***

КАРТИНЫ

1

Сегодня снег с дождем... С ума сойти -
какое самобытное начало,
к тому ж декабрь... Отчетности с пути,
цедулки докладные; величаво
и не начать; но, с Богом, мы начнем...
Коктейль вертлявый этот тусклым днем
был взбит небесным миксером, а там
и подступила к окнам темнота.
Шантажнейшая музычка зимы,
с подскоками прохожих и пернатых,
се - слякоть, точно вышед из тюрьмы,
и дом на все глядел, как губернатор
на голь и рвань; картинка неважнец
и звук туда же - трескот и свистец;
но любо нам представить в этот час
округу, даль, где ныне нету нас.

2

Проселок, лес, Радищевский простор
(хотя, чего Радищевский, а Пушкин?),
рыдающий рыдван под косогор,
поля убиты и гнилы опушки;
да вот шлагбаум, как воздетая рука
от римлянина - ехай хоть в Европу;
Евразия завидно велика,
так велика, что поодбило жопу
и зубы растрясло... А мы сидим,
почти в тепле, почти в своей державе,
и сигарет отечественный дым,
и на столе подержанный Державин.
О, южная тлетворная зима.
О Боже, ты хоть это не замай!
И парных рифм и перекрестных рифм
спокойствие, их строгий логарифм.

3

Вообще, о ком тут речь и в чем здесь суть?
Навеяно, читатель, непогодой,
в спине болями, бисмарком в носу,
и нездоровый образ жизни, годы,
несовпаденье планов и судьбы
(как вспомнишь близких - все одни гробы);
да мало ли чего, плохой коньяк...
А коль не понимаешь - сам дурак!
Но это - к слову, бросьте, мы не лучше:
стихи писать - не родину спасать
от клоунов с их логикой пластучей,
но это тоже, впрочем, словеса.
Настал декабрь, настал кретинский кризис.
Народы мрачно смотрят в катехизис,
в страницу для пометок, в пустоту,
и постигают жизни красоту.

***

Остывший чай заката, и наискосок
и порознь гуси в небе тянут выи;
у променада шторм, и в рытвинах песок,
и ревуны гудят сторожевые.

Ноябрь лежит, как медная доска,
на этих склонах, склонных к анемии,
прохожего спина - она тоска,
и драпает под ветром драп... Прими я

еще грамм двести - стану громко петь
из "Тоски" или "Битлз" или марши,
один на склонах, в лиственной толпе,
и дело это в общем-то не ваше.

Уже по вечерам седеет ствол
платана и упорствуют эолы,
раскачивая тяжких штор подол,
и отсвет ночника метут подолы.

И в доме тишина. Она сидит
в пижаме в кресле, и меня листает,
и жадный полумрак дает в кредит
и блик, и тень. Их розница простая

вас примиряет с жизнью за окном,
с тоской водопровода в полвторого;
и воздух спит, мерцает волокно
ноябрьских заморозков, и пустеет слово,

слетая сгустком пара изо рта,
драконом смысла, что давно утрачен...
На перекрестке пляшет пустота,
чтобы согреться так или иначе.

***

ФЕБРУАРИЙ

Наплывы дождя сливаются с ходом часов.
Но это не дождь идет и не часы уплывают, -
это пространство заперло время, задвинув засов,
и вдалеке, на дуге, обозначился голос трамвая.
Дождь в феврале, влажность вафельных кровель,
женственность, но не желанность, нагих дерев,
и непотопляемость времени вместе с настырностью крови,
топоты капель пространства и фонарей перегрев.
И сам ты - словно в коконе, в бенуаре
(слышатся дальние хоры:фон - анти-фон);
зрителей мало, дождь, на сцене стоит фебруарий
в тоге зимних итогов, глава блестит, как плафон.
Надо прощаться, финал, и в общем - допето;
корзины с цветами, занавес, а за ним - котлета
холодная на бородинском, гримерка, стакан коньяку,
и мартовская наяда: худа, но - развеять тоску.
Снова пространство приблизилось, время обстало,
каждое свой совершает труд незаменимо,
и надо б куда-то сбежать - ни много, ни мало,
но все трамваи в депо или вовсе мимо,
неясно куда, да и погода, поди, ненастье...
И я открываю глаза: дождь идет и часы уплывают,
пространство рябит, как в полоску обои, и настежь
распахнут, стоит фебруарий, как в столбике ртуть нулевая.

