АЛЁНА ЩЕРБАКОВА. ХРАНИТЕЛЬ ШАГОВ

часть III. Д Е Р З Н О В Е Н И Е

ГОЛОСА

«Зеркало тоже может стать бездной…»
А. Лундквист

«...Жизнь, где "всегда'' сильней
Зеркального ответа "никогда"»...
Маура Дель Серра

***

Вода говорит: «самшит,
Пиши меня, береги».
Но улица мельтешит
Придонным шумом лузги.
«В меня погружён прыжок
Ребёнка и плеск весла,
Молитвы нежные жён,
Седых рыбаков плав.
Вода говорит: «Удержи
Мерцанье моё в зубах,
Горных сплетеньях жил,
Я жизнь, я насквозь пропахла
Серебрянным словом «соль»
И сонным сияньем врат» –
Но город меняет боль
На сотни заёмных правд,
Из сети осинных сот
Выуживает, казнит.
«Запей моим телом полёт,
Иди по мне вброд – я нить,
Я стану тебе стеклом,
Зеркалом – из свобод,
Заглавием и эклогой
Не замедляющих ход».

«Вода, я воздух, Близнец,
Льдом вечности спрятанный Кай,
И если сон мой расстает,
С кем встретишься в глубине?»

***

Навыворот, в апокриф Патриарших
Москва вросла до самого моста.
Ноябрь осторожно не окрашен,
Графит черкнув, оскалится; устал
Заезжий гость – восстав, его по кругу
Прудов ведёт порожняя листва
Безвременья, не переводит духа,
И начинает с бе(г)лого листа.
И зги изгой, лукавый геометр,
Запутает не прежде, чем взаймы
Возьмёт твой взгляд, не выказав приметы –
Как камень, тих неразглашённый смысл.

***

Выйди в город, ставни открой –
Сквозь мостов просевшую бровь
Проступает печаль берегов,
Всходит Адмиралтейства апостроф,
Поддевая собой горизонт.
И деревьев живых гарнизон,
То солдат в нём, а то апостол.

Вытекая из штолен дворов,
Вал тумана – водоворот
Заведёт прямо за руку в невские
То ли воды, то ли миры
Беспричинной его игры
Достоевской.

Белый день на своих руках
Скоро ночь понесёт, и в рукав
Подвесного моста упав,
Вдохновенье найдёт под спудом
Тишины, восходящей в кадр,
И, не споря, наверняка,
Остаётся принять, как факт
Орфографию пленного чуда.

***

«Падает стильный снег...»
О. Арефьева

В тёмных очках питерской ночи
Плывёт отраженье Невы.
Твой телефонный звонок не окончен,
Одностронен, как вид,

Там, где зимы нашатырь, и качает
Скользкий проспект за стеклом.
На остановке в деепричастье –
Чёрного лака излом.

Белыми иглами матовой взвеси
Косо идёт обстрел,
Сколько оттенков у чёрного, если
Смесь их бодрит, но не греет?

Снег заскрипит на виниле ночи,
Нэповский вызвав романс,
Можешь вместить его в зимнюю почту,
И проводов карманы,

В такт серебром отзовётся – острее
Вслед коротким гудкам,
Эхом в подъезда сырой батарее
Спрятан наверняка.

***

Пустые кабинки и пальмы в снегу, –
Зимний закрытый тыл.
Катер фигурно застыл на бегу
В лапах большой воды.

Отсутствие эха на берегу, –
Крымский без четверти дзен.
Тлеет в алом футляре губ
Охровый южный акцент.

И не абсент отрезвляет мозг –
В зелёном стекле портье,
А обступает сухой мороз
Сквозь фонарей прицел.

Снежный почтамт отставного тепла
С сумкой наперевес
Сугроба. И льдины аэроплан
У тишины отвесной

***

Смотришь белый бег Единорога
В буднюю блокаду января,
Словно Бог, подслушавший у Блока,
Стиший совершающий обряд.

И во сне, в плену или на воле,
На холсте, сквозь обморок окна –
Так от красоты бывает больно
Вдоху, извлекавшему сонант,

Так синоптик, верящий явленьям,
Взламывает памяти сургуч,
Повинуясь внутреннему зренью
Зрения – закрытого на ключ.

