Я пишу стихи. Смешно, правда? Смешно, потому что стихи пишут почти все. Но постоянное недовольство собственным стихотворчеством заставляет меня искать тех, чьи образы задевают скрытые струны моего сердца. Я ищу творцов, отличных, по моему мнению, от общего. Но это не значит, что те, кто выпал из круга моего личного интереса, не талантливы, не оригинальны, не многозначны. Нет, нет и еще раз нет! Их стихи затронут критиков с иным темпераментом и представлениями о литературе. И никто не сможет обвинить меня в предвзятости, потому что это литературное эссе — мое личное путешествие по вселенным поэтических душ, которые для меня являются все еще непознанными, нераскрытыми, будоражащими воображение; в которых я — неутомимый путешественник, охотящийся за тайной.     
Я стою возле книжной полки, на которой скромно ютятся незамысловато оформленные поэтические откровения моих земляков. Каждый сборник — волшебное зеркало, в котором я вижу поэта. Я вглядываюсь в эти зеркала, и передо мной проносятся судьбы.
Не так давно феодосийский поэт Эдуард Абрамов вложил в мои руки книгу стихов своего друга Сергея Чубко «Исповедь души» и тихо сказал: «Ты знаешь, он умер. Умер 27 апреля 2002 года, незадолго до выхода в свет своего первого и последнего сборника».  Я смотрела на белую глянцевую обложку, и думала о том, что весь он, Сергей Чубко, — со своими страстями и надеждами — остался жить здесь, в этих аккуратных двухстах двадцати страницах. Скромный человек, который никогда себя не считал поэтом, достойным признания современников, который изливал в стихах свою боль. Ну, иногда печатался в периодических изданиях… А современники? Вот уж право, трудно иногда бывает признать поэтом живущего рядом. Ведь такой же, как все…
При всей внешней простоте стихов в поэзии Сергея Чубко присутствует необыкновенно пронзительная задушевность. В его сборнике нет стихов «ни о чем», в каждом из них запечатлен момент жизни, оставивший зарубку на трепетной душе поэта. Даже его пейзажи наполнены ощущением разрыва собственных границ, ухода в предчувствие судьбы:
В лучах последних блещут купола.
Усталый день спешит своей дорогой.
Дымится на губах его зола.
Смелеет ночь. Над городом, как коготь,
Согнулся месяц. Морщится листва.
Шоссе блестит, как смазанное жиром.
В охрипшем горле топчутся слова,
Как перед узкой дверью пассажиры…
Сергей Чубко относился к своему творчеству очень взыскательно: «Нетерпеливо вздрогнули уста, Но сердце вытолкнуть не смеет… Несовершенна плода красота, покуда он на ветке не созреет». Стихотворения, собранные в книге, поражают широтой творческого диапазона. Рядом соседствуют картины деревенского детства и зарисовки современной городской жизни, размышления о себе и об окружающих, о цели существования. Но особенно сильны, на мой взгляд, стихи о войне — жестоком уделе мужчин и неизбывном горе женщин:
…За голубкой на соседней крыше
кот следил, дыханье затаив.
Что ему? Он даже и не слышал,
Как кричали женщины мои.
Улетай, голубка. Бога ради!
Посмотри, как неба край пунцов!
Я б кормил тебя с руки и гладил,
Если б не запаян был свинцом.
И все же, несмотря на боль, которую поэт чувствует, как никто другой, особенно остро, он, прежде всего, — певец жизни. И его жаждущая душа, вырываясь из оков печали, вновь и вновь озаряется светом сущего и призывает наслаждаться каждым мигом, отпущенным человеку на этой земле: «В ночь выпал снег. Провисли провода, И до земли пригнуло лапы елей. А днем с крыльца закапала вода И небеса опять заголубели. Шумят мои мальчишки во дворе. И пусть печаль не прячется в ресницы. Прекрасна жизнь! И жаловаться грех На мир, в котором мог бы не родиться». Сергей Чубко ушел, но я с ним не прощаюсь, потому что, открывая маленький белый сборничек, похожий легкокрылостью страниц на парящую белоснежную чайку, разговариваю с поэтом. Задаю вопросы, — и он мне отвечает… Потом спрашивает сам, размышляет, и вместе приходим к одинаковому выводу: мы оба  живы, только я здесь, на Земле, а он — где-то там, в другом измерении, где «…так легко вплывают облака… В подрамник, закрепленный на мольберте. …Лишь в царстве света, шорохе цикад, Я подойти могу к разгадке смерти»…
Сборника феодосийца Сергея Катыхина на моей книжной полке нет, но есть стихи в книге «Киммерийское эхо». Так бывает: достаточно прочитать несколько стихотворений, и автор предстает не безликой тенью, а личностью с восприятием, обостренным до предела. В его словах — насыщенность звуком, в звуках — сочность, его образы обрушиваются откровениями: «Я — пробел, оставленный в строчке Для забытого, более точного слова. Я даже не почва, я только основа Возникновения почвы…», «…среди вселенской круговерти Вдруг словно лезвием лизнула Мысль о твоей возможной смерти…». Поэт находится в пространстве, где все зыбко и непределенно, где даже нет еще понимания самого себя: «Я пока только всматриваюсь, я тянусь Над дорогой дрожащими миражами». Он весь — «только предчувствие стихосложения». И вдруг — появление совершенно простых и оттого пронзительных строк: «Дождь кончился. В душе моей светло. И только над далеким ельником
Махнет вороны влажное крыло, И то лишь мельком, мельком, мельком…».
