ГАЛИНА СОКОЛОВА

ЛЮБОВЬ СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ

В корзине ложные опять опята…
трави меня, тореадор.
я – Апис
Евгения Красноярова

А может, и нет. Может, далеко не Апис. Потому что если бы я был Апис, ого-го, сколько бы уже у меня было жизней! А я живу всего-то первую. И хоть у меня мощная бычья башка, увенчанная крутыми загнутыми рогами, совсем не так давно я хлестал молочко, эту сладчайшую иньскую субстанцию, из тёплого материнского вымени, от веку благословленному питать мощное туловище и ореховой твёрдости бицепсы сыновей. Завтра моя коррида, завтра я одержу ещё одну победу – а на моём счету их уже несколько. Но завтра будет главная. Всякая новая победа – главная. Завтра! Завтра!! И в её предвкушении  мой хвост уже сегодня яростно стегает меня по бокам! О, это вожделенное слово – завтра!
Но завтра было утро, и Вит проснулся в состоянии обычного для себя недоумения. С ним всегда такое бывало, когда он спал слишком крепко. В первые минуты пробуждения он вообще не сразу мог найти себя и своё мышление, продолжавшими крутиться где-то в зверином атавистическом колесе. И поначалу долго  вглядывался в окружавшую серую полусонь, пытаясь сообразить, кто он есть и где он. А иногда – как сюда попал. Потому что чаще всего эти три вопроса были накрепко связаны между собой, и стоило найти ключ к одному, легко и ненавязчиво, как бы сами собой, открывались ответы к прочим двум. Было так и в этот раз. Правда, после вчерашнего имя своё он вспомнил с некоторым трудом. Но зато всё остальное тут же улеглось прямо на ладони. Да, его звали Витом. Витькой. Виктором он стал уже после того, как у него появилась она – Вита. Чтобы не путать. Он Витька, она – Витка. А появилась она очень даже просто. Однажды, когда он вот так же, как сейчас, после скандала с женой ночевал у приятеля, позвонила какая-то фря и рыдающим голосом попросила:
– Поговорите со мной. Пожалуйста.
– А кто вы и почему я должен с вами говорить? – спросил Вит недоуменно. Он тогда был хорошо поддатым. Или, скажем, «хорошо подшофе».
– Я набрала номер наугад, – призналась невидимая мадемуазель. – Мне очень-очень плохо. Мне надо, чтоб со мной кто-то поговорил.
– Согласитесь, звонить незнакомым людям – не лучший способ лечить душевные раны, – сказал Виктор. В смысле, ещё пока Вит. – И, кроме того, я хочу спать.
– Тогда простите, – сказала она потухшим голосом и тихо положила трубку. На следующий день Вит глянул в телефонную память, впитавшую её номер, и перезвонил.
– Меня могло уже не быть, – сообщила она каким-то странным голосом. И он вздрогнул, будто к его затылку внезапно приставили ствол. Знакомые состояния неадекватности. И в подобном умственном кружении он, как и она, искал, кто бы его послушал. И потому они встретились.
– А вы очень даже неплохо выглядите, молодой человек, – сказала она несколько колко. Но при этом засмеялась и от этого смеха его зазнобило. Будто угодил в полынью. А потом постоял на ветру.
– Да и вы вполне товарного вида, – сказал он с видом самца-победителя. Так принято было в их среде. Как и небрежно кинуть чуть позже: «ничего тёлка была». И даже поверить в это самому.
– Ну, так что? Пойдём куда-то, посидим? – голос её будто отбил чечётку.
И он вдруг увидел в ней своего тореро. И даже представил, как, несмотря на хаотичность блеска бандерилий, вонзившихся в его круп, кинет тореро на рога, а потом… Он даже ощутил упругость плоти под своими копытами.
– Пойдём.
Они пили кофе в крохотной кафешке под вздохи и шипенье волн на пляже и вели неторопливый разговор.
Вообще-то, ничего страшного у неё не случилось, обычная размолвка с мужем, после чего тот ушёл в рейс, а она его не проводила. Не катаклизм. Просто небольшое завихрение в пространстве-времени. Он даже подумал, что его ссора с Риммкой – так звали жену – куда более существенна, чем недоразумение, разрисованное женским воображением до размеров времятрясения.
