Снег обнаружился в конце ноября. С того дня минуло ещё 110, а на 111й сторож Тимоша намертво задумался над своей судьбой. Что происходит с его жизнью и что в ней есть ещё, кроме этого бесконечного снега? Присматривающий за его мыслями забавляется их броуновским шебуршанием, ему известно, что правильный ответ лежит за пределами человеческой интуиции, другими словами - нет правильного ответа. Сторож достаёт из вещ.мешка перехваченный резинкой кубик фоторобота и, дыша на озябшие пальцы, перебирает его плоскости одну через две, потом встаёт к мутному захватанному зеркальцу и, не найдя в нём должного соучастия, всё же думает так: "А ведь я состарился ничуть не сильнее, чем они." Его уверенность почти болезненна, почти постоянна, и ещё она совершенно неопасна. Он накрывает фоторобота вещ.мешком и идёт в обход. На облитых крахмальным клеем небесах - фейерверки ворон; редкие хлопья помёта стремительно падают на белую поляну стадиона, тучным снежинкам не угнаться за ними. Тимоша опять сомневается - а не зайти ли ему на этот раз против часовой, и долго стоит на месте, пень пнём. Мимо оцепеневшего человека, звеня сосульками, проплывают трибуны. 31я, 30я, 29я уже - не двигается, замер; на срезе пня его головы происходит движение колец. Каждое разгоняет свой радиус и бьётся его остриём в хрупкую скорлупу настоящей панорамы, разрывая её ткань, под которой проясняются другие краски и запахи. Их нагота усыпляюща. Тимоша спит и слышит как по ресницам осторожно перешагивает снег, но он не узнаёт его шагов, ему чудится, что это фоторобот сбежал из запертой сторожки и, не зная теперь что делать дальше, снуёт потерянно по лабиринту чужого воображения. Подойди ближе, несмышлёныш, и делай то, что говорит тебе твой скучающий раб. Как будто знающие силы отвели его сюда и сказали ждать здесь, не покидая пределов очерченного угла, и обещали, что ты когда-нибудь появишься и протянешь ему плеть, чтобы он смог зацепиться сетками своих нервов за её конец и выбраться из сосущего, выкручивающего мозг страха остаться без вины. Обрисуй для него, наконец, её предмет, до сих пор скрывающийся под вымышленными именами. Может быть ему станет от этого светло. А возможно и радостно. Ха! - он уже улыбается. Странная улыбка у Тимоши. Плотно закрытая, расплющенная; кажется, что тетива морщин вот-вот лопнет, не выдержав её ползучего напора. И тогда хищной спиралью она пойдёт гулять по всей голове, превращая её в некое подобие ёлочной игрушки... Стрельнув жменей холодных колючих конфети за воротник, налегке проскакала 14я трибуна. Сторож на секунду приоткрыл глаза, отметил её удаляющийся неуклюжий силуэт и снова набрал глубину. Но он не умел уже выстроить плоскости в том порядке, какой ему виделся, кубик выскальзывал из рук и, ударяясь о дно, оборачивался то змеёй, то Ростовой Наташей. В одну или сразу в нескольких из этих случайных комбинаций он был некогда влюблён. То и дело устраивал на них тайные засады в каменных джунглях новостроек, где они тогда обитали. Когда они, сверкая мантиями, проносились мимо, он выбегал из кустов и долго целился им в спины. Не мог иначе. Но стрелять не стоило - дрожали руки. Так они и уходили от него, родившиеся заново. А в мирное время он врастал в диван, смакуя роман о войне, который напишет по осени, когда чьи-то большие жёлтые уши, ничего не слыша, бестолково закружат по воздуху, и бледные лица поэтов в заплаканных окнах будут ужасать своей неподвижностью пролетающих мимо птиц. Таким он казался быть человеком. Но когда закружило и начало ужасать, Тимоша снова, как заведённый, добровольцем ушёл на фронт, и роман, уже ставший к этому времени популярным, так и не был сотворён. По прихоти случая никто этому не огорчился, никто не ставил свеч заупокой. Да и война оказалась неправдой: долгие дни пропадал Тимоша в засадах, но так ни разу и не встрепенулся. Вот и получается, что два раза на одну войну не ходят. Сколько-то лет и ещё столько же