеваю заскочить в свой автобус, как водитель закрывает двери, и мы трогаемся. Кстати, транспорт, идущий до моего города, здесь приходится ждать довольно долго, и потому я, не теряя времени, начинаю праздновать столь удачное отправление, открывая первый за сегодняшний день "Таллер". Жидкость эта, приобретённая в обшарпанном ларьке на автовокзале, на вид не вызывает большого доверия, да и по содержанию стоит где-то близко к urine de l'ane,* но, как говорила небезызвестная госпожа Коробочка, за неимением гербовой пишем на простой. Между прочим, занятно было бы знать, выяснял ли на практике человек, пустивший в обиход выражение "ослиная моча", каковы в действительности вкусовые качества этого напитка? Как филологу, мне стоило бы провести серьезное научное исследование данного факта, но пока, ввиду отсутствия достаточного количества материала, подобную работу придётся отложить на неопределённый срок.
Когда пиво в бутылке подходит к концу, я прихожу к выводу, что и сегодня квартира моя вряд ли дождётся хозяина. Решение это вызвано, конечно же, исключительно моим альтруизмом, по причине которого я даю дальним родственникам матери, живущим у нас на период её отсутствия, возможность ещё немного понаслаждаться одиночеством. С другой стороны, таким образом, я лишаю их шанса хоть немного оправдать своё присутствие в нашем доме - например, покормив меня чем-нибудь горячим. Да и вообще, в последнее время жильё своё я начинаю воспринимать исключительно как постоялый двор, где одних посетителей сразу же сменяют другие. Что ж, посмотрим, может быть завтра я действительно осчастливлю наших квартирантов, заявившись без предупреждения где-то уже ближе к полуночи, ну а на сегодняшний вечер у меня запланирован визит к Систу, чему есть несколько весомых причин. Во-первых, в кармашке моего рюкзака среди прочих побрякушек валяется и ключ от его квартиры, во-вторых, сейчас Сист на работе, и мне, наконец-то, удастся подремать часик-другой в полной тишине и покое, ну а, кроме того, я очень рассчитываю на дружеское расположение своего старого товарища в придачу с парой литров пивка. На радостях от такого замечательного расклада, я откупориваю вторую бутылку, с которой и не расстаюсь до тех пор, пока автобус мой не достигает конечного пункта, и я, потратив на пешую дорогу минут с двадцать, не попадаю в роскошные четырёхкомнатные апартаменты одного из величайших компьютерщиков современности. Здесь всё пропитано духом зажиточности: евроремонт, зеркальные шкафы и обилие самой разной аппаратуры создают совершенно недвусмысленное представление о достатке хозяина. Тем не менее, при виде всего этого великолепия не возникает ощущения мажорства. Так по соседству с навороченным самсунговским телевизором расположилась россыпь пакетиков из-под популярных нынче солёных сухариков, а дверь в ванну украшена огромных размеров плакатом RHCP.* В этом весь Сист - личность поистине неординарная и противоречивая. Замдиректора достаточно известной компьютерной фирмы, он практически всё своё время отдаёт работе, и надо сказать, что подобная самоотдача возвращается к нему в виде весьма и весьма значительного материального вознаграждения. Он не часто находится дома, но в редкие часы досуга любит, чтобы его окружали комфорт и порядок. Последний, кстати, вообще составляет одну из главнейших жизненных ценностей для Систа, что выражается даже в его отношениях с противоположным полом. Пэйшенс, скромное и совершенно непритязательное создание, единственная девушка, которую я когда-либо видел рядом с этим человеком, проводит здесь исключительно вторую половину субботы и воскресенье, что, похоже, вполне устраивает обе стороны.