***

Учительница Русского была похожа так на ссыльную в Таёжный,
Где только дыма гул перестилал туманы трактом лесьим, невозможным.
Как литер хлеб в казенном букваре – не будний снег, шептавшийся с корою
Так, что не вздрогнуть и реснице, речь еще – кругла, значительна и, кроме
Фрамуг, чей дрогкий инея обряд – сквозь день, в санях вестей лучи верстая,
Чтоб за полями свой диктант сверял с до-словным естества правописаньем,
Со мной, держащей в худеньких руках тропарь уроков, там, на полустанке
Несметных дней – ещё была река. И голос – светел и необитаем.

ПУШКИНСКАЯ - 33

В этом подвале, где медленно идёт снег, где запрокинув голову, закрывая глаза,
Слышал не то что гул, а того, что нет, как перевод с не заученного на завтра.
В этом плывущем над городом Вторнике из янтаря, улиц, где зёв совиный, осины и хрусткий наст
На серой чеканке, мог бы и вскрикнуть, горя строкой запоздалой его и запомнить нас.

***

Французский лётчик бредит в пустыне восемь нечётных дней,
Последний патрон отчаяния его тяжелит карман,
Двигатель сдался мареву, покорно залёг на дне
Песочного облака, зыби сплошного и безымянного.

Французский лётчик лежит в пустыне, следит за размытой целью –
Что ещё общего с видимостью у глаз –
Под этой обшивкой воздуха входит в силу процесс
Опознания местности и ледяной соблазн,

Над этим небом – падение, беспрецедентный сон,
Жар восходит до цвета, до аромата цветка,
Смазывая механизмы песочных весов,
Ввязываяcь, как в океан, в солнечно-ядовитый кайф.

Дым, пишущий вязью Письма на Юг,
Знает о здешних жителях не более, чем ты сам,
«Послушай, мой милый Верт, песни небесных юнг,
Их самолётам хватит топлива, мне – парашютов самума».

Пилот приручает пустыню – лиса, по шагу в день,
Каждый горячий глоток приближает к развязке взлёт,
И опыт его пребывания, его превращения здесь
Кому-то покажется сказкой – кому-то мёртвой петлёй.

ЦВЕТЫ КАМНЕЙ

«…и как в любви, мы не знаем, откуда и почему…»
У.Х. Оден

АЛИГЬЕРИЯ

Аллегорией, Алигьерией
Озаглавь
Девяти кругами заверенную –
Просто явь.

Заручившись мгновением ереси,
Фоном лиц, -
Захотел бы, да не поверил бы
Датский принц,

Отличился и застрелился
Актёр - нигилист,
По брусчатке крутился, лился
Костюмом риз.

А моя душа необжитая
Вплавь и вброд,
«А la guerre», - говорит она,
Смерть – не в счёт.

В санатории, монастыри
Не зовут.
И не рукопись, а душа горит –
Наяву.

Аллегория, Алигьерия,
На дворе,
Выходи, ученик, на мистерию
Посмотреть.

Из комедии человеческой
Или драм
Выйдет ангелов или нечисти –
Пополам.

Нарисует средневековое
Иероним –
Отразится реальность в кобальте
Вслед за ним.

НЕВЕРМОРЕ

В каждом поэте внутри Чёрный Человек,
У него с поэтом всегда назначена встреча,
У него нет времени, и в этом он безупречен,
У него иногда есть – смех.

Черный гость – его личный Уроборос,
Алхимический выводок, он же – вывод,
Кто кому ответ одиночества первый выдаст?
У него никогда нет – слёз.

Но такой ввинтится в голову выстрел свободы,
У кого на руках, на глазах, на душе клеймо,
Проторчав в одиночке души, не менее, чем по Одену,
Промолчав себя в великое Nevermore.

МАЯК НОЧЬЮ

Безумья первоисточник –
Гул маяка неотступный,
Тремоло позвоночника
В непроницаемость сумрака.
Кто, маяк, твой смотритель,
Вертит багровый круг,
Соединяет нити,
Хранитель и демиург?
Что за чудовища-силы
Греют железный твой корень,
Чёрно-зелёным илом
Схваченный испокон?
У кладбища рыб, где ждущего
Бесприютно и сиро
Таким одиночьем оглушит,
Как у начала мира.
Туман не обозначаем,
Стелет тёмную воду,
В низком регистре качает
Лодок тугие бёдра.
Глаз маяка состоит
Из сбивчивых птиц – видений,
Оболочки магнит
Странника зреньем владеет.
…Утром сырым и дымным,
Далью взгляда не ранив,
Можно стать невидимым,
Преодолев пространство.
Как же случилось, что эхо –
Единственный твой собеседник?
Невозвратимость изведав –
Прозреешь, шум моря следом,
Будто и сам стал флейтой
Густого, сизого гула,
Вползавшего незаметно
В тон слуха, когда уснул.

