ГАЛИНА СОКОЛОВА

УПЫРЬ ИЗ УПЫРЁВА

– Как хочу – так и живу! – объявил он, поднимая голову из миски с оливье. – Я – хозяин.
Он выпростал из бурунов никогда не стиранного одеяла шкалик и забулькал из него прямо в горло. Янтарная жидкость весело побежала в беззубый рот, наполняя его ясным и радостным светом. Жизнь снова была хороша.
– Очччень мне моя жизнь нравится! – сунув шкалик обратно под одеяло, провозгласил Упырь. – Х-хлепп, х-хлеп-п дай! – истерически-громко воззвал он к кому-то через минуту. – З-з-закусить.
Когда-то и у него была семья. И семья за глаза звала его упырём. Звала его так, вообще-то, не вкладывая тот изначальный смысл, который был в этом слове и который до сих пор несут русские народные сказки. Просто село, в котором он родился и вырос, так называлось – Упырёво. Приткнулось оно на краю лешачьих болот в глуби белорусского Полесья. Туда даже немцы не добрались в Великую Отечественную. И многие из стариков, тех, кто ещё жив, не очень-то верят в учебники истории, где рассказывается об угонах в Германию и массовых расстрелах.
– Мой отец при поляках сало вот такое ел, с пядь, – растопыривали они корявую, изборождённую землистыми морщинами ладонь. – А при москалях и такого не было.
И подтверждали скрученным временем указательным пальцем в буграх ревматических шишек. Они всё ещё надеялись на возвращение Великой Речи Посполитой и хотели, чтобы их звали «пан». А хозяйку, если таковая была – «пани».
Упырь тоже был «пан». Хотя на свет он появился уже при Советах, мать, в надежде, что когда-то это сгодится и, может, сынок сумеет найти выход из совковой западни, записала его родившимся на пяток лет раньше – под поляками. Так что, когда ему на самом деле стукнуло шестьдесят, по паспорту числилось шестьдесят пять. Конечно, были в этом свои неувязки. Но выйти на пенсию раньше срока было неплохо. И от Армии Упырь успешно откосил: ничего не стоило взять документ об инвалидности в селе, где все сплошь свои и наши. И не только в селе. Фамилия Дрисько расползлась по всему Полесью и далеко за его пределы. А по новым временам переползла даже в Германию и Португалию.
– А ты х-хто такой? – всматривался пан Упырь в каждое новое лицо, появлявшееся в его поле зрения. И призывно взарывал: – Шшшкааааааалик!
И тем, кто его не очень знал, было непонятно, требует он бутылочку или зовёт свою дворнягу – волчье-серебристой масти молодого пса, которого тоже прозвал Шкаликом.
– Шкалик гони! А то разговора не будет, – грозил Упырь. И становилось ясно: речь не о дворняге.
На коньяки пан перешёл недавно, когда у него поселился молдаван Андрюшенька-Душенька – или просто Андрюха: вертлявый, почему-то длинный (молдаване ведь короткие) парень со шмыгающими  в сторону от прямого взгляда глазами.
– Да сво-о-олочь он, – кивал Упырь в его сторону, когда Андрюха выскакивал за дверь. – Бабки ворует. Спрашивает у меня: «А где ты, Прокопыч, евры прячешь?» Где! У меня ж дочка в Германии, – гордо докладывал он каждому новоприбывшему слушателю. – Шлёт валюту. Так я эту валюту в литературе держу. В «Капитале», например. Я ему и отвечаю честно: в бороде, мол, Карла Маркса.
Упырь хихикнул, показав три жёлтеньких остреньких, как у летучей мыши, зубка.
– Так ведь допёр, с-сука! И стал оттуда вытягивать: сегодня сто, завтра – пятьдесят! Пришлось прищучить и перепрятать. Я этого Андрюху пригрел, чтоб он тут за порядком следил. Видишь – у меня металлисты арендуют кусок земли? И дом я строю, приглядывать надо за этой шоблой. Чуть не доглядишь – украли. Я ж не буду над ними стоять. Я – хозяин. А Андрюха вроде прораба. А пусть, гнида, служит за жильё! И мотню мою нюхает… Хе-хе-хе…. Это я ему подарки делаю: насру и нассу в штаны, а он чистит. И штаны и матрас… Пусть, подонок, краденые бабки отрабатывает…
Когда к Упырю приезжала из Германии дочь Яна – белобрысая, дородная, как бочка баварского пива девушка – он приободрялся.
– А ну пшёл, – кидал он банку из-под килек в Шкалика и смахивал со стола объедки, освобождая место для привезённых дочуркой немецких яств.
– Это всё я для тебя строю! – окидывал он широким жестом земельный участок в двадцать соток, который когда-то – как и его редакционные коллеги – получил ещё во времена жизни с женой. Мастер фельетонного жанра журналист Дрисько удачно врезал тогда по обкому партии, чем спас директора местного совхоза от крушения карьеры и даже от возможного заключения. И так как наступали новые времена – так называемые «времена перестройки и гласности» – редакцию областной газеты одарили дачными участками в весьма престижном тогда месте – в Совиньоне, на улице Литературной. В черте города, возле самого синего моря, где вздыбливались сказочные волны, и откуда Упырь сможет наблюдать  парус одинокий, когда, в конце концов, отстроит свои долгожданные три этажа.