И всё же время от времени насквозь структурированная натура Систа начинает испытывать беспокойство и внутренний зуд - это наружу рвётся нерастраченный творческий потенциал. У нашего замдиректора в силу всех вышеперечисленных обстоятельств совершенно не остаётся времени на то, чтобы его как-то реализовывать, и поэтому с определённой периодичностью в квартире Систа собирается развесёлая компания литераторов и музыкантов. Вино, песни, стихи, подобная прихиппованная атмосфера помогает хозяину снять напряжение, ну а для нашей братии это место уже несколько лет ассоциируется с бесплатной выпивкой и возможность вволю побуянить, не особо опасаясь последствий. При таком образе жизни систова обитель в течение месяца должна была бы превратиться в руины, но любовь к порядку и здесь сыграла свою роль. Отпетые дебоширы вскорости получили отказ от дома, и постепенно круг персон грата сузился до десяти-двенадцати человек. Среди последних я нахожусь в особом положении, так как имею ключи от входной двери и право беспрепятственно попадать внутрь в любое время суток. Сегодня я непременно воспользуюсь этой привилегией, тем более что к вышеозначенному списку причин добавилась ещё одна, о чём я вспоминаю, входя в комнату. Речь идёт о наличии телефона, который мне понадобится после того, как я высплюсь. Звонить сейчас Лайт было бы, безусловно, абсолютно нецелесообразно, но ближе к вечеру я твёрдо намерен осуществить это, вчера ещё запланированное, действо.
В комнате, где я собираюсь устроить сиесту, кроме всего прочего находится ещё и большой шкаф, забитый всевозможной глянцевой фэнтезюхой, детективами в мягкой обложке, и огромным количеством опусов, посвящённых ликвидации компьютерной безграмотности населения. Мало кому известно, что за всей этой пестротой находится второй ряд книг, гораздо менее ярко оформленных, на обложках которых указаны цены, сегодня кажущиеся чем-то абсурдным и смехотворным. Там стоят рассказы и повести "для детей среднего и старшего школьного возраста", так хорошо идущие с похмелья вместе с холодным пивом и бутербродами с сыром и солью. Сист как-то в порыве откровенности поведал мне, что знает содержание своей библиотеки практически наизусть, и, переезжая с родительской квартиры на новое место, под влиянием ностальгии, позабирал с собой все любимые книги детства. Что же до меня, то я являюсь не менее ярым поклонником подобного рода литературы. Особенно мне по душе повествования о подростках, переживающих трудный возраст, и потому перманентно попадающих в разные нелицеприятные истории. Удовольствие, испытываемое при таком чтении, сравнимо, пожалуй, лишь с ощущениями человека, нежащегося в тёплой постели, в то время как за окном воет февральская вьюга. К сожалению, мир наш не приемлет ничего идеального, вот почему добираясь до последней страницы, я почти всегда испытывал желание иронично усмехнуться, когда автор в очередной раз радовал читателя глобальным хэппи-эндом. В жизни всё происходит далеко не так, и каждый из нас имеет тому свои собственные примеры. Однажды, когда мне было лет семь, я умудрился выиграть в заезжем парке аттракционов великолепный приз - грошовый значок в виде белого бантика с красной каймой. Несколько дней я не расставался со своим сокровищем, носился с ним повсюду, даже клал под подушку перед сном. А потом во время прогулки по бескрайнему пляжу мой трофей провалился сквозь небольшую дырочку в кармане шортов и навеки затерялся среди песчаных просторов. Страшно даже вспомнить, что было со мной, когда обнаружилась пропажа. Не сомневаюсь, что, всецело поглощённый поисками, мог бы и заночевать на пляже, если бы меня, рыдающего и перепачканного в песке, не увели под руки родители. Ещё долго я не желал смириться с потерей, и хотя мать с отцом неоднократно предлагали мне взамен сотню точно таких же значков, всё это не имело ни малейшего эффекта. И действительно, о каких эрзацах могла идти речь, если свой единственный и неповторимый бантик я выиграл сам?.. Не знаю, может быть и есть где-нибудь на свете такая вещь, как детское счастье, но лично я верю в это слабо, слишком уж странен и хрупок внутренний мир любого ребёнка.