***

ПЕС

Собака, слышишь, не ходи за мной,
уже не говоря - не пей из лужи.
Вон, видишь,мхи синеют под стеной
и кот сидит, тобой не обнаружен.
Иди, собака, в даль, вдыхая злой
и мусорный сквозняк, чешась дорогой;
подпалины - как шуба под золой,
глаза - как будто повидали Бога.
Хороший пес, ушедший от людей.
Темнеет, осень крадется забором,
не оставляя тени; и в воде
зияет шина, как людское горе.

***

Нюхая кошку, не думай,что кошка - грязнуля,
просто она загуляла в гудящем июле,
либо она переела задохшейся рыбы,
или она вообще - либо-либо.
Кошка в изрядных скитаньях, и кошка на кресле,
куда вам не поместить родимые чресла,
а также на радиаторе, где тоже не
высушить трусиков вашей жене.
Зверь этот лезет повсюду и шерсть его лезет,
нет ее только на воде и на железе,
зато он врачует души и лечит сердца,
словом, кошка то, что - без конца.
Девять их у нее или двенадцать -
в этом не смог и Артаксеркс разобраться,
не говоря - Рамзес с бородою гадкой,
подглядывая за кошкой украдкой.
Я пишу эти строки, глядя на кошку,
думая о ней и роняя ложку,
и ежели я когда соберу на том,
я назову его просто: "Кошкин дурдом".

***

БУТИК

Жокейского вида жакет и лисья улыбка туфли,
свирепые галстуки, морг монотонных рубашек,
и мания манекенов - их коматозный флирт
с робким клиентом: вот он, сокровище наше.

И он приоделся,придя в такой магазин,
но более - посмотреть, пощупать, внимая прохладе
услужливого консультанта (чета мокасин,
а стоят, как тур в Тамбов; нет, их не надо).

И как-то тесня жену, которой округлый глаз
неприятно зажегся (он вспомнил курицу, просо),
сам от себя не завися - неприятная связь
выи и ворота - и не задавая вопросов,

вышел на улицу (дождь), поморгал, закурил,
и занаблюдал за своей из своей сторонки дождливой:
переплывала сомнамбулой, и рекламный акрил
голосил, и не было сил смиренно и терпеливо

смотреть и курить; и смотреть, как неизбывно жалко,
среди достойных вещей зияла она одна, -
как в ряду опрятнейших пихт облезлая палка,
с глазами навыворот и с ценником-скидкой "жена".

***

ЭЛЕГИЯ: ОТРЫВОК

"Рядом за стенкой орет армянин".
К. Прутков

Примирись, как Овидий, с участью и не пиши
"Скорбных элегий" - читателя нету ныне,
издатель же из другого сорта волюмов пошил
себе корпоративный смокинг; теперь иные
царят времена, и пока царят, я старею
и расхолаживаюсь; и теперь-то, в эти лета,
не дай Бог быть сосланным в глушь, в тоску, в гоноррею
чужого пространства и быта, им я уже не чета,
как и пылкой смене старателей литературных -
их невнятная речь и их непомерный размах,
как случается видеть, допомогают взлезть на котурны
и выкрикнуть - "Я", ничего не посеяв в умах.
Не говори со мной (не я написал) о науке
любви, земной, неземной, хоть это и было со мной, -
лучше от радости петь, нежели врать от скуки,
и в том, и в другом преуспел армянин за стеной.
А ныне поговорим, как живописец с геодезистом:
кругом какой-то, щемящий глаз, произвол индустрии,
и многошумно, и хочется плакать под старый транзистор,
молиться же - нет: ни Будде, ни деве Марии.
Это во мне падение нрава, как бывает у ртути,
тонус понижен, но женщины говорят: "Неплохой
был и есть ты любовник"; их речи сливаются в тутти,
и облачное путти небес барочный дарует покой.
Вообще же, я просто живу, временами гневлю богиню
таланта, бездельничая или пообещав
больше, чем выдать могу; но и вирши мои не нагие
да кволые - ты перечти, повнимательней в томе ища.