Еще обостреннее звучит слово у судакской поэтессы Татьяны Алюновой. Ее стихи вспарывают ментальный слой, заставляя читателя испытывать совершенно отвлеченную тоску по несбыточному. Мир Татьяны Алюновой сюрреалистичен, наполнен яркими цветовыми пятнами-образами: «О, Господи, как ангел одинок, Что в сердце бабочки не пожелал
проснуться. Она с утра тонула в тонком блюдце, И пах наркозом виноградный сок». В стихах Татьяны как никогда трубно звучит тема вселенского, отчаянного, безумного одиночества поэта-отшельника, не понятого современниками. Она пишет о себе: «…лучшее, что вы можете сделать для человека — это оставить его в покое. Ибо нет у него иной собственности, кроме Одиночества». И действительно, как понять, если для тысяч туристов летний Судак — земля обетованная, а у поэтессы «Июль был черен. Злился зной… И захлебнувшись духотой, …день мучился жары укусом». Полярное видение мира все больше и больше отдаляло Татьяну от реальности, и мир посюсторонний уже не казался ей устрашающим, скорее — привычным и таким же скучным, как и этот:
Лежала в небе мертвая звезда
С дырой огромной черною навылет.
Асфальтовые реки к морю плыли
Сквозь черно-голубые провода.
Читала смерть точеные стихи,
И падали на мостовую птицы.
И окна опускали лица, и были веки их сухи…
Когда смерть становится обыденной, поэт уходит. Ушла и Татьяна Алюнова, ушла в полном расцвете сил, ушла не признанная, нераскрывшаяся, отторгнутая от жизни смертельным недугом. Она прожила всего сорок лет. Ее жизнь «…выпита стихами», ее «…время брошено к ногам». И —предчувствие будущего: «…Я стану белой птицей В последнем своем рожденье».
Уход из жизни поэта — не потеря в том суровом смысле, который мы подразумеваем. Ибо мы имеем в виду уход живого человека. Но кто из нас задумывается о человеке-Творце? Кто из окружающих, провожая в последний путь Человека, может осознать, что вместе с ним уходит огромная Вселенная с собственными причинно-следственными законами? Только единицы — такие же Творцы. Поэзия неизмеримо далека от массового искусства, она предельно камерна, личностна, откровенна. И для меня уже неважно, что нет Татьяны Алюновой, Сергея Чубко, Зыгмунта Левицкого… Для меня они живы до тех пор, пока я читаю их стихи; ощущаю настроение и понимаю, что для них никогда не существовало времени. Каждое стихотворение — это пойманный в силки личного таланта срез мира, оставшийся в нем навсегда. Но — не застывший мертвым изваянием, а живой, бурлящий, выплескивающийся через край каждым словом. Такова поэзия. 
Давайте покинем Восточный Крым, но прежде остановимся в Белогорске — городе, расположенном несколько обособленно, и оттого редко задерживается внимание исследователей на его Творцах. Белогорск подарил мне знакомство с Ларисой Афанасьевой. Я держу в руках ее недавно изданную поэтическую книгу. Какой светлый поэт! Ее лирика полна любви к жизни, в простоте ее стихов — незапятнанная и одновременно очень мудрая душа. Лариса Афанасьева пишет о женщине:
Плохие стали делать зеркала —
В них блекнут краски и глаза немеют,
И бабьим летом почему-то веет
Из глубины холодного стекла.
— Плохие стали делать зеркала, —
Вздохнула женщина и, приглушив страданье,
Ушла в себя, как в тайну мирозданья
Не понятого миром существа.
Плохие стали делать зеркала…
Лариса Афанасьева, прекрасный художник-пейзажист, пишет о природе: «Кончается ноябрь, и несть числа Туманам и дождям, и жадный холод Вновь пожирает бесприютный город, И мокнет отгоревшая листва». У Ларисы Афанасьевой нет в стихах намеков, шероховатостей, недоговоренностей. Ее слог предельно понятен, но образный строй уникален. Природа белогорской поэтессы олицетворена и оттого воспринимается читателем, как живое существо, в бытийности которого даже не приходится сомневаться: «Осень бабкой дряхлою раскисла — Не помочь словами. Выронили руки коромысло С ведрами — дождями», «Вот и осень кладет на плечо невесомую желтую лапу…», «…поспешно сбиваются в стаи опавшие листья…».  
Лариса Афанасьева отдала мне книгу поэта Виталия Аносова — тоже ушедшего. Я не знала его при жизни, и оттого его стихи стали для меня потрясением. Как и у севастопольского поэта Юрия Бобылева, у Виталя Аносова через все творчество красной нитью проходит тема фатального смирения перед судьбой: «Я с ветрами умчусь одичалыми С безысходностью черной тоски, Закружусь между серыми скалами, Пусть мне ветер студит виски…». Почему фатального? Поэт много пишет об умирании как исходе всего сущего. Это и умирание природы («уныло горбится орех», «листвы обугленные свитки»…), и умирание человека. Его индивидуальный мир, как и миры Достоевского, содержит в себе много зла, и живая обнаженная душа поэта содрогается от бессилия перед этим злом. Стихотворения «Криминал», «Бомж», «Убийца», «Бросок», «Карантин» из сборника «На перекрестках дорог» — кричат о человеческой боли:
…И этот вокзал, и тифозные ночи,
По темным углам полупьяный разврат,
И жирные вши на рубахах рабочих,
И младшей сестры умирающий взгляд…
Я снова и снова листаю книгу и вдруг понимаю, что смирение перед судьбой одновременно рождало и восторг перед жизнью. Как истинный поэт, Виталий Аносов не мог пройти мимо красоты морозного зимнего дня, удивительных таинств природы, загадки женщины: «Город мой, задумчивый и тихий, Расцветает буйно по весне, В тополях ругаются скворчихи…», «Сквозь целомудренность и завесу тумана Ты долго шла на зов моей души. Я звал тебя, и ты была желанна, И стоило на белом свете жить».