– Всё твоё будет, – молвил Упырь, складируя разноцветные сотки в книгу Пескова «Шаги по росе» – любимую когда-то книгу маленькой Янки. Она называла её тогда «Шаги порося». – Ты потом устроишь здесь гостиницу. Не всё же тебе, бедняжке, по чужбине скитаться.
И Яна соглашалась. Конечно, не всё же скитаться по чужбине. Хотя несколько раз она пробовала уговорить папу уехать к ней. Запереть на полгода дом и посмотреть Германию. Даже Шенгенскую визу и интервью оплачивала. Кто знает, папа стар, может, придётся ему там, у неё, и доживать. Соцпакеты в Евросоюзе получше, чем тут. А здесь ей пока и работать негде, а значит и со стажем проблемы.
– Зачем, Яночка, тебе стаж? – удивлялся Упырь. – Ты помещица. Хозяйка. Плевать тебе на их стаж. Вот сейчас пойдём, посидим в кафе, кальян покурим, бычьими яйцами закусим. Зачем нам стаж?
Ехать он к ней и не собирался – пропадай пропадом дочкины евро за визу и интервью. Зачем куда-то ехать, если наливают рядом – прямо в магазине. Или через дорогу в кафе. И вообще удобнее, если он тут, а дочурка там, в Германии. Как она живёт, что ест и ест ли – не его забота, он и во времена её детства на эту тему не заморачивался. А теперь и подавно. Даже не звонил ей, ждал, когда сама звякнет. Хотя, нет. Было однажды. Набрал её номер. И спросил триста долларов (тогда «евры» ещё не ходили) – канализацию надо было проводить. А так – нет, даже с днём рождения не поздравлял. Дорого. Охота деньги на ветер пускать!
– Угостишь папу шнапсом? Как говорят у вас, «раздавим шкалик»?
Но шкалик дочь не давила. Заказывала кальян, порцию бычьих яиц в кляре, ещё каких-то блюд-разносолов, ну, грамм пятьдесят папе. А что ему те пятьдесят грамм? Так, пригубить…
Но папа крепился, виду не показывал. Папа всё-таки. И когда она, наконец, уезжала, на радостях орал на всю улицу: «Ш-шкали-и-ик!»
И так каждые пару часов…
Что значит каждые пару часов по шкалику? Разве возможно это в Германии? Там, Яна говорит, даже хлеб – пять евро! Как же папе-то быть?! Ему только на шкалики триста долларов в месяц надо. Пусть уж сама бедует, она молодая.
Молодых Упырь вообще-то любил. Он любил их и в молодости, а теперь и вовсе. Вот Алёнка – лет двадцати пяти бикса с ильичёвской стометровки – часто посещала Упыря. Он был ей то ли за отца родного, то ли за «папика». В этом стоило бы, конечно, разобраться. Потому что, если за отца, то её настойчивые просьбы переписать на неё дом, имели, вроде, основания. Ну а если за «папика», то пошла она! Какие у неё, у профуры, права на пана? На хозяина! Даже с правом первой ночи безвозвратно поздно, только за последний год у неё три аборта неизвестно от кого. И на все три деньги-то у кого выдурены? У него. А не дашь – чуть заснул, все углы обшнырит. Если и дашь – тоже обшнырит.
Впрочем, и насчёт дочки у него нет-нет да всплывали сомнения: с чего это Янка такая дебелая?? В его полушляхетском роду все худощавы. С жениного боку и вовсе: что с тёщиной стороны, что с тестевой –  все, что сухие листья в книжке. А Янка – гром-баба. В кого бы это? Ни в мать, ни в отца, а в громилу-молодца, блин? Может эта с-сука, блин, её где-нибудь в бузине с грузчиком запузырила, а на него, на пана, списала? А если так, то и тем более: хренушки вам. Живу, как хочу, и – нет вам ничего! Гниды, блин!
«Ш-шкалик», – короче. Когда есть шкалик, думать не надо. Ему это думанье за годы работы обрыдло. Строчки, гранки, дежурства! Лежишь-лежишь на диване (хоть на домашнем, хоть на редакционном) – и полежать некогда. Ладно ещё – редакция возле дома. И хорошо, что в те времена телефон провести было целое дело. Заколупали бы. А так: вышел из кабинета – и нет тебя. «По полям и фермам», – как говорили в районке, где он начинал. Это как пароль был – сразу всё ясно. Не ищите, мол.
Но и дома покоя не было. Только заляжешь с кроссвордом – мозги поточить – вдруг шурин: шёл со смены да решил зайти. Да попробуй не открой. Он – здоровенный, бывший спортсмен. В дверь грохнет – она чуть с петель не слетит: какие при Союзе двери? Так, чтобы не дуло. А замок он и спичкой открывал – какие замки были? Игрушечные. Вот шуряк и наезжал: «Чего дома, мол, сидишь? Не стыдно тебе – молодой здоровый мужик?» Но, как и жена, был он человеком наивным. Ответишь, мол, радикулит, двинуться не могу – верит. Все почему-то верили тогда журналюгам, в авторитете они были не меньшем, чем потом бандюги. В общем, заходить он стал реже. Но всё равно спасу от него не было. Приходилось выпивать, с условием, чтобы Динке (жене и сестре) – ни-ни. Да пока она с работы прибегала, уж и дух спиртной весь выходил.