Риммка была не первой. Когда-то, ещё в армии, была у него другая. Даже сын был от неё. Но когда влюбился в Риммку, кривить душой не стал, ушёл, оставив её, впрочем, тут же устроившую свою жизнь с другим. А потом, словно разглядывая собственное лицо в двух половинках разбитого зеркала, тащил деньги то одной, то другой, хотя и не унижал себя – на два дома, как многие из его приятелей, не жил. Просто у обеих были его сыновья и оба сына были будто отлиты в одном тигле по одной форме. И Виту не хотелось, чтобы они в чём-то особо нуждались: в те времена многие одесситки, имея маленьких детей, предпочитали не работать. Да и самому Виту было лестно быть кормильцем – так он чувствовал себя настоящим мужчиной. Иначе все эти фрустрации как-то нарушали в нём природное стремление к внутреннему единству. И после того, как  Риммка устроилась-таки диспетчером в автопарк (уже после развала Союза), в Вите периодически возникали волны-солитоны, что непредсказуемо несли его на рифы. Спасался он от этих волн в яхт-клубе, где была у него с друзьями парусно-моторная яхта. На ней они делали набеги за товаром – флибустьерствовали. Благо неслись развеселые девяностые, когда «разрешено всё, что не запрещено», они на этой яхте, со своим тренером-капитаном отправлялись по параллелям и меридианам из порта Ильичёвск в дальние и близкие страны. С детства была у Вита мечта: стать моряком. Но родители хотели видеть его …закройщиком. Закройщиком он, естественно, не стал, но и моряком не стал тоже, предпочёл таксовать. Однако от учёбы в швейном осталось у него умение и вкус одеваться. А от моряка… Моряком он остался в душе. И вот теперь уже – на этой яхте, случившейся в его жизни, когда ему стало под сорок. Но и это прикосновение к своей давней и вожделенной мечте  стало для него как бы дразнящей мулетой, искажающей перспективу, но зато  погружавшей в магическую атмосферу сна наяву. Где было всё достижимо, хотя и с определёнными потерями. Но дом срубить – деревья убить. И третьего не дано. Потому, вероятно, он и был несколько трюкачом, чуточку, чтобы как-то разрисовать действительность, трикстером и, конечно же, вечным в душе и наяву путешественником. А известно ведь: где причал – там бабы. Бабы в Констанце, в Варне и даже в Стамбуле, везде их хватало, и «работали» они даже в причальных туалетах. Что уж говорить об удобной каюте! Хотя, лично он строго держался правила: не спать с кем попало. Но тело его подчас жило от него отдельно: кто есть кто – понять невозможно, обычно это показывает человеку сама жизнь. И когда кэп прижимал их судёнышко к берегу, подыскивая место для швартовки, Вит ловил себя на том, что поглядывает на вросшие в пагорбы домики с каким-то звериным аппетитом. Особенно, если ветер доносил перезвон гитар Андалусии. Тогда он ощущал, как стремительно и жарко нарастал в нём торжествующий бычий рёв, и вставали дыбом курчавые волосы на крупе.
А что касается Виты, была она обычной молодой женщиной, хоть и не самой заурядной. Не так давно приехала в Одессу с Полтавщины: из Лобковой, пардон, Балки Хорольского района – захолустной, даже заброшенной, и по нынешним временам совсем богом забытой деревушки с населением в шестьдесят душ. Но, обладая природной сметкой, тонкая, ломкая и стремительная, как хлыст, она моментально выскочила за моряка, родила дочку и научилась легко менять точку зрения в зависимости от обстоятельств.
«Особенно резко меняет её удар в глаз», – угрожал иногда Витке муж, когда соседи ябедничали ему о похождениях супруги. Но обычно угрозы этим и ограничивались – он и сам был не без греха. Тем более что ходил теперь под чужими флагами – Черноморское пароходство раздерибанили в два счёта. И было ему  вообще-то уже не до таких тонкостей, как верность жены. Не до жиру, быть бы живу.
После того, как она, вся фосфоресцирующая – бывает период, когда августовское море светится от мириад крохотных существ – вышла из воды, он понял, что она нагая. На это выразительно указывала стрелка тёмной треугольной балки внизу живота и небольшие острые груди. Ошеломлённый такой внезапной реминисценцией, Виктор-Вит начал отчаянно и пылко что-то рассказывать ей об Афродите в пене морской. И ещё о картинах Кирико со спящей Ариадной. И ещё о чём-то подобном, потому что, привирая напропалую, как это делал обычно, если женщина ему нравилась, почувствовал себя как бы в двойной экспозиции: одновременно и стоящим на кафедре строгим преподавателем, и мужчиной, бурно ласкающим этот неожиданный подарок судьбы прямо тут, среди выброшенных на песок мидий. Он даже поперхнулся от желания немедленно слизать с её губ и с её балки соль под аккомпанемент надломленных  берегом волн. Но он себя уважал и не намеревался одерживать столь лёгкую победу. Ему хотелось остаться для этой случившейся девчонки в  некотором роде на котурнах – всё-таки не он её где-то снял. Сама позвонила и вроде как навязалась. Но какое, вообще-то, из двух этих его прямо противоположных желаний было сейчас в нём сильнее, он даже думать не решился.
