ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ

***

В раю закрыто, но в аду еще
свет не тушили, и еще посуду
не убирали - вон белеет счет
за сытый вечер, и тела повсюду.

В раю уже закрыто, но в аду,
куда - как мнилось - заглянул случайно,
посасывают сносную бурду,
покуривают, атмосфера чайной…

И вечный то ли жид, то ли грузин,
каких, куда ни плюнь, везде навалом,
рыдает среди прочих образин,
все - в стельку, атмосфера сеновала.

И кто-то, с нехорошим огоньком
в глазах, стоит у входа, попирая
здесь принятый устав, и ни о ком
не помнит, бросив ад не ради рая.

***

Наперечёт в затуманенной этой судьбе
всё, что ни произойдёт: женщины, стихи, досуги…
И дыханье сбивается при ходьбе,
и память мычит, как на берегу белуга.

То ли в луга уйти после десяти
(шмель гудит у виска, как крохотный "боинг"),
либо не стать философом, и, по пути,
как-нибудь незаметно покончить с собою,
не перепачкав рубашки, травы, и ручья
не замутнив ни отраженьем, ни алой;
чтобы вышла такая себе "ничья"
с этой жизнию небывалой.

Сморгни это всё, слышишь - дятел лупит,
нетрезвый мчит почтальон и от водки плачет,
кот стережет гуся и боится; всё это вкупе
закончится так или иначе.
Останутся посвист ветра, далёкий скрип
мельницы у воды, какой-то архип -
долгожитель, гниющий чужой
автомобиль без колёс, бурьян
пространства, что всюду пророс,
и ещё что-нибудь для фантазии, например - кальян,
старый, турецкий и медный, как купорос.

И, может быть, некая мысль о своём, об этих и тех,
кого не захотел ни полюбить, ни обидеть,
отошед в сторонку, а сторонка та - в темноте,
там не видно: а зачем и кому меня нужно видеть?

И, как ни вращай, сам себе не дашь на чай
за сносно убитое время жизни, считай - без скуки;
закроешь глаза - встретятся невзначай
когда-то разъятые далью жизни руки.

Изысканный графоман - опиши, дружок,
всю эту суетность троп и подлость тропинок,
всю эту сволочь, что нынче встала в кружок
и тарабанит своё без запинок…

Серенький полдень в уже незнакомых краях,
азбука Морзе без единого знака…
Здравствуй, любезный катарсис на общих паях,
и здравствуй, холодный, далёкий зов зодиака!

***

Памятники строят для птиц, а не -
как скульптор-придурок думал - для нашей
кривой Мнемозины; оне в цене
как бронза и мрамор… Для досужей даши,
колченого с няней бродящей вокруг
пучеглазого изваяния,
памятник - лучший прогулок друг,
некто без отчества и названия.
Наглая ж птица, распялив хвост,
как пятерню, умастит бедолагу,
и улетит туда, куда веет Ост,
птице сей не нужна бумага.
Всякий памятник - вещь в себе,
полая или же нет - не важно;
памятник всяк обречен судьбе,
и нужды нет у него в бумажном
мотке; он стоит, и он терпит все -
птицу, надписи аэрозолью,
хлад и жару, и память о псе,
который еще раз назойливо
столбит... Хлад и жару терпит сей
истукан - молодоженов:
пьяненького жениха, девицу во всей
своей красоте и в платье прожженном.
Памятнику, как державе, потребен гимн,
а ему слыхать - "Какая прелесть",
либо "Дылда какая"; у его ноги
и мне пристроиться захотелось,
и сказать - "Нога ты, нога, на
цоколе глянцевом - отчего
ты не пляшешь канкан, размахивая наганом?"
И истукан не отвечает мне…

***

ГАСТАРБАЙТЕРЫ

Дед мороз, певший по-фински колядки,
застрял в Сыктывкаре, запил, трясет бородой,
швыряется зайцами, не пускает на блядки
Снегурку, орет, что тоже еще молодой.
Он дедморозничает не ради денег -
нравится атмосфера, выпить нальют,
а самому - тошнехонько, встанет, шубу наденет,
ходит, сорит и нарушает уют.
Поет. Пусть не фальшиво, зато тоскливо;
вчерась Снегурка тоже пьяна напилась
и он ее трогал во сне за груди и сливы -
у нее, говорит, получилось тогда в первый раз.
Корпоративы закончились, детки иссякли,
в Сыктывкаре метет и не идут поезда.
Вот и сидят в гостинице, точно в сакле,
пьют и блудят, не сдвинутся никуда.