На его подоконнике обычно лежит Динкино фото столетней давности – не самое удачное, вернее, прекрасное фото его самого – молодого Упыря – со смазанной женой на заднем плане. К чему-к чему, а к старым фотографиям Упырь относился с благоговением. Они напоминали ему, каким он был в молодости. Вернее, как ничто другое, они поддерживали его миф о самом себе.
«Не желаете ли отужинать со мной цыплёнком табака?» – с пшецкой галантностью поклонился он когда-то сердцеедке курса Диане, и повёл её в грузинский ресторан, где хорошо натертый чесноком и политый настоящим сацибели пернатый «за здрасьте» прошёл под любимое Дианкой Цимлянское. Дальше вступили цитаты из «Записных книжек» Ильфа, что-то из язвительной Тэффи, которую она не читала, и можно было без кавычек пудрить ей мозги чужими остротами, создавая образ некоего Чайльд-Гарольда. Играть в Печорина. Или вообще в себя самого. Её, воспитанную на тургеневских барышнях, приводила в восторг его контрастность, непохожесть на неё саму. Да и его рассказы о Полесье, в которых она узрела ореол мистической загадочности, сыграли свою роль. Он подсек её, как глупую миногу. Хотя скорее она напоминала краснопёрку – такая же яркая и самоуверенная. Прямодушные честные парни ей не казались привлекательными – бери их голыми руками. А ей хотелось покорять. Как же – Диана-охотница!
Не знала охотница, что «трофей» её не имел за душой ни гроша, ни образования. В университет он поступил всего-навсего с шестью классами сельской школы: аттестат ему просто нарисовали – свои же всё люди. И поступал он на девичий филфак. Туда парней на руках заносили. Тем более – на заочное отделение, с которого позже перевёлся на стационар факультета журналистики.
Не знала охотница и того, что после знакомства с ней он всё про неё просёк: дура дурой. Но – с четырёхкомнатной квартирой на две половины, дачей, Москвичом и гаражом – правда, родительскими, но родители-то не вечные! Да ещё и «гениалесса»! Эта будет заниматься своими стишками, театриками, всякими мерихлюндиями. Ей заправляй арапа сколько угодно, всё пройдёт, а вот квартира в Пале-Рояле, дача на «Черноморке», «Москвич-412» и гараж с ямой – это реально. Так бы всё и было, но через двадцать лет брака её родители были всё ещё живы, зато дача, «Москвич» и гараж – давно проданы, а деньги – деньги-то, как у всех, сгорели в начале девяностых. Провалилось в яму дело жизни Упыря. И он решил срочно наверстать упущенное.
– Есть у меня миллионерша одна, – как-то объявил он жене прямо с порога, придя домой под утро в помаде и духах. – Так она такими суммами крутит, что тебе и не снились. А ты что? Не умеешь содержать семью! На копейки живёшь. Никчемная баба!
А она растерялась и решила, что это прикол такой. Потому что он и в самом деле часто её мистифицировал, и за годы совместной жизни она перестала понимать, где он говорил серьёзно, а где издевался. Или просто развлекался. Наверное, ей это даже нравилось, видела она в этом особую, редкую грань таланта. И когда Диана читала в газете его очередной фельетон, восхищалась совершенно искренне: направляя ядовитые стрелы, жертву Упырь не щадил. Другие материалы писать – не умел. И не хотел. Он жил в своём личном, скрытом от всех, мирке, не зная ни жалости, ни долга, ни ответственности, и мирок его зависел от ответственности других, от их чувства долга, от их жалости или хотя бы отчаявшейся покорливости. Как мир паука зависит от смирившейся со своей участью мухи, которая сложила лапки и верит, что, если не трепыхаться, паук её не заметит, и минует её чаша сия.
– Какой парень был? А? Бы дуб. Хе-хе… Как я её уделал тогда, а? 