К слову, я и до сих пор сохранил способность приходить в неадекватное состояние по совершенно пустяковым поводам. Взять хотя бы давешний глазик или же историю с названием группы - пример кристальной воды кретинизма. В тот день мы сидели на автобусной остановке с Трикстером, курили и ждали транспорт. Я долго ныл по поводу своей отвратительной жизни, потом мне это надоело, и я умолк. Трикстер, наша местная легенда, никогда не унывающий и талантливый разгильдяй, тут же принялся развивать свою новую идею названия нашего тогдашнего музыкального проекта. Не помню уж, что он там придумал, но я, будучи в крайне взвинченном состоянии, в ответ на предложенный вариант выдал какую-то чересчур резкую характеристику. Сделано это было исключительно по инерции, и, наверное, именно поэтому меня так поразила реакция Трикстера. Я предполагал услышать шутливую отповедь (всё-таки за долгие годы общения мы привыкли видеть за словами друг друга нечто большее), ну а вместо ожидаемого получил сильную пощёчину. Трикстер, о котором я думал, что знаю его, как облупленного, вдруг поднял голову и каким-то очень мягким и растерянным тоном спросил: "Тебе, что, не понравилось?" Сейчас мне сложно объяснить свои чувства на тот момент, но после этой реплики я ещё долго не мог прийти в себя, испытывая сильнейшую растроганность. Впрочем, всё это объяснимо, ведь давно уже замечено, что жестокие и чёрствые люди периодически подвержены приступам сентиментальности. Так и я могу битый час рыдать над пластмассовой хреновиной, но останусь равнодушным, узнав о несчастье кого-то из близких…
И ещё много мыслей крутится у меня в голове, и из-за них я никак не в состоянии сосредоточиться на тексте книги, наугад выхваченной из глубины шкафа. С каждым глотком пива сонливость становится сильнее, и когда дело доходит до середины последней бутылки, я, прекращая глупую борьбу с потребностями организма, облегчённо зарываю своё лицо в подушку. Почти сразу же всё внутри меня темнеет, становится расплывчатым, а затем окончательно теряет форму и расползается во все стороны. А ещё чуть позже Морфей благосклонно принимает моё сознание в свои объятия, где играет причудливый арт-рок, и жизнь всегда в кайф.

**********************************

Нет, нет и ещё раз нет! О каком звонке может идти речь, пока я не выясню отношения с Пьюрити? Пускай даже моё долгожданное свидание ничем не окончится, дело всё равно не в этом. Мне необходимо чётко знать, что я свободен и не связан своим сомнительным статусом. Если вопрос этот не решить сегодня, то я буду продолжать тянуть, тянуть до тех пор, пока ситуация не перерастёт в настоящий конфликт. Знаю, что должен идти к телефону, звонить Пьюр и назначать ей встречу, но, тем не менее, почему-то не делаю этого. Двухчасовой сон прогнал хмель, и сколько бы я не презирал себя за слабость, поделать я всё равно ничего не в состоянии. Концепция остаётся неизменной: сначала нужно принять дозу "для храбрости", а уж потом действовать по намеченной схеме. Итак, я закрываю бронированную дверь, выхожу из подъезда и беру курс на стандартное место встречи - пивбар "Два капитана", находящийся минутах в двадцати ходьбы от места моей теперешней дислокации.