***

ЭПИТАФИЯ

Был молод и в кусты таскал девиц,
стал старше - по квартирам и по дачам,
запоминая все гримаски лиц,
но забывая так или иначе.

Настало время сократить разбег,
урезать туш; шутя или по пьяни -
он оженился, добрый человек,
на денежной, но доброй обезьяне

лет тридцати, зажил с другой ноги,
пить не бросал и на девиц дивился;
кругом друзья (откуда же враги?..),
и через год, глядишь, и удавился.

***

БАЛТИКА. ЗИМА

Мальтийские видишь кресты мельниц в тумане?
Близкой Балтики норды несут простуду
хутору, овцам; платок индевеет в кармане,
и горизонт с выражением - "не забуду
мать родную", а заодно и желтея,
ложится на нивы; с тоски гуляет собака
вдоль куличек сугробов; плохая затея -
за нею болтаться по хутору; и, однако,
ходишь: сидеть в дому совсем нестерпимо,
плести с хозяйкой увечные зимние речи
на викинговом диалекте, бросая мимо
печки обрубки фраз или паля картечью
междометий - унылый бред; в крынке сметана
того же оттенка, что и поля в округе;
всех-то затей - просыпаться ни поздно, ни рано,
вообще неизвестно зачем, сбросив упругий
от холода блин одеяла, греметь водою,
тоже почти замерзшей, скрести щетину,
испытывая перегрузки, блестеть слюдою
затвердевших за ночь белков; и видеть псину -
одну и ту же в окне, одну и ту же;
быть к обеду на градусе, жить, как эти
доблестные пейзане, закутав потуже
горло шарфом, как это делают дети.
И все-таки - великолепно, неповторимо!
Балтика так же рядом, как болт сарая,
где смуглые окорока; и мы говорим о
прогнозе погоды, и скатерть всегда сырая.

***

Девушка на кеглеватых ногах
села за руль, разогревает "лексус"; похолодало,
начало зимы или поздняя осень; у ней в зубах
длинная тонкая сигарета; волос мочало
выглядит - как после бани или же сеновала…

В принципе, девушка хороша собой,
хотя под глазами мешочки(то ли почки), то ли её ковбой
не давал ей заснуть, ворочая с боку
на бок, а то ли ночь напролёт
читал ей Такубоку и был не доволен судьбой -
кто ж его разберёт…

Автомобиль разогревается, девица не улыбается,
меж бровей складки, включила радио,
в зеркальце пудреницы смотрится, последней акации
листья там опадают Христа ради;
вокруг автомобиля ходит местный дурак
и на неприятности нарывается.

***

В осеннем сумраке дома, как помрачённая,
помалкивает утварь, скользя
к общему тону комнат, словно бы обречённо,
и понимая, что ни кричать, ни блистать нельзя:
не имело бы смысла; скатерть, паркет и стены
впитывают полумрак этот из-за
газовой занавески, и постепенно
холодает вне; и здесь умирают глаза
на некоей точке в посуде - какой-то буддийский
мотылёк, или ненужный затор в уме;
и газ занавески шальварами одалиски
колышется здесь и там; ещё далеко зиме.
А наступит она когда - будет и акварель вам и графика;
пока же нам предъявлен импрессионизм;
и козий горох каштанов сыплется на "рафики",
"мерседесы" и "ситроены" - таков механизм
природы; из года в год повторяется живопись эта;
так, в заштатном музее старенький галерист
экспозиции не меняет, елико ему ни привета,
ни ответа от публики, и подбор неказист.
Незачем, словом… И вообще, перемены
не должны восклицать, точно на деве бельё…
Сиянья оставим Северу; здесь же осенние стены,
и охра дерев свою тёрпкость в лиловое льёт.

***

В такой городок вернешься, только если здесь
кто-то умер из родственников, оставив наследство,
но не иначе; домов изразец и жесть
кровель - как неизбежное и плохое соседство.

Здесь писать бы роман из жизни слепых,
а лучше - глухих, а лучше - забытых Богом,
заглатывая спиртное и чай с облепихой,
сходя "на нет", торжественно и понемногу.