– Ты такой умный, – неспешно одеваясь, похвалила она Вита, словно похлопала ладонью по борту. Или будто нагло прожонглировала перед его носом двумя его желаниями. Словно двумя разноцветными шариками. И ему ну просто мучительно захотелось… ну, в общем, подарить ей своё ухо, как тореро – ухо быка даме сердца. Но пока Вит был сам и бык, и сам тореро, потому… уши ему были необходимы. А с желаниями он, как настоящий мужчина, был иногда всё-таки способен справляться. Из гордости хотя бы. И дальше ещё одного, уже третьего, возникшего желания он не пошёл. «Это яблоко из чужого сада!» – сказал он сам себе в ответ на собственные  эксклюзивные импровизации ума.
У Виты были разные глаза. Левый голубой, будто бирюзовый гладыш – есть такие, а правый – цвета гречишного мёда. Стереохромия. Болезнь редкая, генетическая и ни на что вообще-то не влияющая. Ну, разве что говорят, будто такие женщины – ведьмы, суккубы по своей природе. А для Вита это разноцветье Виты явилось как бы видимым доказательством гегелевского утверждения, что любая вещь едина в противоречии самой себе. Когда они уходили с тренером-капитаном в море, от нечего делать он набивал себя всяческими философскими премудростями. Ведь иначе, без контактов с дамами, такому типу, как Виктор-Вит, можно и с ума сойти. Тем более что челночным бизнесом он заниматься не умел и с ребятами, с которыми плавал, в этом плане ему говорить было не о чём. И это несмотря на то, что предки его принадлежали к первой гильдии одесского купечества! Чем очень гордился его отец – крупный полнокровный ловелас, который, несмотря на жернова сталинских времён, каким-то таки чудом сохранил жалованную купеческую грамоту 1819 г., Анненскую ленту с медалью «За усердие» и Александровскую с медалью за победу в Одессе над чумой. Отец считал, что женщин можно любить самых разных, на то в природе и существуют мужчины и женщины. Но фамильные драгоценности – всегда и непременно – только жене. А высокий интеллект почитал главным составляющим всех достоинств культурного человека. Правда, фамильных драгоценностей, кроме двух золотых медалей, у него не было, а интеллект поточить, в общем-то, было и не с кем. Люди всё больше жили по законам джунглей, интеллект же в этом часто только мешал.
– А что тут за бык и что за девушка у него на спине? – когда под утро они пешком возвращались с 9-й станции Большого Фонтана, спросила Вита. И посмотрела на него медовым правым глазом, который ему опять отчаянно захотелось попробовать на вкус.
– Ты имеешь в виду это? – он указал на скульптурную группу «Похищение Европы», где могучее животное с медными рогами увозило на себе изящную азиатку в ниспадающем плаще.
– Ну да. Я столько раз видела и у кого ни спрошу, никто не может сказать, что это значит. А ты умный, ты, наверное, и это знаешь.
Вит невольно усмехнулся. В его школьные годы подобные знания были доступны даже бесштанной безотцовщине. Вот что значит теперешнее постсоветское, да ещё и провинциальное образование! И он подробно выложил ей историю древнего мифа. И добавил, слушая оглушающие кастаньеты её каблучков:
– Это символ … ну как бы тебе проще объяснить? Аппетит к жизни, вот что это значит.
– Нич-чего себе, – засмеялась она. – Будь я на месте этой девушки, я бы его убила!
– Как бы ты его убила? – рассмеялся и он.
– А вот так! – И она внезапным движением бросила довольно крупного Вита на землю. – Я кикбоксингом занимаюсь. И в обиду себя никому не даю. И этого быка я бы также уложила.
– Разве что с третьей терции, и желательно, чтобы бык был «бритым». Это когда кончик рога надпилен, – попытался отшутиться Вит, потирая ушибленный бок. Удар о землю был весьма ощутим. По крайней мере, не меньшим, чем испытание на пляже.
– А что такое терция? – на сей раз она повернулась к нему левым глазом, голубым. Наверное, она нарочно так крутилась – обольщала. Но и Вит был не из слабаков. Дешёвых женщин он не любил. Это его унижало.
Пришлось объяснить и про терции. Она слушала, распахнув глаза, внимая каждому слову. А Вит, как ни убеждал себя в собственной неприступности, всё больше чувствовал себя невероятно удачливым тореро. Хотя, он-то был в курсе, что и с удачливыми тореро случается всякое. Знаменитый Манолете, к примеру, был убит именно таким быком, с подпиленным рогом.
– Так ты говоришь, убивают только в третьей терции? –  задумалась она. – А раньше нельзя?
– Нельзя! – отрубил Вит. – У корриды свои условия. Это же зрелище. Пикадору тоже нужно что-то делать.
Но он уже понял, что влюблён.
«В основе Вселенной – фракталы, – возвращаясь домой, ни с того, ни с сего подумал он. – Снежинка тоже может вертеть снежной тучей. Как хвост – собакой», – и улыбнулся. Потому что всё равно здорово, если крутит снежинка.