Она привыкла покорять, и её женское тщеславие не позволило ей не завоевать его. А он был неуловим: то демонстрируя своё полное подчинение ей, то внезапно исчезая из её поля зрения, он играл с ней, как играет крючок с рыбой. Его подчёркнутое равнодушие будоражило и заводило её. Эта тщеславная дуэль давала ей ощущение собственной силы и власти, благодаря чему он и выволок краснопёрку, и уложил в садок. Она же в опьянении от поединка решила, что сама завоевала этот непокорный шип. И что самого крупного в своей жизни угря уложила в садок единолично. Можно ли Динку считать после этого умной? Это он, простой колхозный парень из полесской глуши, у которого за душой и в душе не было ровным счетом ничего, кроме разве что знания леса и грибов, сумел раскусить, что у неё, вроде бы такой удачливой и благополучной, в самой сути тлела бездонная неуверенность в себе. И что, несмотря на все её выверты и трепыханья, жила она тщательно глушимым ожиданием какого-то собственного краха. Упырь угадал,  как легко её ранить пренебрежением, насмешкой, обескуражить невниманием, безразличием. Всё это напрочь выбивало почву из-под её ног, накрывая всегда втайне смятённую душу навязчивым ожиданием катастрофы. И когда жена «пилила симфонии» – спасалась музыкой Брамса или Малера, которую он не слушал, не знал да и знать не желал – сразу понимал: она в ауте. Полный здравого смысла пан Упырь безошибочно считал это признаком своего успеха. А её окончательной слабостью только дурак бы не воспользовался.
– Гениалесса! – хихикал он саркастически, глядя на бывшую жену, улыбающуюся с фотографии беззаботно и светло. Глаза у неё были, как два огненных опала. Ещё девять она носила в колечке, которое кто-то подарил ей в качестве оберега, и которое пан Упырь когда-то всё норовил под каким-нибудь предлогом с её пальца стащить. Раздражал его этот оберег. Жизнь отравлял. Намекал, что не всё ещё с Динкой покончено. Кто-то в ней всё ещё видит ту, прежнюю.
– Улыбаешься до сих пор? Хе-хе… С-сука!
Он ненавидел её. Особенно за это колечко, невесть откуда взявшееся на её руке перед самым разводом. И которое, как говорили, ценно именно этими камешками, потому что привозят их откуда-то с Востока. Скорее всего, из Бангкока, где ещё жило древнее колдовское искусство. Такие колечки – с камешками по девять штук – перед тем, как уйти в руки солидного покупателя, проходят специальный обряд. А потом хранят нового хозяина от огня и воды, от ветров и землетрясений. Опал хранил моряков и их семьи. Подозревая, что Динка и сбежала потому, что нашла себе моремана (трудно ли это в морском городе?), то есть, предпочла ему, пану эрудиту, какого-то безмозглого  водоплавающего, он и сейчас, через несколько десятков лет после развода, готов был выпить из неё остатки крови. Особенно когда ему доносили, что у неё вышла очередная книга, и что она вполне благополучно, даже счастливо живёт с новым мужем. Он скрежетал зубами от ярости и обиды. Нашёлся же идиот! Старую бабу замуж взял, камушки дарит! Сам Упырь за все двадцать лет брака не подарил ей даже цветка. Потому что твёрдо знал: стоит протянуть бабе палец, она откусит всю руку. Это было непреложной истиной его Полесья, которое свято хранило традиции польской вёски. Благодаря чему и живо до сих пор, несмотря на много раз менявшиеся власти. Упырь отчаянно жалел, что не подготовился к разводу. Как-то оно всё внезапно случилось. Он-то считал, что окопался на их огромной жилплощади навсегда, и стоит тёще отправиться на тот свет вслед за тестем (для чего умело прикармливал обоих нужными грибками), все квадраты перейдут, наконец, в его руки. А тогда и вообще можно будет подумать, как жить. Новое время давало выбор самый широкий: границы распахнулись, и пан Упырь уже прикидывал, где поселится, когда продаст эту громадную квартиру у оперного. Но смирившаяся вроде бы Динка вдруг сделала неожиданный кульбит. Недооценил он эту обезьяну. Прошляпил. Ладно, хоть при разводе вырвал себе неплохую квартирку. Описал было и тёщино имущество на раздел, но ничего не вышло: у старой карги нашлись все столетней давности чеки и квитанции. И вообще – квартира-то оставалась родительской. Не так-то легко было что-то выдрать из тёщи-бухгалтерши. А собственные денежки пан ни на что не пускал, даже на семейные нужды. Крепко держал их на сберкнижке. Так что собственным чекам и квитанциям взяться было неоткуда. Однако и тут подфартило: дочка поступила куда-то там в Киеве (куда точно – он не интересовался), и Динка с тёщей нашли хороший размен, чтобы жить с ней в одном городе. Вот же правильно батько говорил: есть  Бог. Или провиденье. Или что-то ещё, но есть. Потому что иначе не имел бы Упырь в жизни ничего. Как и не было. Но при разделе имущества Динка опять оказалась дурой и скандалить на потеху соседям не стала: хочешь квартиру – бери, участок в Совиньоне тоже весь забирай, только отцепись, только избавь от себя. Дочку при таких разговорах обычно отсылали под разными предлогами на половину тёщи. И можно было изгальнуться, что называется, всласть.
– С-скотина! – скрипел зубами Упырь, вспоминая, как Динка сама упаковывала его вещи, пока он, страдая от ущемленного самолюбия, издевательски приплясывал перед ней голым, распевая на прощание похабные частушки:

Наши девки горько плачут
И не знают, как им быть.
Милый может только начать,
Но не может углубить! 

– И-эх, эх! – размахивал он цветастым платочком, кружа по огромному двадцатиметровому коридору вприсядку, словно скоморох на площади.

Дура, дура, дура я,
Дура я отпетая!
Голоснула за Бориса
И хожу раздетая!