***

ЛИЦО

Смысл лица не постигнуть посредством губ,
даже целуя статую, в парке, ночью...
Не столь уж для человеческих мрамор груб,
сколько - лицом к лицу - ужас воочию.
Лицо вообще пугает, если смотреть
ото лба к подбородку, - ей-ей узришь андрогина!
С телом несколько легче, хотя бы на треть -
как-то сглотнуть не мешает, как в детстве мешала ангина.
Но мимика - хуже всего, опять же - рот:
то мусульманская долька с ущербом по краю
(зубы), а то и с точностью наоборот:
чердачное "о"; и все это попирает
эстетику как таковую; вообще лицо,
в особенности красивое, - верх отупенья
Природы! Совсем другое дело - яйцо,
"ovo", - оно совершенно, словно хорошее пение.
Носы вообще обсуждать не стоит: они -
что греческий, что грузинский - род атавизма;
у жителей Атлантиды в минулые дни,
говорят, их не было вовсе, хотя харизма,
опять же, как говорят, сильно зависит от них...
Физиогномика, в целом, очень сродни шарлатанству
или же хиромантии... Весь этот стих
перевернет Ламброзо в гробу... И, где ни странствуй, -
в Азии иль по Европе, лучше всего
вглядываться в глаза - куда вернее:
они - единственное мыслящее вещество.
Все остальное - сфинксы, скульптуры, камеи.

***

ИНДУСТРИАЛЬНОЕ

Под углом 45% и под градусом "сорок",
человек преодолевает холм, затем - буерак;
впотьмах восклицает собака, средь розного сора
покрышек, бутылок, жестянок, в виду у других собак.
Время - после заката, по-летнему пусто, не поздно,
ветры лижут ковыль, гоношится дикий укроп;
и выйдет видимо так, что, держась по звездам,
человек потухнет в пролеске, как в ранке микроб.
О окраина! Индустриальный лопух в печали,
пыльные осы, как гетры после игры
иль синоптические колпаки в начале
взлетно-посадочной; приметы летней поры.
Здесь кулички жизни, периферия
фантазий о мегаполисе, мекка фабричных труб,
сплошной конотоп, и что ни говори я, -
не на лютик скорее здесь набредешь, а на труп
собратьями недообеданной жучки...
Здесь ночью стрекот ржавых цикад, светляки, тишина,
как у имярека, что, не напившись с получки,
швырнул свое тело вон из окна.

***

Запоминая литеры и знаки -
набор примет, ища себе опору
в разрозненном небесном зодиаке,
что мне не виден весь об эту пору,
я сопоставил только пару дат и
сплелась канва, и завилась жгутом:
погудка жизни зла и языката,
и прежде - мука, а тоска потом.
Наивна невозможность диалога;

по форме - это вовсе не эклога, -
какая-то семантики берлога,
где все забыто, даже имя Бога.
Запомнили и литеры, и знаки,
заполнили мистические баки
уриной проходимцев от высот,
где все - вранье, и ангел не поет.

***

НА ВЕРБЕ

На Вербу старухи опрятны, прижав подбородком
узел косынки и выпучив губы "изюмом"...
Прохладный ветер весны по околотку
мотает глупых собак, состоящих из шума
и голода; дети в носах ковыряют,
родителям вообще не доверяя,
тем часом, как мамы мужей на вшивость подруг проверяют.
Мужья почти бесконтрольны, и их нехорошие лица
могут и вам, читательницы, присниться.