Очень хочется сказать несколько слов еще об одном белогорском поэте — Валентине Чмыхалове. Поэт, живущий с обнаженной душой. Он, как и Виталий Аносов, неспособен равнодушно принимать несправедливости мира. Чужая боль становится его личной болью. Но главная струна его души — несомненно лирическая, и эта лиричность сдержанна, целомудренна, лишена яркости красок и оттого пронзительна. Несомненно, сказалась на  творчестве  поэта особая атмосфера восточной природы: несовместимые сочетания выжженных степей и покрытых непроходимым лесом гор, строгий абрис Белой Скалы, белопенный шквал майских садов и лютые зимние холода.
Любимая, твои ладони грея,
Я расскажу, о чем болит душа.
Я расскажу, как плакали деревья,
Обряд прощанья с августом верша.
В урочный час разлуки и печали
Ничьи слова под ними не звучали,
Был каждый лист в предгибельной красе.
И каждый лист был полон тьмы и света…
Любимая, ушло сегодня лето —
По улицам ушло и по росе…
Совершенно откровенно, не скрывая от читателя ничего, поэт говорит: «Я живу на пределе. Я чувствую бездну…». Наверное, каждый из нас мог бы подписаться под этой строкой. Ведь все мы, пишущие, — «человеки» полярных крайностей. От всепоглощающей нежности — к осознанию бездны вокруг — и к пониманию той ответственности, которая дана поэту перед всеми остальными: «Я хочу вечерами стучаться, как в двери, В обезличенность каждого имени-отчества, Наделенный мандатом высоких доверий, Чтоб спасать одиноких от одиночества…». Но сам лирический герой Валентина Чмыхалова предельно одинок:
Сегодня мне особенно не весело,
Печаль, как мать покойная вошла,
И зеркала все в доме занавесила,
Все зеркала.
Я заключен в пространство той окружности,
Где друга нет, а чувства не нужны —
С полуперсидским привкусом наружности —
Моей княжны…
Плеяда ялтинцев  выстроилась на моей книжной полке отдельной группкой сборников — больших и маленьких, в разноцветных обложках, но всех любимых. И если восточный Крым с его космическими пейзажами и непрекращающимися ветрами проявляется в стихах поэтов какой-то сдержанной суровостью, то южное побережье Черного моря дарует сладкую истому бархатных звездных ночей с запахами магнолий, ласкового теплого моря и острое желание любить, наслаждаясь собственными чувствами и ощущениями.
Вячеслав Егиазаров, рыбак, исследователь подводных миров — чувствующий себя в морских глубинах так же комфортно, как и на суше, — страстно любит жизнь во всех ее проявлениях. И никто, пожалуй, из крымских поэтов не посвятил столько прекрасных поэтических строк морю и берегам, которые оно охватывает своими белопенными лапами. Слово Егиазарова — сочное, полновесное, живущее собственной жизнью. Все в его поэзии  безудержно: шторм, любовь, солнечное знойное лето, глёзкая, морочная крымская зима, — все становится стихией жизни и стиха:
Птица морская, ныряльщица долгая, тварь,
С неба упавшая в хлябь в полоумной отваге,
Краток запас моих знаний и беден словарь,
Чтобы тоскующий крик твой возник на бумаге.
Стрелка секундная круг завершает второй.
Вынырни! Вытянись! Клювом голодным поляскай!
Брызги летят и кусают, как бешеный рой
Ос ошалевших, соленых, февральских…
Вячеслав Егиазаров — певец природы, его пейзажи живут собственной жизнью, они до предела олицетворены, наполнены собственными ощущениями, и кажется, что человек здесь — совершенно лишний, его вмешательство нарушит строй Бытия:
Затихла черноморская волна,
Уставшая от галечного гула.
Огромная библейская луна
С балкона дома в небо вдруг шагнула.
И поплыла над городом. И я
Следил за ней — о крыши б не споткнулась!
С яйлы далекой первая струя
Прохлады звездной тихо щек коснулась…
У ялтинского поэта Анатолия Масалова ключевыми символами в парадигме мыслеобразов становятся: дорога, странник, посох, время, тайна, мироздание. Благодаря им энергия его творчества направляется на проникновение во все временные пласты планетарного Бытия для того, чтобы узнать, понять, прочувствовать…«…В какую высь еще стремится дух? В какую даль торопится сознанье? И вновь и вновь я напрягаю слух И ощущаю тяжесть мирозданья», — нет лукавства в этих строках, есть тревога, есть вечная душевная боль, ибо принимая и себя, и каждого из нас как необходимую частицу Вселенной, поэт постоянно доказывает стихами неслучайность человека в этом мире. И доказывает убедительно. Он силой своего воображения посещает иные миры, которые открываются  перед ним. Душа свободна, и поэт слышит неслышимое, видит невидимое: «Пусть на вечный вопрос и не слышен ответ, Но придет озарение свыше… И особой тоскою тоскует поэт, И об этом, наверное, пишет». Пространство, в котором ныне обитает поэт, не подчиняется законам физики, его многомирность неопределима. Картины сущего видятся поэтом в ином ракурсе, в масштабе галактическом, где человек и природа неразделимы, поскольку единоначальны:
…Дымилось без устали где-то кадило,
Звучала какая-то странная месса,
И солнце к вселенскому краю катилось,
И тучи бодались над краешком леса,
И сердце сжималось, и вены вязались
В тугие узлы, учащалось дыханье,
И цвел необычно обычный физалис,
И гром рокотал посреди Мирозданья.