***

Дождь был холодный и мерзкий. Он пробирался под воротник и даже подмышки. И всюду находил. Но это оказался, слава богу, сон. А наяву Виткины ледяные пятки тыкались в 36-градусную теплоту его тела, силясь согреться. Парусно-моторная яхта, на которой они надеялись перезимовать или хотя бы ещё чуток побыть вместе, промёрзла, несмотря на тёплые одесские зимы, и иногда по ночам призрачная дама с косой за плечами уже тянула к ним костляво-острые пальцы. Что-то надо было делать, что-то решать, а решать Виктору не хотелось. Уже почти год они скрывались от глаз всего мира, и пульсация их чувственной жизни не нарушалась никаким социумом. Поначалу, когда ещё жили на два дома, встречаться тайком было мучительно, но терпимо. А потом… Это их слияние имело особое лунное свечение, и напоминало собой скорее переживания наркомана или алкоголика, чем что-то объяснимое человеческим языком. Возможно, только Луна и могла их понять. Потому что именно под её прозрачным покрывалом они больше всего жаждали друг друга, не насыщаясь и считая дни и часы только по лунным фазам. А в полнолуния вообще не смыкали глаз и всё пили, пили друг друга, не имея сил оторваться. Являя собой живую картину «Неприятие запретов» любимого Виктором итальянца Кирико, копию которой он притащил от отца и поставил прямо возле самого их ложа. Впрочем, ложем было у них всё: земля, пол, палуба яхты, морской песок пляжей. Ну и, конечно, старенький топчан на даче, который Вита застлала бархатным покрывалом – по чёрному полю алые маки. Будто арена с цветами в честь быка-победителя!
Но лето пролетело. И осень прошла.
– Но, Витя, так жить нельзя, – говорила Вита ещё весной, когда он вдруг ушёл от жены с одной спортивной сумкой. Оставил, как обычно, всё: квартиру, всё в квартире, новенький «жигуль». И даже обручалку. Не получалась у него роль любовника, способного наносить жестокие раны на поле брани. Ни с кем не получалась, тем более с жёнами. Влюблялся – женился. Разлюблялся – уходил. Он считал, что только так морально. Вообще, мораль сильному человеку необходима, считал он. Она заставляет подчинять себе того, кто слабее. То есть женщину. Ведь именно женщина – пробный камень мужской силы. Если женщина верит в своего мужчину и следует за ним, он способен свернуть горы. Женщина даёт мужчине максимальные ощущения, а значит и требует максимальных действий. Он и был готов к ним: готовить на костре, спать в шалаше, работать сутками. Хотя нет – сутками нет. Ночи он оставлял для Виты.
Поначалу они и жили, считай, в шалаше. Потому что маленькая дачка за городом в небольшом приморском селе, насквозь продуваемая ветрами, где  их приютил один из Витькиных друзей, и не тянула на большее. Выбитые стёкла заливало дождём, за  оборванными обоями шуршали мыши. А старая плита, сохранившаяся, наверное, ещё со времён царя Гороха, дымила и упорно не желала жарить даже яичницу. Но он привозил из «Таврии» всё готовое и, выкладывая пластиковые контейнеры с яствами, объявлял:
– Сегодня ужин при свечах!
И действительно. Зажигал и расставлял на рассохшихся облупленных половицах тяжёлые бокалы с разноцветными  ароматическими свечами. И расстилал в середине старенький ковришко, что стоял в углу свёрнутый за ненадобностью хозяевам в ожидании, что им заинтересуется моль. И они садились, по-восточному скрестив ноги, причём, она чаще всего совсем без одежды или в одних стрингах, которые лишь ещё откровеннее выделяли смутную балку на древесного цвета её теле. И упивались волшебными коблевскими винами до изнеможения, и пиршествовали, являя собой ещё одно наглядное доказательство, на сей раз чьего-то мудрого утверждения: ошущаю – значит живу!
– Я обожаю тебя, Витка! – говорил он, заглядывая то в голубой её глаз, то в медовый. – Мне кажется – я никогда не был так счастлив, как теперь.
И она ему вторила:
– Витька, я ведь до тебя вообще не знала, что есть на свете такое. Я думала, сочиняют писатели. И никогда не верила! А оно – вот… – И она прикладывала его большую ладонь к своей левой груди с вспухшим коричневым соском, откуда тюкало, как крохотный цыплёнок в скорлупу. А со двора несло в окна запахом золотящегося мяса, которое Виктор наловчился жарить прямо на нескольких треснутых кирпичах, установленных ребром, насадив замаринованные куски баранины на вертел.
И им обоим казалось, что они уже переживали эти минуты когда-то. Может, даже не на этой планете. Ведь пишут же, что мы видим Млечный путь только потому, что он воистину уже существует в наших душах.
– Ой, чого ж вы, риднэньки-золотэнькы, города не сапаетэ? – как-то заглянула к ним баба Люся, приторная старуха, от которой по селу расползались любые, даже самые бредовые слухи. Баба Люся жила напротив и часто наблюдала странную полуголую парочку в бинокль сына. Её сын был милиционером, патрулировал рынок «Седьмой километр». Что-то там всегда происходило, приходилось влезать в какие-то крутые разборки за рыночные сферы влияния и, бывало, как с утра уезжал на работу, так там и ночевал. А мамаша в свободные от хознужд минуты с большим интересом изучала совершенно непонятную жизнь соседей.
– Рыбонькы ж вы мои, з вашого городу до мэнэ жукы повзуть! – жаловалась она, цепко разглядывая смущённо кутавшуюся в простыню молодку, которая уже целое лето как поселилась тут и ни разу не взялась за сапку. Не говоря о том, что молоко не у неё покупает, а ждёт, когда мужик привезёт из города.
– И вышня вон сыплэться. Ой, золоти ж вы сусидушкы, з нии ж трэба варэныкы, з нии ж трэба компоту на зыму…
Они смеялись: это был не их огород и не их вишни. И вообще, когда они оказывались вместе, им не было никакого дела ни до кого, тем более до чего-то неодушевлённого, которое к тому же отцвело. И хоть Вита считала себя не из городских неумех, но родную Балку навестила лишь раз и только для того, чтобы познакомить мать с новым избранником, ради которого отважилась бросить ребёнка на попечение свекрови, а также квартиру на Черёмушках, где всё-таки пока оставалась прописанной. В надежде, что как-то оно рано или поздно утрясётся-сладится, а когда сладится, они с Виктором ребёнка заберут.
– Сколько можно миловаться? – намеренно громким шёпотом выговаривала мать дочери, которая и сама-то не знала – сколько дней, ночей, сколько месяцев подряд такое возможно.
– Пора бы и честь знать, – несмотря на подаваемые дочкой знаки, не унималась мать. – Погляди его лучше в деле. По мужичьи-то он может и угодил. А вот как кормилец… Любовь-то, мил моя, ведь что? Годы, прожитые вместе. Есть-пить-детей растить. А миловаться – это срам один, полюбовництво. Надолго не хватит.
И уже наутро Виктор в замшевом – по моде – пальто до пят, в щёгольских узконосых туфлях, как из журнала мод «GQ», стоял за Хорольским (хрульским, как он его в сердцах окрестил) прилавком с разделанным на нём кабаном. Несколько брезгливо брал в руки розоватый, аккуратно нарезанный по килограмму будущей тёщей шмат, клал его в чашечку весов, а в другую кидал килограммовую гирьку. Чашки отчаянно ходили вниз-вверх, не желая принимать равновесное состояние, и он, мысленно матюгаясь на чём свет стоит, отхватывал ножом ещё кусок и добавлял в первую, после чего чашка с гирей стремительно взлетала вверх и ни в какую не желала опускаться. Добавочные гирьки ситуации не меняли. В итоге, отвешивая кусок свинины, Виктор приноровился давать поход побольше, из-за чего распродался даже быстрее других. И тайно перекрестился: «Слава тебе!»
Подсчитав выручку, мать авторитарно заключила:
– Ну не! Он тебя не стоит – гони!  