РУССКАЯ ГОТИКА

- Готика – это линия вдоль
Изгиба спины, что поймана встречным
Мотивом, это волнение до
Того, как в тень комнат рухнут плечи,
Это острый почерк минут,
Совпавший с каскадом одёжных складок,
Грома разряд сквозь тишину
С изломом бледного отпечатка.

- Это скалы выступающий клык
На шее моря, это желание
Тумана берега глиптики
На средневековый лад,
Готика – это города кий,
В наружные сети его паутины
Бросающий головы, где игроки
Не оплатили,

- Это свиданье отвесной стены
Со страхом, зыбкость его пролётки,
Тени, что в вещи свои влюблены,
Ветхая память полотен.
Готика – это сдержанный шаг
И резкий отрыв от мира края,
Чувств обострённых прямой замах,
Или то, что выходит за рамки,

- Это соло на площадях,
Саксофон в отсутствии эха,
Знак или звук, что не щадят
Лишь тех, Кто...
Алхимия зыбкого вещества,
Это предел, острие – акме,
Вершина, звука растущий вал,
За длинным воротом праха,

- Готика – это когда сквозь
Тебя – время, люди, гости,
Когда линию рук продлить и ось
Может тонкость серебряной трости,
Две луны – заходящий ночник
В перекрёстка протесте,
Это лестница и пикник
У края бывшего текста,

- Танцы дыма под сводами тонущие,
Бархатом сумрака взятый фитиль,
То, до чего нельзя дотронуться,
И то, что просто не может уйти,
Это скорость, которая вровень
С нежностью жизни, лаской смерти,
Это эстетика высших миров
Вдоль иллюзии асимметрий,

- Готика – это лучший миф,
Чёрная метка на теле ночи,
Это роман, что не взял камин,
Что не окончен.

СКУЛЬПТОР
                       Отцу

По всем законам искусства ваявший меня,
Так, что не различал, где тьма, где свет,
Между небытиём и идеей поймавший след,
Научивший прикармливать духов воздуха и огня,
Нужно ли быть из чего-то прочного,
Неопровержимого, чтобы вместилась душа?
И камни дышат, переживая зодчество.
Вне инструмента звук не может дышать.

Когда душа возвращается в статую,
И скульптор наития в тебе – иной,
То разбивает, то заново в глине скатывает –
Он не канонизированный святой.
Вернуться в тело хуже, чем вовсе не знать его.
Действие перерождения в руках творца –
Это страх преодоления твёрдого материала,
Иллюзия приложенья резца,

Длинным ногам и пальцам придав
Неизреченный взлёт изначального,
Мне только осталось себя собрать в сплав,
Звучать, завершив самое тайное.
Смотри, как выковываются голос и пластика –
Пленённые тени в упругих формах веществ,
Мастер, мы связаны больше чем,
Хуже, чем убийство, или инцест.

Как в теле одном помещаются женственность с дикостью,
Как художника и демона объединяет одно?
Искусство порой погружает в самое дно –
И только потом возносит до дивного.
Так взрывается мир, смыкается круг,
Когда творец создаёт творца,
Один из трёх... – из двух
Становится искупленьем отца.

Ты дал мне больше, чем мастер натурщице –
Не главу в истории искусств, не пророчество,
Теперь я перемещаюсь лучше,
Скорость во мне, что прочность,
Словно ответ молящегося
Об освобожденье,
Скорость во мне, настоящее –
Само и опроверженье, и подтверждение.

ROLLING STONE

Катишься, Роллинг Стоун,
Бонгов ночной укус,
Странник моих историй,
Подвиг моих иллюзий.

Нет в городах пристанищ,
Кардиограммой курс –
Мой тут бродячий танец,
Твой придорожный блюз.