Поэт-философ пытается осмыслить неразрешимый вопрос о судьбе, смысл которой сводится к тому, чтобы «…выйти из одной точки, чтобы прийти в другую… Твое движение от рождения в Беспредельное – твое будущее. Пройденный тобою путь от рождения в Беспредельное – твоя вечность. Тот момент, когда ты обо всем этом думаешь – твое настоящее…» Поэт знает, что на таком невозможно длинном пути, когда и душу, и тело подстерегают неисчислимые опасности, для человека есть только один выход: «…Тебе остается верить в себя…».
Нина Бурмистрова — это тонкий лиризм, акварельность и прозрачность ближнего и дальнего планов, удивительная женственность:
Календы осень возвещают,
Лилово красят вечера…
Сверчковый зуммер обещает
Продлить тепло до октября.
И так замедленны рассветы,
И ночи в звездах так тихи,
Что их не могут не заметить
Мои негромкие стихи…
Стихи Нины Бурмистровой раскрывают душу женщины, невостребованной миром, тоскующей по душевному теплу, ласке, надежности близкого человека. Ее одиночество очень личное, нетребовательное, скромное. Перед нами встает в полный рост совершенно новая лирическая героиня, похожая на Золушку в своей вечной терпимости. Как и Лариса Афанасьева, ялтинская поэтесса наделяет иронией свою героиню и заставляет к житейским неурядицам относиться философски, и потому легко, без надрыва, без истерики: «По временам в душе потемки, Слова бледны и золотушны… Душа, тебе, как разведенке, Поодиночествовать нужно, Принять монашескую схиму…».
Совершенно иначе воспринимает собственную судьбу Мария Виргинская из Севастополя. Ее монашеская схима больше напоминает железные тиски, которые с трудом способны укротить бьющуюся в ярости душу. Не приемля жизнь такой, какая она есть, в своем несогласии Мария Виргинская неистова. Она — вечный реформатор Бытия, готовая в любой момент взорвать его первоосновы и погибнуть самой. Она — воин, знающий одну битву — жизнь: «Как в латы, заключен я в тесное сегодня, Мне слезы впору лить, мне каяться пора, Но я — конкистадор, я — меч в руке Господней, И я машу мечом вне зла и вне добра». Пожалуй, только симферопольскую поэтессу Марину Матвееву я смогу сравнить по степени душевного накала с Марией Виргинской, но об этом позже, ибо Виргинская стоит особняком среди всех поэтов Крыма. Ее стихи читать тяжело, ее мир воспринимать порой невозможно. Так писала и Татьяна Алюнова, но она выскочила, сбежала из своего личного ада в смерть. Виргинская — жертва, мученица, духовный аскет — избывает на собственной душевной Голгофе всеобщую женскую судьбу, потому что ей дана Сила.
Любить меня ­— вершить свой крестный путь,
Любовь моя — каленое железо.
Я боль твою рождаю, ей страдать,
Как ожиданьем страшного суда.
В оазисе мечты не отдохнуть —
Надеждой путь к спасению отрезан.
И при всем надрыве мироощущения — вселенская доброта к живущему: собаке, коту, растениям, людям: «Не любимая дочь я Музы — падчерица, Лишь грехи коплю и долги. Но зато я от сердца умею радоваться За других!». Философские законы Бытия для Марии давно потеряли свою загадочность («Каждый наш миг — расплата За каждый наш миг вчера»), она одинаково прозревает Время, Человека в нем, Вселенную в Человеке… Недоступно ей только одно: обывательская успокоенность, и я смело называю севастопольскую Марию глашатаем человеческой совести.  
Вообще, севастопольским поэтам, в отличие от поэтов других крымских регионов, свойственна особая психологичность. Да-да, именно так, потому что законы философии для них давно потеряли свою остроту, и основное качество их поэтического менталитета — антропоцентризм, то есть «человек в центре мира». Вчитайтесь в стихи Виктора Ингерова. Тонкий лиризм, отрешенность, многоплановость текстов. Обнаженность и незащищенность души. Культ одиночества, но одиночества благодатного, творческого, созидающего, когда перед поэтом простираются неисчислимые миры собственного сердца. И одновременно — точность слова, порой выливающаяся в недоговоренность, незаконченность строки: «Перевожу «увидеть» на «понять», Слова в слова, молчание в молчанье. Минувшее пытаясь предсказать, Случайность встреч перевожу в молчанья…».