После той поездки всё и началось. Не совсем всё, конечно. Но именно после неё вскоре Вит нашёл Виту в чужой постели. Ну, не то, чтобы совсем в чужой. В постели мужа. Даже не в постели, а просто в его квартире. Там, где оставалась её дочка. Потому что вернулся из рейса муж, и она бросилась назад то ли с повинной, то ли, с целью объясниться. Но Витька-то знал, что такое вернуться из рейса молодому здоровому мужику. Да и Витку уже знал неплохо. И уже хорошо понимал, что, действительно, так жить, как прожили они эти полгода, невозможно. Всё-таки Вита – мать. И не сможет она долго оставаться с ним, не зная, как растёт её ребёнок, где и с кем бывает. Город – не село, опасностей больше. То и дело «Одесский вестник» публиковал «криминальную хронику», которая с каждым месяцем становилась всё жёстче. То, о чём прежде доводилось услышать раз в несколько лет, стало происходить каждый день. И когда она прибежала назад к Виктору заплаканная и разочарованная, допытываться ни о чём не стал, был рад ей. Ведь в каждой любви есть островки некой деформации, своего рода  аномальные зоны, где теряется связь, и где может в щепки разбиться утлое судёнышко, на котором двое пытаются выгрести из опасного течения. Они тогда просто решили как-то перезимовать на яхте, а с весны он попытается договориться с Риммкой о размене квартиры. Хотя бы на крохотную коммуну. Всё-таки была у них большая трёхкомнатная да ещё в парковой зоне!
Впрочем, как Вит понимал сейчас, было это из области фантастики. Ледяные пятки Виты недвусмысленно намекали: до весны не дотянуть, на узкой матросской койке приходилось спать валетом…
– Витюша, дай мне вот такую крохотную тёплую комнатку, – Вита расставила ладони на ширину своих плеч. – Хоть девять метров! И я буду готовить, стирать, убирать. Я так любить тебя буду! Я всё-всё для тебя сделаю!
Но он молчал. Он понимал, что неоткуда ему взять эти девять квадратов. Потому что ушёл он из ста к ней, к Витке, бросив не только жену, но и сына. И когда теперь Виктор нет-нет, да и позванивал, то, видя его номер, они попросту не брали трубку. И мобильники от него заблокировали. Никогда Риммка не простит. И сын не простит. И не отдаст Риммка ничего. Потому что считает его поступок предательским и по отношению к ним с сыном, и по отношению к их прошлому. Ведь оно и у них с Риммкой тоже было. Было и море, охваченное пожаром. Были и граммофончики душистого табака, что всю ночь не закрывали чашечки. Жизнь шла, как череда репетиций с ним в главной роли, и роль эта по темперированной восходящей была вообще-то не очень. А теперь ещё и снова наступил предсказуемый тупик.
– Но ведь у твоего отца стоит пустая квартира! Запертая! – натянув одеяло до самых глаз, убеждала Витю Вита. – Ну что ему стоит отдать нам ключи?
Витя молча вздохнул и… ничего не ответил.
Витькин отец и в самом деле в квартире не жил. С тех пор, как остался вдовцом, он занимался только собой. Да и раньше он всю жизнь гулял с размахом и удалью ухарь-купца, и никогда наличие семьи его ни в чём не останавливало. Сейчас же, что называется, и Бог велел. Как православный, да ещё и потомок первоклассных негоциантов, отец апеллировал к Богу при каждом затруднительном случае. И даже ходил на церковные службы, чтобы обезопасить себя от женских происков, от которых сам защититься был не всегда в силах. Увлёкшись в очередной раз, он-то переселился к новой пассии. Но, хорошо изучив порожистые отношения с женщинами, предпочёл не впадать в зависимость. Квартиру никому не отдал. Просто запер на ключ.
– Витюш, я всё понимаю, – то и дело поглядывая тайком на часы, внушал он сыну при очередной встрече. – Но сам подумай, милостивый государь: это родовое гнездо. На первом этаже наши прадеды держали торговый дом, он выстоял всё: отмену порто-франко и крепостного права, и Крымскую войну, и введение золотой валюты и даже обвал хлебного экспорта! А после революции у нас осталась всего-навсего эта крохотная часть на верхнем этаже. И она мне дорога как память. Вот, пущу я тебя с твоей, извиняюсь, «мисс Лобковой Балкой» – и что? Не пройдёт и года, она вырвет зубами эти стены, и я на старости лет останусь под мостом. Вместе с тобой. Побойся Бога, Витюш, да ни в коем случае я не соглашусь. Что ты?! Нет, я не дам тебе ключи. И мой совет – оставь её. Возвращайся в семью. И она пусть возвращается. А любить – любитесь, кто ж запретит? Тем более раз муж – моряк. Все так живут – и ничего, мирятся.
Но Виктор не хотел так. Виктор хотел честно. Да, инстинкт диктует – надо жить, как получается. Но жить – как? Как найти в этой мере весов срединную точку между выгодой и совестью? Плоть зверя мычит одно. Дух тореро шепчет другое. И не знал Виктор, что делать. Не мог он понять, как ему устоять в этой корриде – бык всё время должен ждать нападения. Но Виктор-то всё-таки не бык!
– Витюшечка! Жить надо в реальном мире! Ты подумай! Зачем гаражу – машина, а пивку – бутылка?! А? Ну зачем, скажи! – умоляла она, не отрывая от его лица своих разноцветных глаз демоницы-искусительницы. – Ну, давай что-нибудь придумаем. Отец старый, сколько ему уже осталось? А у нас целая жизнь впереди. Я тебе дочечку рожу! Ну, Витюшечка!
– Побойся Бога, Вита, – упорно стоял на своём Вит, втайне колеблясь, как те чашки весов на хрульском рынке. – Мы должны быть выше этих мелких неурядиц. За лето я насобираю денег, возьмём кредит…  Бог поможет.
– Вит, хочешь анекдот по поводу? Вот звонил, звонил один такой же вот чудак, как ты. Во все колокола звонил. Наконец дозвонился до Бога. А сволочь секретутка-автоответчик ангельским голоском ехидненько так сообщает: «Бога нет. Он вышел».
– А я ему на мобилку звякну, – рассмеялся Витя. – Напрямую, минуя секретутку.
– А мобилка совершенно казённым голосом: «Абонент находится вне зоны покрытия сети». И что?
Крыть Виктору было нечем. Он молча выгреб из сахарницы, из тарелок и мисок, из всех углов бумажные полоски, на которых с обеих сторон его рукой было написано «Люблю», «Скучаю», «Жду вечера» и прочая дребедень, что оставлял он всякий раз, уезжая по вызову, и грустно сбросил их в мусорный пакет. Бивачный дух, пронизывавший каюту – коробки, тюки, чемоданы – утверждал невозможность длительности подобных отношений.