Фары машин – фантомы
Вдребезги с мостовой –
В дым фонарей, бессонность
Контур дорог освоила.

Мчишься – ветер в загривок,
Бьёшься, смеешься – здесь
Время не терпеливо,
Как на жаровне треск.

Времени пью провалы,
Искры из колеса,
Звуки, взлетая – стали
Выше самих осанн.

НАВУХОДОНОСОР

Нам завещались звучанье и разговор
На расстоянии образов речи, время,

Время - где мы любили, на прочий вздор
Не отвечая ничем, кроме зрения.

Люди, идущие вдоль, и люди, скользящие над,
Перемещаются скоростью в разные терции.

Камень, упавший в небо – рождает сад,
Сердце, глядящее в воду – рождает зеркало.

Нам завещались меткость и зоркость богов,
И что-то еще – и потому остро так

Ты узнаешь меня, даже если везувии всех миров
Выстрелят в миг, им не оставив остовов.

БАШНИ

Что заключено в башнях, нависших над морем,
В этих каменных кораблях холмов?

Голос правосудия, томленье красавиц,бренность,
Признаки родового гнезда, инквизиция времени,
Аскеза чернокнижников, укрепления полководцев,
Скомороший хохот,глашатаи государства, вериги зла, своды,
Средоточье линий, заговор всех теней, иероглифы дуг?
Башни могут плакать стрелами многих душ,
На зубьях их отдых воспоминаний птиц,
Лица, стянутые с пейзажей,сотни лиц,
взламывавших их голубые рты,
оборотнень реальности, нежный палач пустоты.
Башни – астролябии, подзорные трубы, антенны
В каждой ещё одна, проворачивается мгновенно,
Как и ядро земли под сонными их корнями,
Башни призрачны, как напоминание
О том, что пропасть движется по спирали,
С башни – высота кружится вовнутрь и обратно,
Как водоворот и исчезающий звук,
И все остальные строения мельчают, врут,
В драматургии углов, хроматике их минут,
Геометрии света, сектантстве вещей, вернут
Земле однажды камни свои-кости.

Башни - это цветы камней,
Наперекор маяку в них нет
сигнала о помощи, есть только выбор гостя.
Фатальности - тоже нет в их замке,
Хоть и завлекают одиночество в осязаемое,
Но величествуют, и, величествуя, пронзают
Сердце сильных, осуществив сказанья.

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

1.

Когда ни слова о Полку,
Когда условно всё, как знанье,
И половецкого лоскут,
И древнерусского лоскут
В крови полощет воздух знамя,
Твой крик, что стаей рваной пойман,
И молоко из рукавов,
И серый волк тебя запомнит,
Бегущий краем теремов,
Когда уснёт нечётный воин
В тебе, невидимый, но зряч,
Когда, как в половодье поймы,
До дна тебя заполнит плач,
За тридевятью колоколен,
Как века смутного хоругвь,
Ты ястребихой на иконе
Небес, прокуренных в миру.
Из летописей долгих вьюг
Походы обернутся пеплом,
Но о таких, княжна, поют
Не соплеменники – а степи.

2.

В каморах палат подтекших влагой морщин
Меньше, чем на сердце живших во время оно.
Хоть Иоанн, прок от его мощи
Суше, чем мёртвое дерево пред иконой.
Трапез и казней ярмарочных размах
Красит в оклад, но крайности сила – суглинок,
С нищей мольбой заблудшей, сусальною плахой
В сбруе заката – багровей видится, длинно.
Всё, что напишет время на бересте,
Скажет боян стекшей смоле на срубах,
Власть ли забав, суд самозванных утех,
То не сточить горынычу медным зубом.
Русь на седло посадив, как какую княжну
К пасти кощея в путь снарядив по старинке,
Слуги лукаво с мира в три кожи жнут,
Шесть поколений тянут признаний рутину.
Мысли бесплодны, как рой вавилонских невест,
Скипетр державный грузнее, чем литый колокол,
Вот и душа его всё ковыляет окрест,
Прячет за пазухой первоначальный холод,
Топчется псом сторожевым во рве,
Сам себе идол, опричник, и чёрный каин,
Как шепоток в непокрытой его голове,
Истину к рваному следу не подпуская.

3.