Виктора Ингерова можно читать очень долго, потому что в его стихах, как и в стихах Анатолия Масалова, постоянно звучит Музыка. Это редкий дар — извлекать из тенет собственного сознания поющее слово. Более того, поэт отказывает себе в слове, извлеченном напрасно, потому что слишком хорошо знает ему цену: «Молчанья хрупкая печать Еще стихами обернется И в чьих-то душах отзовется — Мне есть еще о чем молчать!». Камерность, приглушенность, некая посюсторонность. Ингеров все время как бы находится по другую строну «Точки отсчета» (так называется его книга), и это позволяет ему наблюдать за собой, сущим, со стороны:
Избегая пространств, обусловленных детством открытий,
Вычитаю себя, не оставив надеждам надежд,
Из несбывшихся снов, одиночества и общежитий,
Понимая, что вырос из взятых на вырост одежд…
Его стилистика имеет особую значимость, нуждающуюся в «додумывании»: смысловая наполненность текстов оставляет за собой шлейф недосказанности и заставляет разгадывать, раскручивать, перебирать семантику каждого слова. Какая интересная особенность!
Полная энергетическая противоположность Виктора — севастополец Андрей Агарков. Он, как и Вячеслав Егиазаров, любит жизнь во всех ее проявлениях. В его творчестве нет «сумеречности», как у Ингерова, его стихи напоминают красочные картины — чувственные, колоритные, ясные: «Безветренно. И снег кружится, Ложась на волосы и шляпы, Людей, восторженно смотрящих, По сторонам и в высоту… И собачонка, что дрожит вся, О чем-то тявкая невнятно, Пытается залезть под ящик, Не принимая красоту…».
Здорово-то как! Здесь присутствует удивление от внезапно увиденного и понятого, эмоциональный катарсис, переживаемый постоянно от восприятия мира вокруг:
Обнажает земля сухожилия мертвых корней.
И деревья от ветра кривы и завалены набок.
И трухлявая шкура огнем недоглоданных пней
Равномерно гудит от забившихся в щели козявок…
Андрей Агарков — певец природы. Но он и певец жизни. Его стихотворение «О любви» потрясает трагизмом. Его стихотворение «Любимой» потрясает чувственностью. И весь он — наполненный энергией, источающий ее каждой клеточкой своего тела — заражает жизнелюбием! Ему хочется петь, любить, принимать жизнь такой, какая она есть. И он сам, как мне кажется, прекрасно охарактеризовал себя строкой из стихотворения «На этюдах»: «Бродит художник и бредит Картиной…». Андрей Агарков — «бредит» жизнью!
Юрий Бобылев — севастопольский поэт, которого я бы назвала «певцом меланхолии». Его поэзия слишком личная, слишком камерная. С Бобылевым я попыталась сравнить белогорца Виталия Аносова, но сам Юрий находится на крайней полярной точке поэтической кривой, захватывающей сумеречную область несбывшихся желаний. Мир Юрия Бобылева не имеет надежды, его лирический герой вечно печален, и печаль эта спокойная, уравновешенная — будто никаких других чувств он никогда и не знал.
…Почему неделимое счастье,
Изначальная сущность моя,
Разлетелось на мелкие части
По количеству форм бытия?
Почему при таком пессимизме
До сих пор, как ночной самолет,

Сквозь грозу и метель этой жизни

Продолжаю незрячий полет?..
«Почему?» — основной вопрос лирического героя Юрия Бобылева, выражающий недоумение перед нелепостью, несуразностью, несоразмерностью Бытия. И если для Андрея Агаркова весь мир предстает калейдоскопом ярких, наполненных гогеновскими красками картин, для Бобылева мир человеческих взаимоотношений погружен в туманную неразличимость, недоговоренность, обреченность. И только поэзия дает страдающей душе поэта временное отдохновение: «Язык поэзии — благая круговерть. Метелью слов овраги зла заносит. И незаметно труженица смерть На полуслове замолчавших косит». Но, к счастью, природа у Юрия Бобылева, в отличие от мира, населенного людьми, совершенно лишена каких-либо черт вечного умирания. Она естественная, живая, чистая, оптимистичная. И вот здесь Юрий Бобылев совершенно изменяет свое мировосприятие, и стихи поражают точностью и красотой метафор: «тропинка, как шальная собачонка», «вставало солнце яростно и звонко», «чайки, как бродячие коты», «цикады, словно шумные цыгане, звенят на  незнакомом языке». А крымская зима? Вслушайтесь в музыку слова: «…Ползущий с гор туман и легок и белес. Паденье вниз ему прибавит веса. Хрустя листвой опавшей, мирный лес Питает мелкотравчатого беса…». Так же сочно и влюбленно пишет и Анатолий Масалов.
Наверное, разгадка в том, что Юрий Бобылев считает человека лишним в царстве природы, где все развивается по собственным законам. Человек вносит сумятицу, хаос, постоянный конфликт и усложняет изначально простые законы развития. И поэт, не отделяя себя от людей, признает свою собственную глупость как существа неустойчивого и немудрого: «…и, судя по тому, как тщетно человек копытом роет вечность, он полон сил еще, но невдомек ему, что мир и так устроен безупречно».   