***

Демоны не-понимания, ангелы мщения, -
вот они, гляди, тут как тут...
И как же теперь не попросишь прощения
у тех? Хотя все равно умрут,
унося сожаление - в лучшем случае, или
гнев - что хуже; но нам они
не станут уже ни ближе, ни дальше; простили
иль не простили, - все поглощают дни.
Так, по разные стороны океана,
могут аукаться эфиоп и грек;
и птицы морские, в том не видя обмана,
передают, не переводя, кто и что изрек.
Но это - примета больших расстояний,
и, сколь ни чуток радар, искаженный сигнал
вводит всех в заблужденье: ни ты, ни я не
виноваты в том, что таков финал.
Вот и выходит, что извинения всуе...
Поднесь из небытия и тумана рукой
кто-то машет, пустое пространство тасуя
над океаном ли, над рекой.

***

ВАЗА

Поутру туманясь,заигрывая с закатом,
в полдень - как выйдет, но сумрак предпочитая,
ваза не смотрит вокруг, собою объята,
с цветами и без, порожняя иль налитая.
Те ли, не те ли тени, или погода -
все это более или менее задник,
гарнир к одиночеству, не водевиль,но ода
себе, автономия немоты надсадной.
Если ее разбить, растолочь осколки,
пыль эту высыпать в алчное "а" ведра -
станет предметом меньше, зиянье - и только,
заполненное хрустальным словцом "Баккара".

***

РАСТЕНИЯ

На подоконнике и поверх декабрьского дня,
в позах Павловой и Петипа сияют растения,
живущие сами себе, а не для меня,
и способные хоть кого довести до растления.
И ты вот - одна из них, хоть иных кровей:
кровать не застелена, вянут недельные розы,
опадая куда попало, левей, правей,
неопрятно старея, но не меняя позы.
Аранжерея, в которой сойти с ума,
не говоря уже - сочинять триолеты
или думать о смерти... Ты погляди сама,
как - политы тобой и мною отпеты -
они там делают знаки, вьются, молчат!
Балет их на фоне окна и задника снега;
дать бы им кошкиных лап да детских ручат,
и прекратить эту демисезонную негу.
Нет - всепогодную, по выходным и в будни...
Латинские их имена и русские погремухи
произнося твоим голосом, плавным и нудным,
выбросить за окно под вечер, "под мухой".
А ты их все ластишь, мешая скучать в окно:
ни локтя поставить, ни выглянуть, чтобы белело
в сумерках это лицо, потому что она,
как лепесток от розы, - сбежало от тела.

***

ТЕМА

Переменим-ка тему... Темнеет, садится туман, капотт самолета
и в мозгу, что изъеден жуком-древоточцем,
словно бы в лабиринте, утратив остатки ума,
голосит одинокая мысль, как дева-заточница.
Да,не выбраться... И, смотавши клубок,
ушла Ариадна, вообще отошла от дел
спасательных; и далекий декабрьский Бог
отражается в ясном зрачке, как луна в воде.
Поступенно идут часы, висит снегопад:
это крап и вуаль, за которыми плачет фасад,
либо линза холода, приближая взгляд,
увеличила фонари - пусть тоже висят.
Там, за углом, где фасада щека и скула,
помалкивает перспектива, сходя на нет
в окончаньи квартала; и кошка бежит, бела,
из тени на свет и снова из тени на свет.
Закроем глаза, отдохнем от этих хлопот,
от этих щедрот Пространства - пусть нам везет.

***

РОЖДЕСТВО

1

Старухи молятся, кошки спят, дребезжат трамваи.
Между прочим, падает снег, невпопад и не в такт
механизмам судьбы, на которые не уповаю,
ибо чему пристало - будет и так.
Или эдак; или во сне, как наводнение,
череп затопит щепой причин и трупами следствий,-
неожиданное, но ожидаемое решение,
за которым - гуськом - толпа босоногих бедствий.

В околотке - холод, в мире тихо, как под
одеялом в избушке, в лесу; сумрачные небеса
за щекою прячут звезду, как флюс; и дуют от
севера к югу вьюги на разные голоса.
Но звезда прожигает ткани и плавит плоть;
так - нарывает, и нерву орешь: - "Попусти!";
и волхвы задирают головы - там Господь,
и идут, ибо знают пути и куда идти.