Про Бориса, конечно, было не по теме, но зато это «дура, дура, дура я» оказалось в самую масть, и потому Упырь, не забывая махать платочком, с гиком и улюлюканьем кружил вокруг бывшей супружницы, с застывшим лицом паковавшей коробки. Он знал, что интеллигенствующая Динка не в пример тёще, не огреет, чем попало. Тёщи как раз дома не было. Диана же вообще старалась сор из избы не выносить. И когда они разъехались, многие не поняли, что случилось, и почему развелись.
– Время рассудит, – тихо сказала Диана и уехала в Киев. А он остался.
– У-у, обезьяна, – с ненавистью зыркнул он опять на её фотографию. – Эй, кто там есть? Шкааааалиииииик!
Вообще-то Упырь ненавидел всех. И завидовал всем. И потому сам себе внушал, что дом у него будет самый лучший. Хотя строили его бомжи, которые тут же вместе с паном и пили, слушая его насмешки, и чаще всего не обижаясь.
– Интеллект – неминуемая ступень в развитии человека, – поучал пан Упырь сгрудившуюся вокруг него рабсилу. – Двуногое без интеллекта – ноль, раб божий. Вернее, хе-хе, раб своего господина. А то, что каждое двуногое считает себя человеком, так это его проблема. Хе-хе, дурак он и есть дурак. Когда-то имплантировали такой вот обезьяне в мозг какую-то пси, хи, кси-функцию, – указывал пан на одного из слушателей. – И вот перед нами горький катаклизм в виде Лёни, например.
Все поворачивались к Лёне – заросшему сутулому мужику с Западной Украины, который всё лето вкалывал у пана Упыря, чтобы отослать домой заработанные гроши. На Западной Украине заработать было негде, а в Европе Лёнины руки спросом не пользовались.
– А чего – я? – пытался роптать Лёня. – Я, между прочим, из твоих мест. Мой отец когда-то…
Но Упырь не слушал о Лёнином отце и вёл дальше:
– Но долей разума наделено в природе всё, с-сука! Даже Лёня. Только параметры, координаты у всех свои. Раньше пластинки гоняли на 33, 45 и 78. Оборотов. В минуту. – Упырь внимательно оглядывал притихшую братву и подносил ко рту стакан с «Шустовым». Все заворожённо следили за его двигающимся кадыком и на последнем движенье сами быстро хлопали самогону, закусывая зелёными стрелками лука.
– Так вот и с нами: мы жужжим на 78, камни – на 45. А Лёня, с-сволочь –  на 33.
– А ты на сколько жужжишь? – буркал обиженный Лёня, который не мог взять в толк, с чего это хозяин сегодня на него взъелся.
– Я? – веселился пан. – Я человек разумный. Я жужжу на 120.
И заводил арию князя Галицкого из «Князя Игоря»  – единственное, что запомнил из Динкиных музыкальных выпадений.

Только б мне дождаться чести –
На Путивле князем сести.
Я б не стал тужить,
Я  бы знал, как жить.
Уж я б княжеством управил,
Я б казны им поубавил
Пожил бы я всласть,
Ведь на то и власть…
Пей, пей! Гуляй!!!

– Й-иэх! – пускался пан в пляс по заросшему бурьяном участку, показывая, что перерыв для рабочих окончен и пора строить хозяину дом.
Вокруг давно поднялись белые и розовые дворцы с мансардами, бассейнами, круговыми балконами, с полуциркульными арками, со звонкими витражными стёклами в парадных и витыми колоннами под  разноцветными фонарями, которые по ночам светились крохотными маяками. А у пана Упыря всё ещё вкривь и вкось нарастали стены, не имевшие даже примитивной бетонной шубы. И блоки с выпиравшими проволочными ребрами продолжали вызывать недоуменные взгляды пассажиров маршрутки, делавшей остановку прямо напротив его дома.
– А я, с-сука, никуда не спешу, – объяснял Упырь родичам, которые летом иногда приезжали из Полесья на море. – Я для дочки строю. А она в Германии. Евры вон мне шлёт.
И демонстрировал желающим розовато-сиреневатые купюры с серебристыми знаками на банковском глянце. Гости уважительно проводили пальцами по банкнотам и уходили в гостиницу. В квартире на Лермонтовском переулке, которую при размене Упырь выдурил у Динки и где числился прописанным, места им не было – там засели какие-то непонятные люди, вроде как платившие арендную плату. А в этом незаконченном пока доме не было горячей воды. И холодной часто не было тоже. Да и интерьеры, надо признать…
–Ш-шкааааалик! – регулярно требовал пан, и даже его пёс реагировал на этот возглас только когда был совсем голоден. Знал уже: не про его собачью морду речь. А если кто-то из гостей не понимал, что хозяин вовсе не шутит и не выкрутасничает,  он совал им под нос скрученные фиги, а, случалось, и кидался загаженными трусами. Отваживая, таким образом, недалёких родичей.
– Живу, как хочу! Я – хозяин!