Дорога в заведение, где мы с симптоматичной регулярностью устраиваем посиделки, по праву может именоваться тропою скорби, так как именно в этом районе любят собираться отбросы человеческого общества. Что приводит сюда обилие оборванных, грязных людей - близость ли рынка, наличие ли множества пунктов приёма стеклотары - неизвестно, но за четыре пройденных квартала я несколько раз успеваю наткнуться глазами на бомжей, пребывающих в состоянии алкогольной эйфории и огромном количестве вшей. Не могу сказать, что подобное панно вызывает у меня сильное отвращение, но всё же сегодня я предпочёл бы быть избавленным от таких проявлений людской натуры. Ускоряю шаг, заворачиваю за угол, и тут мой взгляд падает на фигуры, стоящие под выдающимся вперёд уступом продовольственного магазина. Это два совершенно дикого вида типа, один из которых находится в полной прострации и с минуты на минуту собирается рухнуть на асфальт, в то время как другой, несколько потрезвее на вид, активно шарит по карманам бедняги, приговаривая при этом: "Документы, где твои документы, сука?" Я вижу, как цепкие пальцы ощупывают заблёванные подранные брюки, и меня неожиданно охватывает дикая ненависть к этому подонку, грабящему своего же собственного собрата. Импульс, рождающийся внутри, настолько силён, что я уже готов броситься в драку, но в последний момент трезвящая струя рассудительности охлаждает мой порыв. В конце концов, что я один в состоянии сделать против здоровенного амбала, который в пьяном виде может свалить быка и прирежет, не задумываясь, родную мать, чтобы раздобыть денег на опохмелку? Позвать на помощь? Абсурд, кому есть дело до двух бомжей, с которых и взять-то нечего, кроме загаженных портков? Я глубоко вздыхаю и иду дальше, вновь и вновь кляня себя за трусость. Последняя сцена сделала желание выпить просто нестерпимым, и когда я, наконец, вижу перед собой до боли знакомую вывеску с изображением двух усачей в капитанских фуражках, то испытываю почти что экстаз. Открываю скрипящую дверь и вхожу внутрь, туда, где смогу на время позабыть, как из разбитого носа обкрадываемого бродяги течёт густая красная юшка.
В баре стоит непривычная тишина, нарушаемая лишь ненавязчивым гудением радио и шелестом забираемого вентилятором воздуха. Я смотрю на настенные часы, стрелка которых указывает четверть шестого, и понимаю, что имею ещё достаточно времени, чтобы спокойно попить пива, добить до конца многострадального Бэнкса и решить, наконец, как вести разговор с Пьюрити. Позже, когда в дверях один за другим начнут появляться друзья и знакомые, у меня уже не будет такой возможности. Тогда мне останется лишь потреблять туземный алкоголь, стараясь не позабыть при этом те аргументы, которые я собираюсь привести своей перегоревшей любви в качестве оправдания того, что не могу с ней больше спать. Подхожу к стойке, приветствую знакомого бармена и, дабы лишний раз не вскакивать, заказываю сразу две кружки "Новой Баварии" - единственной достойной альтернативы отсутствующему здесь "Таллеру". К концу первой я закрываю последнюю страницу книги (финал неплох своею парадоксальностью), к середине же второй в который раз понимаю, что набившее оскомину объяснение опять придётся переносить на завтра, так как на данный момент тащиться в подвыпившем виде в другой город мне совершенно не улыбается. Покупаю ещё две кружки. Пью… Постепенно зал начинает заполняться, и перед глазами моими словно в калейдоскопе раз за разом мелькают очертания лиц и рук, которые я едва успеваю пожимать. Кто-то из пришедших, осмотревшись, тут же удаляется, не найдя нужного человека, кто-то устраивается за соседними столиками, кто-то ненадолго подсаживается ко мне. Я гляжу на этих людей сквозь густую табачную завесу и грустно улыбаюсь про себя, при мысли о своём бесконечном отчуждении от царящего вокруг оживления. Ну что у меня может быть общего с тем же Бесом, обрюзгшим пятидесятилетним мужиком с глазами в сетке красных прожилок и полным отсутствием мозгов? Он здесь постоянный клиент, и вокруг него всегда вьётся стайка молоденьких хиппушек, правда, отнюдь не потому, что Бес отличается изысканными манерами