2

Не изба и не лес, но скала и пещера в ней.
стужа судит свое, как, за волами, молвят волхвы,
и, сдается, звезда в невозможной своей вышине, -
не светило пространства, но нимб вокруг головы.
Вы прошли этот путь, волхвы, и рады Дарам:
прикровенно - Мария и,удивленно, - Иосиф;
Все растворяется в Свете, и черного входа дыра
охраняет вертеп, и ангелы простоволосы.
Се - начало грядущего, ужас комет и планид,
завершение драмы, кровь и грязь судеб...
Переменчивый снег, неизменный рождественский вид,-
как две тысячи с лишним тому, как вино и хлеб.

***

ПАМЯТНИК ЕКАТЕРИНЕ В ОДЕССЕ

Под государственным снегом Екатерина в неге
своих фаворитов, площадь ветрам открыта;
лупоглазый, как цоколь, ребенок промок до пеленок
и таращится он на тетю из медной плоти.
"Сему граду быть", - на свитке; ты видишь, устала ныть
на ветрах рука, полая, как облака,
чьи отраженья на лестнице - как сраженья
из энштейнова фильма, плывущие мимо;
рейд и маяк балдеют от "национальной идеи" -
касательно языка; и у Дюка рука
не опустится - подмахнуть эти бред и муть...
Местные же племена, чья живучесть сильна,
покупают шубы, в вино окуная губы,
и плывает над городом, как голова над воротом,
лозунг, мол, я- не я, и кобыла та - не моя.

***

Угрюмый цвет земли, поля и косогоры,
какой-то хаты кволая стреха,
мужик, что, выпив, мчится от греха,
и серп блестит на поясе, что голый
металл: гуляют утки по болоту,
вот с ихним "кря"; все это - очень зря;
мужик с серпом пропел высоку ноту.
Мужик тот - я, на практике, в колхозе.
Серп мне доверили, чтоб я его донес
туда, где взял; лужайкой бродят козы,
скрипит алектор и дымит навоз
из-под буренки; это, брат, - колхоз.
Затертый год, студенчество, хмельные
подруги, не дающие по вые
за пятерню в глубоких во стогах;
И дядя Петя ходит в сапогах.
Прошло сто лет, весь гусь пошел на стол,
рождественнский заляпан воском пол,
и память о колхозе, словно третий,
подсматривает, в зеркале скользя:
забыть - возможно, но убрать - нельзя...
Луна в окне, в изрядной первой трети.

***

ЭЛЕГИЯ

"Дворник, исполненный грусти, сжимает в горсти
дрын, чтобы аллейку ту замести"
В.С.

Текст бесконечных фамилий на Втором Христианском,
горгулии ангелов с отломанными крылами,
гробовщиков безнадежное пьянство,
да духи дерев над нами.
Вскрытая фляга, и, сквозь листву, как бедняга,
глядит неопрятное солнце, роняя лучи:
какая сидит на камне зеленая ага!
какие лиловые поскрипывают грачи!
Тоска самолета в небе, белесый росчерк,
самому пилоту не нужная стезя,
а на склепе мхи, временная порча,
и ничего передумать нельзя.
Покой бузины над анонимной зиной,
подванивает со свежим букетом корзина;
неохота скорбеть, гроба себе как гроба;
почивайте, братцы; и даль небес голуба.
Все это - репетиция: мрамор, мох, палисадник;
и глупая сойка орет и орет надсадно, -
видимо, у ней кривая птичья судьба.
Пора завершать вирши унылые эти,
оставить бомжам водки и колбасы...
И, все-таки, здесь спокойнее, чем на свете,
и от лайнера не осталось в небесех полосы.
То, что вы прочли, - это фальш-элегия,
тени растений на крупке могил;
и еще не хватает дрог, убогой телеги,
чтоб поперечный-встречный глаза прикрыл.
И произнес автоматически: "Спаси, Боже", -
унося свою дрожь домой на коже.