– Я нашла превосходный вариант для обмена, – вся светясь, брякнулась Вита на сиденье такси, в котором работал Витя. – У папы же квартира на Приморском бульваре – верно? Ну, так есть желающие её немедленно купить. И за эту цену мы сможем устроить ему однокомнатную на Пушкинской, прямо напротив ЦУМа – я уже смотрела. Пр-рекрасная квартира. С эркером. Лепные потолки. Второй этаж. Сорок метров. И нам – однушку на Молдаванке. Наша так себе – но мы же её отремонтируем! Ну, Витюня? Что ты молчишь?
– Вита. Папа не согласится, – помотал головой Вит. Он знал наверняка, что этот ход был проигран. Подобный вариант в его жизни уже был. Только с первой женой. Именно из-за того эмоционального армейского задвига родителям пришлось выделить кусок жилплощади для родившегося внука – результат тайной жизни молодого мужчины, которая неведома родителям, но, как ни странно, чаще всего взваливается на их плечи.

– Но в следующем месяце снова платить за квартиру, Вить. Это двести долларов! Ты их не заработаешь! Тогда давай я пойду торговать на Привоз. Яйцами торговать и курями. Я уже договорилась.
– Не дай Бог! Продержимся! – бодро заверил её Вит, представив Виту в клеёнчатом фартуке и с весами и ужаснувшись такой перспективе. – Я верю в провидение. Раз оно нас свело, оно нам и поможет. Тут ведь как? Если "инкубатор" автоматизирован и никто из "цыплят" никогда не видел человека, это не значит, что людей не существует, и не они построили эту "птицефабрику"! Персонал сидит в своих кабинках, управляет автоматикой. Так что лучше ещё пару месяцев посидеть на хлебе и воде. Бог не выдаст, кабан не съест, – усмехнулся он, снова вспомнив себя за хрульским прилавком.
Хотя, положа руку на сердце, он и сам не верил в то, что говорил. Частных такси в Одессе развелось много, и богатый клиент выбирал те, что престижнее. А их богадельня гоняла на старых убитых колымагах и обслуживала клиентов достатка очень скромного. Двести долларов, за которые они с Витой всё-таки рискнули снять квартиру на зиму, были для них деньгами немалыми. Учитывая, что ещё и цены на продукты теперь скакали вверх чуть ли не каждый день. Но всё равно этот странный спиралевидный ритм, что крутила жизнь, давал надежду, что как-то, рано или поздно, всё сложится, стоит немного подождать – ведь Витя и Вита любили друг друга! А люди помимо воли участвуют в сценарии, написанном природой заранее, и в конечном-то итоге рано или поздно всё складывается: количество чётных дней всегда равно количеству нечётных.
– Папе – шестьдесят? – вкрадчиво поинтересовалась Витка после гнетущего молчания.
– Шестьдесят пять, – машинально ответил Витька, занятый своими мыслями.