и хорошо поставленной речью. Зато всё это он компенсирует своей всегдашней готовностью налить стакан-другой очередной девочке, руки которой до локтей покрыты бисерными фенечками, ну а нехитрый интим, как правило, следующий спустя несколько часов, давным-давно уже никем не воспринимается, как слишком высокая плата за разбавленное на четверть вино. Вот и сейчас Бес что-то вещает, стоя у барной стойки, в то время как одна его рука достаёт из кармана бумажник, а другая покоится на чьём-то туго обтянутом джинсой седалище. НЕНАВИЖУ! При виде таких индивидуумов, во мне очень часто просыпается желание сомкнуть ладони на горле кого-нибудь из них и медленно с наслаждением душить, одновременно выколачивая пустую голову о первую попавшуюся твёрдую поверхность. Но всё же стоит признать, что встречаются тут и личности поинтереснее. Таков, например, Германн со своею неизменною Сайленс, которые, как обычно, оккупировали столик в самом дальнем углу. Там они просидят целый вечер, потягивая сок или минеральную воду. Изредка Германн станет обмениваться нескольким репликами со знакомыми, Сайленс же будет хранить молчание, лишь иногда вскидывая на собеседников большие грустные глаза. Я долго считал эту пару немного неполноценными, пока кто-то не рассказал мне их историю. Отец Германна был талантливым художником и горчайшим пьяницей, способным за вечер в кабаке спустить весь свой гонорар за картину, стоимость которой исчислялась в тысячах. Он умер от рака, не дожив до сорока, оставив жену и маленького сына практически без средств к существованию. Мать, ценой неимоверных усилий, сумела дать Германну достойное образования, и последний воспользовался им настолько, что, ещё будучи студентом Вуза, уже зарабатывал неплохие деньги в качестве сотрудника переводческой конторы. Эта воистину героическая женщина дожила до того момента, когда увидела сына в качестве преподавателя кафедры английского языка, а затем вскоре скончалась, оставив Германну бремя одиночества и тяжкий психологический комплекс. Именно поэтому он несколько раз в неделю появляется здесь и проводит время за стаканом чего-нибудь безалкогольного, вновь, и вновь убеждая себя в том, что не повторит судьбы отца, которого практически не помнит и при этом люто ненавидит. Что же до Сайленс, тихони с точёным лицом фотомомодели, от которой я за несколько лет слышал не более двадцати слов, то о её трагедии не знает никто. Известно лишь, что их с Германном объединяет какое-то общее горе, и будь я проклят, если подобное чувство не сближает людей сильнее, нежели любые позитивные эмоции. Мне нравится эта пара, хотя я и редко общаюсь с ними. Даже находясь в достаточно подпитом состоянии и испытывая дефицит разговоров на тему современной музыки и литературы, я не часто отваживаюсь нарушать их уединение. В нём есть что-то загадочное, если хотите даже чистое, и когда на меня накатывают приступы сентиментальности, я желаю им счастья. Бывают, правда, и иные состояния, и тогда, будучи трезв и зол, я представляю себе совсем иную картину. В ней нет никакого флёра таинственности, лишь одна голая реальность, где Германн запивает и посылает подальше свою подругу, которая, за неимением альтернатив, отправляется на панель. Да простят они мне эти мысли, но чем дольше живёшь в нашем мире, тем меньше веришь сказкам детства.
Справа от меня расположилось человек семь, среди которых выделяется фигура Лоста. Сейчас он возбуждён и разговорчив, но завсегдатаи "Двух капитанов" знают, что это не более чем иллюзия. Одарённый инженер, Лост все свои силы и энтузиазм всегда отдавал науке и, может быть, даже не сразу заметил, что в один прекрасный день от него ушла жена, забрав с собой двух крошечных девочек-близняшек. Лост и по сей день работает в своём родном НИИ, по прежнему получает восторженные похвалы со стороны начальства вместе с нищенской зарплатой, видимо, так до конца и не осознавая, на каком свете находится. Вечера же он проводит исключительно здесь, заливаясь выпивкой, и почти каждый раз после закрытия заведения его приходится выводить наружу под руки. За годы, проведённые в этом кабаке, почти каждому из нас доводилось тащить на своём горбу лостово тело домой, попутно выслушивая повествование о его потерянной семье. Живи такой человек во Франции девятнадцатого столетия, Мопассан непременно сделал бы его героем одной из своих новелл.*