***

ВЕЕР

Китайский товар уже не весенней листвы,
засиженные пылью и мошкарой веера,
вялые кошки, которым хочется молвить "вы"
только за то, что не покидают двора.
На закате стекло горит, как монокль;
и, как зрачок за диоптрией, - лицо старика:
какашка, а не лицо, и зубы его как чеснок;
убить такую картинку не дрогнет рука.
И я убиваю, я закрываю глаза
на эту невидаль, кошек баюня в душе;
а в том стекле все разгорается запад,
и солнце, за кроны садясь, говорит: "Хороше",
как армянин под душем, наг, волосат;
вечер приходит, тенями долог, усат;
и висит дирижаблем над лужей оса;
дирижаблем над лужей оса; (повторим!);
дождь прошел, пол-часа как прошел, пол-часа.
Вот - философская лирика, русский размер.
Здравствуй, редактор страницы, мой куафер...
Мне наплевать, выложу в Интернет,
откуда к посмертной славе лазейки нет.


***

Чужая дача. Слева от меня
синеет дым шашлычный, паровозный
под ветерком, котороый поменял
норд-ост на вест; на небесах венозный
рисунок ветки; контуры листвы
как бы белеют, словно очертили,
как контур губ, - карандашом; и Вы
туда-сюда в купальнике ходили,
с подносами, тарелками; и я,
когда Вы там, звеня, сервировали,
меж Ваших ног ловил луч солнца, вья
нескромные, лишенные печали
(как у влюбленных), помыслы; садясь,
назойливое солнце грело кошку;
арабскую напоминая вязь,
жил виноград, мерцая понемножку.
Истома, лепра краски на скамье...
В бидоне кошка пряталась от зноя,
польщенная округлой новизною;
так одиночки прячутся в семье.
Ах, кетчуп шашлыков, ах, жар ночей!
Но я был не лазо для этой топки,
оставшись сколь свободен, столь ничей,
шажок в аллейке помня твой торопкий.
Чужая дача. Справа от меня...
Но как все повторяемо, ей-Богу!
Сменил и переправу, и коня,
чего ж еще сменить теперь - дорогу?
Да хоть дорогу, родину, погост...
И химия в крови твердит иное.
Докучливое странствие земное,
тень на версту ложится в полный рост.

***

КАТАСТРОФЫ

1.

Представим: выдумки дыма на горизонте,
Либо поезд в степи, либо изба сгорела;
Обветренное лицо пространства глядит на порог
Не - бытия, распада; вполне поганая
Картинка из Интернета; и всюду люди.
Нельзя унести домой останки прежде
Любимого тела - оплакать можно, и сжечь
Тоже; несчастные дерева по бокам
Событий стоят, не зная - куда девать им ветки;
И птица делает вид, что не видела ужас.

2.

Мы говорим своим близким, хорошим, родным,
Мы им рассказываем сны - то, что не видели
Воочию, и говорим: Боимся, а вдруг
Выдумки дыма, поезд, изба (что угодно), -
Вдруг они будут во снах; мы боимся, прикрыв
Рукою глаза… Но надо готовиться к страху.
Построй себе новый дом изнутри, построй
В шеренгу и по шнурку все беды и страхи,
Останься с ними что называется - баш-
На - баш, отбойся, отбейся… Фигня, не вышло.

3.

Я бы убил почтальона за то, что он
Приносит любимым моим шершавость конверта,
То есть - убил бы саму возможность не-соприкосновенья.
Мы говорим своим близким, что мы еще с ними,
А сами плевать мы хотели на всех этих бледных тунгусов.
И весь этот мезальянс мотылька на плафоне,
С узорным панбархатом (гобелен, зряшная радость),-
Все это - где-то там, в далеких суглинках и карстах;
Там, где-то там, где ставшие мрамором,
Наши лица, с провалившимся внутрь зрачком,-
Именно там бесполезный гумус глядит на солнце.

4.

Иногда может и показаться, что
Жизнь - это сумма собранных, но
Не взятых с собой чемоданов: изолента, веревки,
Чайник на проволоке; и нет нам силы тащить;
Давай оставим перрону весь этот бебех.
Мы никуда не уехали, мы не всех
Похоронили, оставив с носом слепую случайность;
Мы прячем свои жернова и пшеницу в таких
Потаенных амбарах, что случаю не докапаться.
А солнышко злое (небесная эта химчистка),
Подсушит эту страницу, буде была под дождем.