***

– Пап, я тебе одного молодого человечка привезла, – объявила дочь в очередной свой прилёт из Франкфурта (в этот раз на пасхальные праздники), выкладывая на наспех очищенный стол крашеные яички, куличи и бутылочку настоящего немецкого шнапса в хорошенькой плетёной корзиночке. – Он у тебя пока поработает и поживёт.
– К-какого ещё «целовецка»? – насторожился, колупая яичко, Упырь. – Жениха что ли?
– Ой, да какой жених! – белобрысое лицо Яны стало пунцово-сиреневым, и Упырь насторожился ещё больше, аж протрезвел. – Так, знакомый один. Он вечно влипает в какие-то истории – ты же знаешь сегодняшние времена. Видят – молдаван – и цепляются, мол, бабки гони. У них там работать негде, вот он и уехал.
– Молдаван??? А ты причём? – пытался докопаться до сути пан. – Он, вроде, тебе и не ровня. Твоё здоровье, Яночка. Христос, как говорится, того, хе-хе…
– Я-то ни при чём. Но он приехал в Германию, назвался моим братом.
– Братом? – расхохотался Упырь. – Они же черномазые, молдаване-то, ё-моё – какой он брат польской литовке?
Упырь считал себя не только паном, но и литовцем тоже. Его родина в своё время относилась и к  Литовскому княжеству, а дочка родилась в тех  краях.
– Сама удивляюсь, как ему визу дали. Сказал – брат, на слово поверили, не проверив... Выхожу из дома – он под дверью стоит: здрасьте вам. Пришлось принимать. Думала – на работу устроится. Даже с подружкой одной его свела, она могла бы замуж за него выйти, чтобы статус оформить. Так он ухитрился что-то натворить, я не в курсе, что именно. Ну, его кинули в застенок, и он мне названивал и хныкал, что его оговорили и он ни при чём, и надо адвоката. Он, типа, потом деньги вернёт.
– Ну? – смотрел на неё с недоверием пан. Он в заграницах не бывал и то, что дочка рассказывала, представить ему было трудно: что значит – оговорили. И как это – в застенок.
– Так наши там вечно во что-нибудь влипают, – объяснила дочь, разбирая и раскладывая на столе разноцветные салфеточки с вышивкой по краям. – Там же всё по-другому, не как здесь. Там везде на всё закон. Даже в машине своей с бутылкой откупоренной нельзя: увидят – машину отберут, и штраф немаленький впаяют.
– Ёкарный бабай, блин. А ты говоришь, чтоб я туда ехал, хе-хе… Шалишь, брат. Я здесь живу, как хочу. Ну, а дальше что?
– А дальше – что? Назанимала у подруг двадцать тысяч ему на адвоката.
– Двадцать?! Тыщ? Евро!!! – изумился пан, даже не в силах представить такую гору сотенных бумажек в бороде Карла Маркса. – Ты что, рехнулась, блин?!
– Обещал же вернуть.
– Обещанного три года ждут. – Пан культурненько булькнул в рюмашку-пятидесятиграммовку, втайне пожалев, что при дочери нельзя из горла. И строго добавил: – И то это раньше было. А сейчас и вовсе не дождёшься. Ну, ёлки же моталки! Двадцать тыщ! Евро!!! И что? С Христос-воскресом тебя... Вернул?
– Нет, конечно. У него же работы нет, – дочь слегка пригубила, предварительно протерев ёмкость взятой из кармана салфеткой, и пан, насмешливо наблюдая за её действиями, подумал: «Такая же гнида, как Динка. Отцом брезгует, с-сволочь…»
– Вот я и прикинула: а что, если, папа, он у тебя поживёт, присмотрит за тобой,  пусть эти тысячи как-то отрабатывает. Всё тебе польза будет. Заодно отсортирует твоих бомжей. А то живёт куча каких-то бездомных, ничего не делают, пьют только. Ни арендной платы от них, ни работы. Хоть разгонит.
Так и появился у пана этот Андрюшенька-Душенька.

Но с тех пор, как он поселился у Упыря, тому «жить стало лучше, жить стало веселее». Долговязый парень провёл ему спутниковое телевидение с сотней каналов и взял на себя все заботы о строительстве: сам  возился с проектной документацией, сам закупал стройматериалы, сам расплачивался с рабочими. Пану оставалось лишь смотреть передачи и корректировать видимые огрехи, типа приобретения постылой водки вместо вожделенного коньяка. Ну и кое-какой контроль всё равно приходилось осуществлять, не отдавать  же в руки молдавану вообще всё: и деньги за аренду и счета в банке – пенсионный и сберегательный. Так что поначалу пан внимательно следил, куда и сколько пошло. Хотя углядеть за всем было ему уже нелегко. После того, как жизнь его, наконец, вошла в  русло и шкалики в доме не переводились, почувствовал пан Упырь, что пора бы и ему на покой. И дочке так и заявлял по телефону:
– Этот хмырь с-сволочь ещё та, конечно, хе-хе… Но своё дело делает. Вот отстроимся – и бросай ты эту долбаную Германию на хрен!
– Ой, папочка, я такая счастливая, такая счастливая! – лопотала в телефонную трубку дочурка. – Здесь же такая безработица, тем более для нас, для русских!
– Фаш-ш-шисты, – шипел пан, опрокидывая в горло шкалик. – Мало мы их, гадов, хе-хе…били.
И ему казалось, что он и в самом деле бил этих гадов, хотя не только  он, но  даже отец его в глаза не видел их фашистской формы, а немецкий крест и медаль, которые пан  выкопал у себя в огороде, он уже продал коллекционерам по цене бутылки. И зажжённый гневными мыслями шёл пан Упырь шуровать кочергой в настоящей русской печке, которую построил у себя на втором этаже в память о родном Упырёве.