дней он старательно заучивал это положение, несмотря на то, что память уже тогда начинала изменять ему с его же параллельными мирами. Впрочем, у него не возникало желания жестоко с ними разобраться. А те, пользуясь его лояльностью, подстрекали Тимошу рвать на себе гимнастёрки и наряжаться в шутовские одежды, чтобы звоном бубенцов и меланхоличными кривляниями он мог усыплять бдительность своих королев и переделывать их в послушных куколок. Постепенно Тимоша утратил интерес к войнушкам; Он выходил из квартиры и теперь не рвался сразу к кустарникам, не жался к стенам домов, а с прозрачной уверенностью сомнамбулы двигался посередине улицы с какой-нибудь куклой на поводке, иногда заговаривая с ней на тему полусмерти или неразделённого одиночества, и тогда прохожие равнодушно и правильно принимали его за идиота. Вот и сейчас он что-то бормочет, шевелит заиндевевшими губами, прижимаясь щекой к холодной спине третьей трибуны... Мама, не думай, что это туфта. Мне здесь хорошо. В этих местах, знаешь ли, я перезахоронил свою нежность. Ещё у меня есть друг - фоторобот, он не обижается, когда мне вдруг приходит в голову посидеть возле её могилки. Когда он издалека, по кусочкам присаживается рядом, я всегда начинаю рассказывать ему какой беззащитной она была и как мне не хватило смелости заступиться за неё, как по первому сигналу, непонимающему выражению, промелькнувшему в чьих-то глазах, я сам же её и приговорил. Фоторобот не обижается, и ты тоже, мама, хотя и чувствуешь, что я говорю не с тобой, а с ним, а правильнее сказать - с ней. Я наделён умением пользоваться вещ.мешком и карандашами, иногда ножницами, и я пытаюсь придать ей более-менее кубическую форму, подстать своей голове. Но она уже вышла из-под моего контроля, зыбкая, неясная, только неопределённось моей перед ней вины удерживает нас вместе. Понимаешь, мам, я хочу признаться ей в любви, но когда мне удаётся встретиться с ней взглядом, в глубину её зрачка падает камушек и идут круги, и каждый определяет новое выражение. Там всё бывает. Представь себе, например, - настороженное внимание медленной кляксой наползает на стартовую заставку глубокой прострации и само вытесняемо лукавой улыбкой типа "вот ты, оказывается, какой", а та уже готова уступить такой же мимолётной, но более греховной печали, и так далее, вниз по бесконечности. Тут уж мне не приходится говорить, я не вижу смысла искать в этом потоке место для признания; дамба стоит у меня поперёк горла и я просто смотрю как разлетаются круги, до тех пор, пока не станет слишком холодно... Вот ведь какой болтун! Так заболтался, что даже не заметил как заступил на второй круг! А батарейки уже на исходе - хоровод трибун уверенно теряет скорость, одна за другой начинают буксовать и останавливаться прямо на лету дурацкие снежинки, а в небе странно зависли чёрные тряпки ворон. Сейчас он, как обычно, начнёт не спеша суетиться в поисках запасной энергии, но ничего на этот раз не найдя, стряхнёт с себя остатки сна и, широко расставляя ладони ног, пойдёт на ближайшую остановку. Там троллейбус уже расправил крылья и задумчивый водитель закашлялся последней папиросой. 50 тысяч воспоминаний. Для троллейбусных линий такого класса плата символическая, но это всё, что у него есть. Да чего уж там, поехали... Какую песню будем петь, барин? - Что-нибудь простое и лучше, если без слов. Так и тронулись, налалакивая что-то напрочь забытое, вспоминая мотив на ходу. А слова неприметной горкой остались лежать возле урны. Когда молодой Жак Пикар проходил мимо, то из любопытства остановился поворошить их носком ботинка; поворошил, поворошил, да и пожал плечами: ничего, мол, непонятно. Спустя годы оказавшись на заснеженном дне Марианской впадины, ему посчастливилось случайно подслушать как поёт глубоководная черепаха. Французскому исследователю показались знакомыми слова её песни, но не более того. Понятное дело, глубоководную черепаху никак это не задело...