Пришла пора попрощаться с севастопольцами. Моя книжная полка переносит меня в Западный Крым, на Тарханкутский полуостров. Я беру в руки белую, словно оперение морской птицы, книгу Светланы Коношенко «Эхо тишины». Еще один камерный поэт, еще один скромный, но очень талантливый, незабываемый голос в поэтической полифонии Крыма: «…мой след с годами занесет, Забудутся все слухи, толки. …А кто-то книгу снимет с полки И вновь стихи мои прочтет». Женская судьба, женская беда и счастье. И одновременно — женская сила. «Тайну моей печали выведать не спеши. Ты поброди вначале в рощах моей души». В стихах Светланы есть что-то колдовское, языческое, загадочное. Например, в  стихотворении «Гость» только приблудившийся волк становится желанным гостем и спасает героиню от тоски. Никого рядом нет, потому что люди не любят ведуний, способных разговаривать с волками. У Светланы Коношенко, как и многих крымских поэтов тема личного одиночества и личностной невостребованности становится доминирующей. Так же, как и Юрия Бобылева, приходит и душит бессонница, так же нелеп мир людских отношений. Но внутренняя сила Светланы Коношенко позволяет ей повелевать создаваемыми воображением мирами. «Колдунья», «Прорицательница», «Волк», «Синяя ваза» — в этих стихах каждая строчка наполнена жизнью. Сюжетность стиха — вот основная особенность поэзии Светланы Коношенко:
Ч чувствую: воздух весенней налит тишиной,
А друг уверяет, что это ошибка, не боле,
Что сумрачно небо, что вовсе не пахнет весной,
И шарф поправляет на бедном простуженном горле…
Он лепит снежок, и последняя зимняя дрожь
В горячих ладонях незримо и медленно тает.
Мой друг уверяет: «Ты просто быстрее живешь,
И в этом все дело, и в этом вся кроется тайна»…
Светлана Коношенко постоянно ощущает свою отличимость от «человеческой стаи», но эта отличимость не тяготит ее, а, скорее, помогает жить в своем собственном времени, потому что, «как все», она жить уже не может.
Еще одна поэтесса Тарханкута — Антонина Кравец — погружается в природу. Ее чувства просвечиваются сквозь призму природных явлений, и только в таких созвучиях ее душа находит вдохновение:
Может, это любовь или просто предчувствие счастья?
Август, в осень впадая, срывает с деревьев покров.
Может, это любовь? Я никак не могу надышаться
Пряным запахом трав и степных незаметных цветов…
Антонина Кравец пишет прекрасные пейзажи, и они наполнены женственностью, мягкостью, беззащитностью перед срывающимися бурями. И если Антонина Кравец постоянно находится в предчувствии любви и потери, то Иван Огийчук — поэт печали. Он любил, страдал, ушел от своего чувства и отныне, как должно поэту, бесконечно одинок: «…Не благоденствия прошу, А лишь цинизма и железа, Чтобы признать — грешу, грешу Талантливо и бесполезно…». Стихи Ивана Огийчука задели в моей душе особую струну и заставили еще раз осознать это одиночество странника, когда твое предназначение — идти вперед, не ожидая никакой награды, потому что награды нет. Ты видишь мир как первозданный каркас, на котором люди постоянно строят собственные иллюзии: «…Обернуться б в твои подолы Ото всех, чтобы около быть… Знаю я, сколько весят глаголы — я придумывал слово «любить». Совершенно потрясает стихотворение «И третий выстрел цели не достиг…». Оно до предела сюжетно, и основная его тема — судьба, в которой случайность может определить жизнь или смерть героя. Это сам поэт — вечно расстреливаемый, вечно распинаемый и возносимый над толпой. Мученик, провидец, герой… 
Бахчисарайская поэтесса Анна Кашкар выплеснула в мой личный мир восточный колорит строки, удивительно сплетенный с православной символикой. Наверное, такое возможно только в Крыму, где стрелы минаретов соседствуют с рвущимися в небеса куполами церквей. «…И ветерок грызет солому, Наседкою считая дни, И я, прислушиваясь к дому, Шепчу иконе: «Сохрани…», — звучит в ее стихах наполненная смирением молитва. И вдруг:
Там мой цветок, где плещется туман
Средь синевы далекого Чимгана,
Где всходит солнца золотой тимпан,
Чтоб жаром пасть на лепестки тюльпана,
Где стерта грань меж жизнью и творцом,
И плавно быль перетекает в небыль,
Где тонет вечность с восковым лицом
В прозрачных всплесках на восточном небе…
Образный строй Анны Кашкар то предельно сочен, ярок и темпераментен, то стыдливо сжимается в точку и уходит в сумерки, описывая окружающее намеками, совершенно лишенными внешней красивости. Видится мне в этом один из женских характеров — вечно жаждущий соблазна и вечно кающийся. На стыке полярностей рождаются талантливые стихи.
По-своему оригинальна бахчисарайская поэтесса Наталья Наумова. Сразу обращает на себя внимание свободное владение формой и богатый образный строй: «марево злой стеной», «изнуренных акаций белые кости», «пустые сосцы виноградной грозди»… Ее стихи трудно приводить в качестве иллюстраций, потому что Наталья Наумова очень экономна в выборе слов, ее строки наполнены паузами, вздохами, акцентами:
Боль… Обожженные щеки роз,
Аромат левкоя
в предсмертной обиде,
Это — бой   
в ожиданье
спасительных гроз,
Из которого слабый
живым не выйдет…
Наталья Наумова представляет свой мир очень отчетливо, и этот мир порой напоминает полотна художников-реалистов: «Когда рассветет, вороньи стаи Сорвет с деревьев оголтело, Луна растает и вновь настанет Морозный день, пустой и белый…». Еще одна поэтесса, создающая собственные миры. Но в них нет людей, потому что инаковость лирической героини слишком явная и потому отпугивает. Наталья Наумова в стихах проживает совершенно иную жизнь — в мире жестоком, полном опасностей, одиночества: «Я хотела написать стихи, но слова устали, Рифмы съежились и поплыли от сырости, Я хотела накормить кота, но его украли, Я хотела поиграть с детьми, но они выросли…». Но что удивительно: нет в творчестве Натальи Наумовой тоски, только сила, с которой она способна пережить любую потерю, умирание, обман, чтобы снова возродиться и быть воином. Вся ее жизнь — «переплет», и потому, насколько хватит сил, Наталья будет сражаться и выживать.