***

И вот третья, последняя терция. Великолепный бык с сияющими, как золото, крутыми боками и рогами, подобными восходящей луне над серебряным пятнышком во лбу, мускулисто побежал по внутреннему кругу арены. Алая «розочка»  в ушах, кучерявая шерсть на холке, восторженный рёв трибун.
Это ты, Апис? Или его многомиллиардная копия в отражённом мире? Поигрывая мулетой, по кругу прошёлся тореро. Он – женщина. Бык не хотел убивать женщину…
Эти корриды Виктора уже достали! Он и во сне знал, что это сон. И решил, наконец, его закончить. Ну, право же – невозможно на протяжении стольких месяцев чувствовать себя то в шкуре тореро, то в шкуре быка. Так кто же кого? Нужно решить, на чьей стороне сам Виктор и вычеркнуть этот бесконечный сон из повестки ночей!
– Слышь, шеф! Это, как его… твоя дома?
Тощий как высушенный кузнечик, чем-то на него и смахивающий, мужичонка в замызганной телогрейке и в давно не чищенных ботинках уставился на Вита лысым, без ресниц оранжевым глазом, словно петух. Второй у него заплыл под объёмистым фингалом. Из кармана торчала початая чекушка.
– Хозяйка твоя мне нужна, – чтобы Виту стало яснее, разжевал мужик. И добавил, наверное, для острастки: – А то ить не буду руки марать, бля.
– По какому делу? – попытался пролить свет Вит, разглядывая поросшее редкой шерстью синеватое запястье, торчавшее из другого кармана.
Мужик с лёгкой насмешкой сплюнул в снег. Слюна у него была коричневая.
– А секрет.
Он с минуту помолчал, критически разглядывая тоже молчавшего франтоватого Вита.
– В общем так. Скажешь: деньги вперёд – или не буду руки марать, поял?
Мужик сморкнулся в кулак, отёр ладонь о штаны и демонстративно вбултыхнул остатки пойла в рот.
– Я за сто гривен аванса не работаю, поял? Так и передай.
– Слушай, братела, – перешёл на понятный мужику тон Вит. – А что ты с бабой дела решаешь? Ты со мной реши. А я не в курсе. Расскажешь – будут тебе деньги вперёд.
– Не, не имею права, – попробовал уклониться тот. – Я бы зашёл к ней сам. Но мне нет резону светиться в подъезде, на этаж лезть, поял? Ты ей передай. Она поймёт. А я пока тут покручусь, поял? Выйдет – гонорару передаст, я и того…
У Вита не было времени раскалывать мужика, он торопился на вызов и, выдав ему десятку на пропой, пообещал через пару часов вручить и «гонорар». Вот только вернётся – и они вдвоём посидят в ближайшей кафешке: выпьют, борщецом закусят, поговорят по душам. И обсудят, так сказать, цену вопроса.
– А не врёшь, шеф? – придвинулся к Виту мужик, обдав его запахом перегара и застарелого пота.
– Слово мужчины, – заверил Вит, вызвав его кривую усмешку.
– Ну, смотри. Мужик сказал – мужик сделал. А то ить я знаю, где живёшь, – ухмыльнулся он, вдруг засветив внезапно блеснувший из-под полы «Катран» – настоящий штурмовой нож, который у десантников считался покруче автомата.
И исчез, как и не появлялся. Оставив Вита с по-галочьи открытым ртом. В Чечне, чтобы выйти из-под обстрела, солдаты разламывали «Катраном» кирпичные стены и, как консервные банки, вскрывали металлические двери. Нож, воткнутый в стену, выдерживал человеческий вес…
– Ты думаешь – я, бля, обычный, пропойца? – боком, по-петушиному, вглядывался он в Вита, когда они  встретились снова. Подчёрпывая со дна тарелки густую жижу, он выкладывал своё наболевшее.  
– Представь, новогодняя, бля, ночь. Звёзды, что на кителе пуговицы. Воздушок – на хлеб мажь. А тут чечены! А у нас, бля, зелень, в основном. Поял? Слыхал про 131-ю мотострелковую? А кто о ней, бля, не слыхал! Майкопская бригада. 157 человек положили – две трети! Но вокзал тот грёбаный удержали, поял? И Савин, полковник наш тоже там лёг – царствие ему, бля… Вот был мужик! Меня, кстати, Славой зовут, – ткнул он Виту руку с обломанными ногтями. – Бум знакомы. Так вот я и говорю: всю жизнь мы в войнушку играем. Славой погосты покрываем. Всю жизнь, на изнеможение, бля. Кладём своих штабелями, бля. Курганами кладём! Ведь ладно при царе, к примеру. И то Суворов наш, бля, распугал всех войной не по понятиям – победил двадцатью тысячью сто тысяч турков. В пух, бля и в прах! А в чеченскую мы ить только на живой силе выехали. А солдатиками да калашами, бля, нынче только негры воюют! Поял? Негры черножопые! У всего командования за такое надо бы погоны сорвать и зелёнкой, бля, лбы мазать! Клеймить гадов, бля – поял?
– И вот ведь что интересно, – опрокинул он  в себя графин. – Из бюджета российского, выгребают, бля, около ста миллиардов рублей на поддержку режима, бля, сегодняшней Чечни. Ты поял? За что полегли ребята, а? Вот за что, я тя спрашиваю?! Нет правды. И Бога нет. Хоть мы все ему там молились. Всё, бля, на лохов рассчитано!
– И ещё скажу, – перегнулся он через стол к самому лицу Вита. – Если запад, бля, теряет своих в войнушках, то ведь как-то умножает, бля, благосостояние, то есть, народца своего. А в 45-м мы победили, уйму народу, бля, положили – и как до 41-го сидели в жопе, так и по сегодня, бля, в жопе сидим! Поял? В самой что ни на есть жопе. А шанс-то был. Был шанс-то.
И оттого, что Вит сидел молча, не спорил и своё не доказывал, новый знакомый махнул рукой и сказал неожиданно обыденным голосом:
– А по твоему делу я так скажу: гони ты эту сучару, бля. Змеюку подколодную. Она же подряжала меня батю, как я поял, твоего замочить, поял? Из-за хаты. Всё одно – старый, говорит, одинокий. Двести долларов, бля, обещала.
Вит, было, вскинулся, но мужик неожиданно сильной рукой удержал его на месте и посмотрел  с насмешкой:
– Сиди, бычок. Приморский бульвар, десять. Так, бля? Верхний этаж. Железом обитая дверь. Врать я буду? Я, между прочим, не алкаш. Я – экзистенциалист. Так что, бля, любовь считать недействительной. Нет её нынче. У нынешних баб, бля, фантазия только на такие вот штуки теперь, – невесело усмехнулся он, звякнув о столешницу тяжело блеснувшим ножом. – Ассолей не стало, поял? Не стало Ассолей. И не надейся. Свою такую имел. Теперь вот… ни жены, ни хаты. А ведь всё было. Ещё до Чечни было. Теперь – вот…
И он выразительно потрогал тускло блеснувшее лезвие «Катрана».