Тем временем невидимая рука всё быстрее и быстрее трясёт калейдоскоп, и я уже почти теряю надежду увидеть Трикстера или ТНТ, единственных двух людей, с которыми мне бы по настоящему хотелось бы поговорить сейчас. Выплёскиваю в себя оставшуюся в кружке жидкость, поднимаюсь из-за стола, и в эту секунду, словно перевязанный красной ленточкой подарок судьбы, в дверях появляется ТНТ. Она оглядывается по сторонам, замечает меня, и вот уже мы несёмся друг навстречу другу с радостными назгульскими воплями.* Немногие неинициированные в местные обычаи посетители удивлённо оглядываются, большинство же, давно привыкшее к подобным проявлениям радости, остаётся совершенно невозмутимым. Я подхватываю ТНТ на руки, делаю с ней несколько кругов по залу (конечно, будь я чуть более трезвым, то вряд ли бы решился на это действо, учитывая свою, мягко говоря, скромную комплекцию), а затем тащу радостно визжащую барышню к ненадолго покинутому месту расположения. Со всех сторон к нам тут же начинают стекаться жаждущие общения собратья, но сегодня я настроен более чем решительно, и делить ни с кем в этот вечер ТНТ не намерен. Заказываю ещё пару литров, дожидаюсь, пока поток паломников не иссякает, и, наконец-то, мы остаёмся вдвоём. Молчание. Улыбаясь, мы изучаем друг друга так, словно бы не виделись целую вечность, хотя с момента нашей последней встречи не прошло и трёх суток. Я смотрю на новую причёску своей названой сестры, на её любимую чёрную футболку в компании с затёртыми джинсами и понимаю, как сильно нуждаюсь в этом странном, вечно мятущемся создании. О ней говорят, что она любит и мальчиков, и девочек, только очень немногим известно, как ей хочется по настоящему полюбить хоть кого-нибудь, ну а сама она не уверена в том, что может испытывать подобное чувство даже к себе. С ней замечательно говорить и невероятно уютно молчать, и я знаю, что любой человек мог бы мечтать о такой сестре…
Внезапно, мы почти одновременно разбиваем нашу личную тишину, и начинается та самая словесная феерия, о которой можно сказать только одно: повторить такое ещё раз невозможно. Очень скоро я не выдерживаю и рассказываю ТНТ обо всех событиях, произошедших за последние несколько дней и ночей. Сестра удивлённо взирает на меня, хмурится, и когда речь заходит о Пьюрити, задаёт всего один вопрос: "Зачем?" Я пытаюсь спастись ёрничеством, быстро прихожу в серьёзное состояние под осуждающим взглядом и отвечаю словами Трикстера: "Где-то на свете бродит та самая единственная, только мы с ней ещё не встретились". Следует пауза, а затем звучит фраза, при всей своей ироничности выходящая слишком уж потерянной… "Ага, значит, встретившись, вы друг друга не узнаете",- задумчиво тянет ТНТ и тут же обрушивает на меня целую серию эпитетов потрясающей критической силы. Я отшучиваюсь. Начинается весёлый бардак, в ходе которого мы потребляем ещё литра полтора, поём вместе с музыкальным автоматом, уполовинивающем и без того скудное содержание наших кошельков, и даже периодически порываемся танцевать канкан на барной стойке. Праздник души грозит затянуться надолго, и лишь благодаря настойчивости бармена, мы все-таки, в конце концов, покидаем "Два капитана". На улице уже давно темно, с неба льёт дождь, и, прикрывшись сверху моим рюкзаком, наша безумная парочка бежит к троллейбусной остановке. Там, укрывшись под навесом, мы ещё долго курим, слушая мелодию капель, а затем пути наши расходятся. ТНТ едет домой, где её ждёт неуютная квартира и вечно раздражённая мать, я же отправляюсь назад к Систу. Лужи хлюпают у меня под ногами, и я воображаю себя усталым странником, возвращающимся домой после долгого отсутствия. Где-то там, среди скопления домов у одинокой свечи сидит у окна Она и смотри вдаль, пытаясь разглядеть во тьме мой силуэт. Она верит в меня, и я продолжаю движение, хотя давно уже не уверен, правильной ли дорогой иду. Дождь усиливается. Ветер крепчает. Я иду вперёд.