***

Со временем жизнь вошла в колею: теперь Андрюха целыми днями спал, а ночами где-то промышлял, являлся лишь на рассвете. Усталый, как коняка после пашни. И чтобы расслабиться, снять ночное напряжение, после принятия утренней дозы происходили между ними долгие умные беседы о жизни, о превратностях судьбы.
– Вот ты, Прокопыч, как и я – губка, на которую упала спора мысли, – ловко заворачивал Андрюха, подавая ему на завтрак щи, заделанные в печке. – И вот если  эта мысль подошла, – нажимал он, – в умной голове она расцветёт, правильно? И даст плод. По природному циклу.
– Это у тебя, Андрюха, время потому что есть, блин, – хихикал пан, гордясь тем, насколько он умнее молдавана. – Ты подождать можешь, – кивком приказывая тому разливать по стаканам, продолжал он. – А мне уже неинтересно и некогда ухаживать и ждать цветка хе-хе-хе… мирты на балконе. Зачем мне, например, тебя уговаривать развить что-то, что, блин, не пригодится завтра? Жить, хе-хе, как ни банально, нужно реальным. И мне фиолетово, как живут другие – у нас разная система координат.
Пан вслушивался в себя, отмечая, как струйки золотистого напитка растекаются по каждому его капилляру, и заканчивал свою глубокую мысль:
– Мне своё надо, Андрюха. А остальные, – пан громко высморкался в простынь, – остальные пусть сами о себе позаботятся, меня они не касаются, г-гниды. Твоё здоровье, Андрюха.
– Твоё здоровье, Прокопыч… Вот потому мир и полон насилия. И оно всё плодится. Ты же коммунистом был, и против насилия писал.
– Хе-хе, – дробно хихикал Упырь и запевал  со скоморошьими интонациями: – Ве-есь ми-ир насилья мы разру-ушим.
– До осно-ва-а-нья, а зате-ем…– подхватывал Андрюха, шмыгая глазом на высунувшийся из-под матраса уголок дебет-карты «Соцбанка», куда ежемесячно капали вполне приличные суммы персональной пенсии журналиста Дрисько. Простыня на упырёвом матраце была девственна: её не стирал ещё никто и никогда.
– Мир полон насилия, – довольный, что нашёл, наконец, достойного слушателя, вразумлял его пан Упырь. – И чем ниже уровень развития нервной системы живых видов, тем жёстче естественный отбор. – Во, как излагаю! – восхищался собой бывший журналист Дрисько, потому что ему и коньяк не был помехой в процессе анализа и формулировки выводов – качество редкое в его возрасте, хоть и плюс-минус пять лет. – Например, млекопитающие гибнут единицами. Насекомые – тысячами. А одноклеточные? Вот такие, например, как Лёня или Вася, что у меня работают – они как?
– Десятками тысяч, Прокопыч, – угодливо подсказывал Андрюха, раздумывая, когда бы постирать матрац – завтра утром или уж прямо сегодня...
– Одноклеточные, Андрюха, стираются с лица земли миллионными колониями, хе-хе... Потому что они природе в таких количествах не нужны. У них нет мозгов! А раз нет  мозгов – туда им и дорога! Природа, хе-хе, хороший садовник, твоё здоровье…

***

– Ну, всё! Скоро я буду Бранзулеску! – через пару месяцев торжественно объявила Яна по телефону. – Он меня так любит, оказывается... Выхожу я вчера из дома, а он опять под домом стоит!
– Эта… Хт-то стоит, Яночка?.. – опешил пан, потому что как раз ждал дочкиного звонка, чтобы поделиться новостью: исчез Андрюха. Вот вроде был-был – и исчез. Аккурат после того, как договорились, что Андрюха возьмёт документы и пойдёт регистрировать дом. Пан восемь тысяч на это выдал. И бумагу подписал, чтобы Андрюха доверенность сварганил на право ведения дел. Не самому же пану хозяину этим заниматься. Всё взял, всё обещал и – исчез, с-сволочь.…  Уже неделю не появлялся. Упырю пришлось поменять на всякий случай замки, а за шкаликом посылать первого попавшегося бомжа. И это было очень и очень пану не по сердцу: первый попавшийся бомж, как водится, сдачу не возвращал, а иногда не возвращался и сам, вместе со сдачей и шкаликом. Только-только привык пан ни о чём не заботиться, как вот тебе: проклятый молдаван, разогнав перед этим тех,  кто это делал раньше, исчез без записки и телефонного звонка.
– Х-хто такой… этот… брынзулетка? – Пан нестерпимо страдал без шкалика и каждая минута, потраченная на выяснение непонятных обстоятельств, казалась  ему вечностью. – Я не знаю никаких… как их… брынзулеток, блин…
– Пап! Бранзулеску – это же Андрюша! – радостно тараторила в трубку дочь. – И он меня любит! Так любит!
– А… Типа – Христос вас любит, блин, – облегчённо выдохнул пан, шаря глазом по пустым бутылкам. Может, хоть глоток где-то остался? Если слить из пяти, похоже, с рюмашку накапает? – А чего бы ему тебя, дуру, не любить, хэх. Ты – помещица, ёкарный бабай. А он х-хто? Х-хто, я тебя спрашиваю?! – начал закипать пан, потому что из пяти бутылок ему удалось накапать всего-то полрюмки. – С-сука! Я не на тебя! Я на него, хэх... Ну, сволочь же, с-сука…
– Папочка, он ко мне нелегалом пробрался, – не слушала его счастливая дочь. – И мы поженимся.
– Хэх, – выдохнул пан после глотка благословенного лекарства,  не зная, как вдолбить тридцатилетней дурёхе, что не она ему нужна, а квартира на Ланжероне, дом её и всё, что в доме. Не пускаться же в воспитательные лекции, когда в магазин тащиться надо. Вечер: рабочие – в лёжку, никого не растолкать. Да и работают они у пана за жильё. Спят вповалку в цоколе. Там и днём-то полумрак, хотя всё можно различить: и шкафы, и пожарный щит на стене. Но вечером, учитывая, что лампочки у них  все повывернуты…
– Мне же уже тридцатник, мне же уже пора, – голосил дочкиным голосом Франкфурт, в который сбежал прощелыга молдаван, чтоб ему… Пан отёр пот с лица и подумал: «Да пусть её делает, что хочет. Все бабы дуры, известно. Не она первая»…
И заторопился:
– Ну ладно, Яночка, будь. Замуж так замуж. Только гони уж этого хмыря сюда. А то это… в горле, скажи, с-сохнет…
«Бран-зу-лет-ка, значит!» – хохотнул Упырь, вспомнив клич, с которым потрошили Остапа Бендера молдавско-румынские пограничники.
И пока шкандыбал к магазину, размышлял:
– С-сука бранзулетка... Двадцать тыщ у девки слямзил, блин. И от-р-работать не хочет... Ну, я ему!..