Трудно представить себе Евпаторию без художников, поэтов и писателей. И одним из них — человеком своего Маленького города — является Сергей Овчаренко, поэзия которого имеет особый, не присущий никому из известных поэтов, колорит. Кажется, что его стихи из давно позабытой эпохи не свершившихся идеалов. Сергей Овчаренко готов читать стихи, посвященные Евпатории, бесконечно. Для поэта — это «город юности и старины», в котором «в зелени скверов и парков растворяется чувство вины». Это и «родина», и «мой городок», и «малая Родина»: и в нем, «раскрасив куст зеленой краской сочно И сдвинув лист-беретик набекрень, Крадется на свиданье томной ночью Кудрявая персидская сирень». Но Сергей Овчаренко не просто живописует город как творение человеческий рук. Нет, город становится «малой Родиной» именно потому, что населен живыми людьми, каждый из которых оставил в сердце поэта собственные «зарубы».
Мальчишки и девчонки из детства наделены яркими характерами, неизбывной тягой к самостоятельности и той особой независимостью, которая была так свойственна послевоенным поколениям. «Бросив надоевшую учебу, спрятав ранцы с книгами в кустах, мы ныряли в ласковую воду в стареньких сатиновых трусах…». Ностальгия? Нет, это не ностальгия. Это, скорее, поиски утраченных целей. Есть люди, которые своей собственной целеустремленностью, чудом сохранившейся душевной стойкостью, личным примером, поэтическим словом — берут из уходящих времен лучшее и несут в настоящее. Эти люди являются хранителями духовных ценностей. И уже один тот факт, что хватает у поэта мужества снова и снова поднимать на щит давно осмеянные современниками идеалы, говорит о вечности, о бессмертии человеческой души.
Симферополь подарил мне поэзию Татьяны Шороховой. Она — талант редчайшего дарования. Ее искренние проникновенные стихи выделяются среди других «лица необщим выраженьем». Она умеет обобщать, причем делает это психологически убедительно, порой простыми, но не потерявшими свежести выразительными средствами. Сложный, противоречивый мир автора настолько богат, многообразен и многоцветен, что впору говорить о судьбе. Очень много в ее стихах исконно русского, архаичного, будоражащего в душах забытые древние ритмы приговоров: «То по морю, то по суху, То с клюкой, то с  посохом, То в потемках, то в отсветах Я мытарствую по свету…».
Ее душа — вечная странница, убогая и юродствующая, бродит в поисках истины и находит ее в Боге, в его любви и защите. Ее стихи предельно трагичны, потому что в них отражается тот самый мучительный поиск, через который кто-то проходит сразу, а кто-то, как и Татьяна Шорохова, идет всю жизнь: «Не ищите меня в теремах — не найдете. Я завязла в зыбучих словах, как в болоте…». Порой она слишком категорична, порой экстатична, но всегда откровенна. Она кается перед людьми, как перед Богом, и молится за всех. И она очень любит эту жизнь, ибо откуда тогда столько восхищения увиденным в ее пейзажной лирике?
День переспел до солнца, до зенита,
До лиц, сродни распахнутым верандам,

До пряного вмешательства самшита

В благоуханье роз и олеандров…
Галина Печаткина, в противоположность Шороховой,  не отторгает от себя суетный греховный мир, она совершенно гармонично сосуществует с дождями, ветрами, деревьями… У нее есть собственные маленькие «щиты», закрывающие хрупкую душу от напастей: «Ну что еще нужно? Спасенные звери, Тяжелые полки нечитанных книг, Немного друзей, колокольчик у двери И вечно звучащий мелодией стих…».  
«Снизойди на меня, благодать, тишиною родимого дома», — просит Галина Печаткина у судьбы, потому что одиночество и есть для нее высшая награда: «Я плохо чувствую себя с людьми, Я замечаю их несовершенство, а вот с деревьями, животными, детьми Я ощущаю близость и блаженство…». Она много стихов посвящает природе, старинным приморским городам и поселкам, домам, с которыми связаны дорогие воспоминания. Ее стихи — стихия чистой, незапятнанной бытовностью души, которая всегда готова отозваться на красоту мира.
Сергей Савинов — еще один любимый мною поэт, живущий в Симферополе. Интересная существует особенность нашего писательского общения: сними телефонную трубку, набери номер, поговори с человеком… Но не хочется, потому что о нем гораздо убедительнее, без лукавства и хитроумия, говорят его стихи: «Есть удивление, когда тебя сразят, Когда в потемках шаришь безыскусно И ждешь участи; униженный, ты рад Любой мелодии простой в тональность чувству, Как одиноко в этот час, как грустно…». 
В стихах Савинова много библейской символики. Думается, это связано с тем, что он все время пытается найти в первоисточниках человеческой культуры ответы на главные вопросы Бытия. И не находит. И оттого постоянно в душе у него «только Голос Его». Лирика Сергея Савинова пронзительна и слегка сюрреалистична. Кажется, что он все время говорит с миром, с людьми, с возлюбленной, на разных языках и потому не понят:
Ты уходила… Я стоял, несмел,
С упавшим сердцем, расстояньем мечен.