***

…Через ряд лет, когда у Вита уже была новая семья, и подрастал ещё один, уже третий сын, он вдруг увидел в рыбном ряду Привоза Виту. Она рылась в жемчужной россыпи сардин и бычков и, перекрывая жаркий галдёж продавцов, отчаянно торговалась:
– Десять? За эту дрянь? Охренела?  Пятёрку дам – и ни гривни больше.
Вит смотрел на её шею в нежных завитках волос, на загорелые плечи, тронутые множеством солнечных бликов, будто на неё стряхнули картину импрессиониста. И не чувствовал ничего. Он был мёртв. В нём тлела только память. И витала она где-то над Витом, может быть, на отдалении, в метрах от его головы…  Он вспомнил, как в тот зимний день, набросав в машину узлы и чемоданы её вещей, отвёз всё по адресу мужа.
– Витюша! – плакала она, размазывая по зарёванному лицу тушь для ресниц. – Я же только хотела, чтоб он папины документы выкрал! И всё! Дочкой клянусь! Чтоб обмен тайком сделать! Витюша, прости меня! Я же для нашей любви старалась! Он же старый уже, а мы и так ему давали лучшую площадь, чем брали себе! Витя, мы же любим друг друга!
– Любовь считать недействительной, – непримиримо сказал он, решительно заводя мотор.
«Вот что значил тот последний сон, – думал он, пока машина прогревалась. – В третьей терции не бык, это я убил своего тореро. Не бык – я видел: тореро – женщина…»

Бык не хотел убивать женщину.
Женщины всегда гладили его между рогов и за ухом. Они расчесывали его золотую шерсть. Приносили ключевую воду, в которой плавали зелёные ладони листьев.
Женщины всегда были к нему добры.
Но эта поставила целью его убить.
Уже шесть бандерилий качались в его крупе. В глазах плескались алые мулеты. В который раз он пробегал в миллиметре от гибкого, сбалансированного женского тела, всё больше теряя силы. И ноги его подгибались от невероятной, от бешеной, от ни с чем не сравнимой усталости.
Он собрал остатки воли в своих всё ещё бронзовых мышцах и ринулся в последнюю атаку. И… воткнул свой медный, по-честному никем не подпиленный левый рог в её правую бедренную артерию. Рухнув рядом, он ещё успел увидеть, как закрывается плёнкой её медовый правый глаз…

***

Я повторяю, что роза бессмертна и что только облик
её меняется.
Хорхе Луис Борхес

***

…Вечером, листая дневник третьеклассника-сына, Вит нашёл запись, сделанную его не вполне ещё твёрдой рукой в уголке обложки: «Сколько я буду ошибаться в любви? Три раза уже есть, сколько ещё?».