Я шёл в Евангелие Феофана,
Где неорамлен дух крылатых, званных,
Как вслед за музыкой идут, вольясь
Приметами, штрихом иносказаний,
Под своды глаз свободного жилья,
И как глаза в глаза большому вихрю,
Накал над очертанием воздвигший
И предзнаменованием поят,
Где все покровы сброшены забелом,
Я шёл, как в зеркало, шёл, как перед расстрелом,
Сосредоточен, тишиной продлясь
Чем ты пустей, тем истина вместимей,
Пока молчанье не настигло имя,
Свет тени обостряет глаз.
Я шёл во фресках, как в песках гремящих,
Фигур и коридоров настоящих,
ЕГО постичь инаковость и связь,
О, Византийский Ангел формул света,
Я шёл за ним, как терренкур изведав,
Идут к себе обратно, не борясь,
И знал уже – нет отреченья хуже,
Чем дар оставить, даже если ужас
Распада, вырожденья – наяву.
Я шёл в Евангелие Феофана,
Как призванный и первозванный,
Сам и преображение, и звук.

ЕЩЁ ОДНА ОДИССЕЯ

Десять лет его одиссея в царство теней и плена,
Не знала его, но отражала стрелы
Пенелопа – сивиллы сулили любовь, но не назначили цену.
А она всего лишь не досмотрела,

Что спор от начала идёт у богов с героями,
Что даже если любовь, если стены Трои
Не пали – значит война в другом измеренье.
А он прошивал меридианы и параллели,
Десять лет в глазах его явь и вымысел – одномоментно,
Время старилось – он хотел молодость и бессмертье.

Клото своё шитьё, между тем, вращая
Кокон историй и летописей печали,
Прозрений и благодати, путала, длила.
Яд в кифаре аэда – но боги им помощь сулили.
Тайна музыки скрыта от смертных и от блаженных –
В десять лет искусство развоплощенья доходит до совершенства.

Опостылел глазам Пенелопы антиноевой своры гомон,
Хоть топиться иди, хоть Изиде иди молиться,
У нее все всегда, как у всех, только вот по-другому,
Лишний повод, к примеру, с мужем повеселиться,
Наблюдая, как преображает всех прочих лица
Крушенье иллюзий, и спесь остужая, и говор.

Он пришёл и кладёт к ногам её все подвиги и дары,
Орхидеи и асфоделии рассыпая в ветер,
А она сама защитить его хочет, нежностью кожи укрыть –
Не хватило б ночи и дня им на каждом свете,
Как рассвет рожденное море славит,
Так в руках его гибкость ее, звучит, что авлос.

Но второй десяток пошел её одиссеи водами Ахерона,
Красота и кромешный мрак въелись в лозы её ладоней.
Манки звуки сирен, но слух её движется мимо,
И всё сердце, мысли,всё тело стало стоном одним о милом.
Ей бы смелость Алкесты, силы Титана,
Сбросить теней вериги, унять усталость.

Так плывёт Пенелопа мирами подводных залов,
И сквозь муки тантала, сквозь расстоянье – кто знал бы,
Что Элизиум скрыт в Аиде, помимо Тартара,
Что такая встреча – преддверье второго дара.

МОЛЧАНЬЕ ОРАКУЛОВ

наверное, нас тоже по отношению к кому-то,
можно было считать великанами,
и когда нас, больших,как в камне,
на время сковало дыханием отчаяния,
кто еще мог бы здесь означать,
или хотя бы вытащить ледяной осколок
мне из взгляда, тебе – из сердца,
когда в подводной душе поднимался снег
и сбивались датчики,всех
бессмертных и смертных,
избранных дней, и когда не ледянные колья
колонн - облака, будто из алебастра,
еще красные плыли драконы,
войны, триремы, царства,
головы чудищ на капители,
коринфский, дорический, ионический текст их тел.

Еще тогда Уильям Блейк в адской печатне
Видел обратную сторону ремесла,
Гнедич склонялся над будущей своей славой,
Кортасар за Майолем, от страсти к женщине чах.
Когда вспоминаешь, как Мексики дочь
танцует со смертью, как с сонмом автопортретов,
и ни того, что после, ни того, что до
не жаль ей, или что вынуждало необутым и не одетым
годы ходить Исайю, ответом -
все, что в нем воплотилось,
и тает что так хаотично, совсем не похоже на снег,
плывя в его сне, непостижимого, как наутилус.