Деревья черные клонились. Быстротечен
Был тот декабрь… Мой лес окоченел.
И поздно сенбернары моих рук
К рукам твоим в бескрайнем небе мчались
Раскапывать завалы… Мы встречались,
Но стало ясно, что случится вдруг…
Трагизм поэзии Сергея Савинова в том, что мир для него открыт и ясен, все тайны давно осознанны, и только любовь к Богу дает силы жить: «Куда меня наитие ведет? Оно — не чуткий слух слепого к трости, Но на сердце такое остролистье, Что знаешь ход событий наперед», «…Ты вплел в мою душу, Всесильный Господь, Любовь, Вдохновенье!»
Совершенно символичен Валерий Гаевский. Его миры многим непонятны, но мне они видятся красивыми, горящими великолепием чувств и образов, добрыми. В его словах проливается на мир особая энергия, его образы целиком мифологичны: «Как точно, как ровно, как мерно Ко мне безучастны часы, Настольно-настырные нервы, А стрелки под циркуль — весы, По унции в вечность. Минуты Томит цифербоат-казначей, И в кольца цинично замкнуты Бессонницы зимних ночей…». Валерий Гаевский в определенном смысле является реформатором содержания, он совершенно не боится смешивать смыслы и вылепливает из них совершенно новые образы — частью мистические, частью наполненные восточной экзотикой, частью — религиозные. Он позволяет себе спокойно уходить от традиционного и вскрывать пласты подсознания в поисках новых выразительных средств, и порой это удается ему просто блестяще:
Гнездо и ложе в шесть витков распустит…
Всем телом Шакти — царственная нежность,
Зачем, скажи, так золотиста свежесть
Волос твоих, и сил моих, и нашей грусти?!
Поэтический мир Гаевского олицетворен до предела, он превращается в фантасмагорию, где все имеет право быть, но совершенно нет в его поэтической вселенной зла и демонизма. И сам Гаевский представляется мне добрым повелителем собственных фантастических созданий, которые послушно выстраиваются перед ним в ожидании нового феерического танца.
Весьма индивидуально и отличимо от других творчество еще одной симферопольской поэтессы — Марины Матвеевой. Максимализм юности, обреченность несбывшихся надежд, избывающая себя в стихах православная греховность, непримиримость с собственным «я», эпатажность, рожденная желанием быть не такой, как все, — слились в ее творчестве в неразрешимый клубок противоречий. И все же, ее стихи хочется читать и перечитывать, потому что в них идет непрерывный, страстный, непрекращающийся поиск собственной сути.
…Чем ты живешь, человек с глазами страуса?
Чем ты живешь? Почему прыгуч и весел ты?
…Мог бы — картиною на стену повесил бы
Руки изящные, нежные, негрубые —
Саблями, шпагами, тонкими рапирами…
Вместе с улыбкою тридцатидвухзубою,
С радостью искренней… Долго ли репетировал?
Марина Матвеева не щадит стихи благозвучием, ей не нужна красивость формы. «Отчаяние… Ах! Безнадежно, бескрыло, Бездумно, бездарно… Не рык и не рыло — Лицо. Как у всех…», — она пишет, как думает, хотя за внешней речитативностью стиха скрывается отточенность каждого слова. Нечто цветаевское присутствует в ее внешней раскованности, рожденной внутренней несвободой души. И это несоответствие и есть ее собственное распятие, с вершины которого мир ей видится в изнаночном развороте: «К сожалению, я не Бродский. Я пишу об одном и ом же. Миру красочному неймется На тетрадной странице. Больше Он намного, чем видит глаз мой Близорукий (не дальше стенки!). Ограничены синей краской Неба бешеные оттенки…». Марина Матвеева находится сейчас в мучительном поиске собственной сути, и страстная сила этого поиска поистине вызывает уважение:
…И — ринг! И ринутся в небеса
тупые крики смотрящих бой..
И — рай! Играй и не прячь лица
От тех, кто слабы — гореть с тобой!
Арена… Ранена… И копье,
И палец кесаря, вверх возде-
тый, и сотни глаз — это все твое!
И взор — навстречу венцу-звезде!
…Я трогаю пальцами корешки поэтических книг, перекладываю их на своей книжной полке, глажу их мягкие глянцевые обложки. Пришло время прощаться. Путешествие по вселенным поэтических душ закончилось, я снова встретилась с теми, чьи мысли волнуют меня, заставляют задумываться. Не каждому дано правильно исследовать чужое творчество, да меня, честно говоря, этот вопрос интересует мало. Я сделала скромную попытку выделить главные, на мой взгляд, особенности, присущие творчеству того или иного поэта. И намеченные мною приоритеты не являются основополагающими, потому что их «увидел» мой лирический герой, давно живущий в «иномирии» и там соприкасающийся с образами, сюжетами и картинами, талантливо рожденными чужим разумом.
И, надо сказать, интересная получается вещь: я не нуждаюсь в личном общении с теми, кого люблю: оно обытовляет наши отношения, вынося на щит человеческие страсти, комплексы, желания и амбиции. Но достаточно открыть книгу, чтобы прочувствовать автора таким, каков он есть на самом деле — с обнаженной душой. И эта незащищенность поэта-Творца дарует нам, чувствующим Слово, одно главное преимущество: принимая и исследуя поэтический макрокосмос любого поэта, затрагивающего живые струны нашего сердца, мы понимаем, прощаем и принимаем себя — такими, какими нас создал Бог.