– Не, Прокопыч, это я по делу в Германию ездил. С родичами твоими  случайно там познакомился. А ты у нас, оказывается, вовсе не поляк, ты уже при Советах родился! – он посмотрел на Хозяина весёлыми глазами человека, имевшего с ним общую тайну, и заговорщицки  прижал палец к губам: – Ладно, ладно, не боись, не заложу... Бизнес у меня с немцами. А тебе просто не успел сказать – спал ты.
– Ага, с-спал, сука, – буркнул пан. Но ключи от новых замков выдал. Раскрытая тайна и шкалики, того стоили. Тем более что эта тайна могла дорогого стоить пану – персональную-то пенсию он и правда уже пять лет получал незаконно.
Через месяц новоиспечённый зять на новом джипе привёз и установил тестю большую сияющую жемчужной белизной джакузи, в которой теперь пан тесть сидел часами, посасывая шкалики.
– Это очень приятно и для костей полезно, папуля, – щебетала новобрачная Яночка, хлопоча возле печи, потому что только в печи получалось самое вкусное жаркое. Куда кафешным бычьим яйцам в кляре до домашнего жаркого! А пан посасывал коньяк и прикидывал, а не пора ли и ему устриц с шампанским? Как самому настоящему пану?
– Не, Прокопыч, устрицы к грибам не идут, – задумчиво улыбнулся Андрюха.

А ещё через месяц, когда Яна приехала в очередной отпуск, она долго стучала в кованые ворота новёхонького глухого забора, из-за которого возвышался дом всё с теми же серыми, в проволочных рёбрах бетонными блоками. Ей долго не открывали. Потом вышел поджарый мужчина средних лет в спортивном костюме и с массивной золотой цепочкой на шее. К её изумлению, он оказался новым хозяином.
– Какой такой Дризько? – изумился он в свою очередь. – Не знаю я никакого Дризька. Я купил этот дом у хозяина, у Андрея Михайловича Бранзулеску.
– Как… как Брр-бранзулеску? – опешила Яна. – Бранзулеску не хозяин. Бранзулеску – мой муж. А хозяин – папа: Степан Прокопыч Дрисько. Журналист.
Грозная дородная мадам в китайском халате с павлинами на боках, которая вышла было посмотреть, что за девица клеится к её мужу, захлопнула перед её носом калитку и уже оттуда горласто выкаркнула:
– Хороша жена! Не знает, что её муж делает. Никакого Друзька мы видом не видывали и знать не знаем.
Ещё месяц Яна вместе с матерью и бабушкой потратили на то, чтобы разобраться в происшедшем. И только после длительных  поисков по больницам, приютам и частным клиникам установили, наконец, что любитель грибного супа гражданин Дрисько С. П., объевшись некондиционных грибов, почил в возрасте шестидесяти пяти лет на руках своего зятя гражданина Бранзулеску А. М. После чего вышеозначенный Бранзулеску А. М. продал переданную ему до этого прискорбного случая по дарственной вышеназванным гражданином Дрисько С. П. недвижимость в  количестве стольки-то метров по адресам такому-то, такому-то и такому-то в населенных пунктах таких-то, такого-то числа и года. Продал срочным порядком, за четверть их рыночной стоимости… А на вырученные деньги приобрёл автомобиль «Мерседес»… Новая модель…
– Как же так?! – плакала Яна. Плакала она ещё и потому, что сам гражданин Бранзулеску на настоящий момент обретался …в КПЗ по обвинению в изнасиловании несовершеннолетней Окуневой, проживавшей там-то, совершённом в том самом «Мерседесе», купленном на вырученные от продажи недвижимости деньги…
– Как же такое могло случиться? – рыдала Янка. – Ведь он меня так любил! Наверное, это опять оговор!
–Упырь он и есть упырь, – отрубила недокормленная грибками бабушка. – И вокруг него – такие же упыри. Я ему сколько раз говорила: кати дальше фанатик на танке! Так вы же всё – любовь, любовь!
А мама ничего не сказала. Она искала адвоката.