И это - не худший из вариантов судьбы:
женщины в меру податливы, алчны в меру;
и климат не загоняет людей во гробы,
только грозит в санатории гипсовому пионеру.

Поздним вечером набережная реки живёт
огоньками кафе, согревается грогом…
И какой-то памятник в кепке, как идиот,
тычет рукой, указывая всем дорогу.

***

МЕНУЭТ

Галиматья выяснений - кто первым умрёт
от горя в разлуке, кто звонче отправится в рай
нервного истощенья; строчи, пулемёт
женского монолога, больше вбирай

примеров, метафор, приблизительных тем,
что тропы эти совсем никуда не ведут
из лесу, где, заснув в своей темноте,
слова не аукнутся, лишние там и тут.

Но гневно, но пафосно - воротя наугад
спокойных теперь возражений нестройный ряд;
всё-таки неприятно, что ты есть гад,
и нехорошо вдвойне, что нету назад

отступа; мы добрались до края листа,
если вытянуть руку - как перенос -
новая зашевелится строчка, и та
твоими прянет в бровь, и в глаза, и в нос

словами; но мы спасёмся, зажмурив глаза,
брови подняв и нос прикрывая рукой;
мы спрячемся в ванной, куда просочиться нельзя, -
за шумом душа, - тебе, в душевный покой.

***

УТРОМ

Привкус новой любви - коньяка и меда…
Выкинь лежалый хлам из глубин комода,
заведи на восемь кота - как будильник,
наполни чем-то полезным свой холодильник.
Побрейся и подобрей, убери квартиру,
сорви фотомодель с дверей сортира,
перекрестись и сосчитай купюры,
не будь щепетильным в словах, тем более - хмурым.
Вбей фанданго в паркет, говори что попало,
сминая исподнее ей, комкая одеяло;
себя покажи, не с конца начиная,
той, кого Бог послал: та или иная, -
пусть станет достойной невольного вздоха!
И, если до этого было так долго плохо, -
теперь должно быть иначе! Надуй природу,
прикрой занавеской чумную в окне погоду,
перейди на другой язык, вермишель свари,
и скажи, что она - почти мадам Бовари.

***

ПАМЯТИ ОТЦА

Достаточно лампы на тумбочке или дверной
ручки, аграфом изогнутой, рюмки мартеля,
чтобы припомнить за окнами крем заварной
сугробов и им подобное на постели,

взбитой бессонницей, коржик кирхи и птиц,
схожих с чепцами бегинок на променаде,
хрупкое зимнее взморье, потеки лиц,
в профиль, по ветру; скованное "не надо"

причалов, ставших стеклярусом, линию льда,
выбравшегося на берег, мятую книгу
Рильке, что-то еще, что вместила среда,
такое-то декабря; протяжную лигу

фасада в духе модерн, витрины зевок;
зрение все впитало, в память впустило
на время жизни, чтоб человек не мог
в таких же днях потеряться - лишенных тыла,

задника; здесь нам дан первый план, его
обязательные для запоминания вещи;
и только небо, взглядом потустороннего,
провожает фигуру в пальто; и хлещет

ветер по голеням зябкой тканью, и не видать
лица; статика силуэта на фоне моря;
черный штришок, а за ним стальная вода
и такое же небо, морскому, земному вторя.

Всякий из нас - убывание. Звук или цвет
будут сходить на нет, как и ты, без злобы
и упований в грядущем, иного нет
способа - выйти из рамы пейзажа, чтобы

остаться, может быть, в левом нижнем углу,
в виде подписи, вроде царапины даже,
и, почти ничего не зная про мглу, - во мглу
бесцветную соскользнуть, стать лучшей пропажей

дня, и абсолютом не-присутствия, не-
обратимости, химией соответствий…
Память всегда от прошлого в стороне,
словно бесстрастный следователь от следствия.

***

ФАСАД. ЛИЦО

Гримаска модерна. Лицо. Вокруг виноград,
усугубляющий прочих лианность линий,
стебли решеток, балкон; никому не комрад -
кот застыл, поднявши свой не павлиний,
здесь, на карнизе, но сам уже - за углом
душой: видны морской эпизод и тоже дом:

кирпичный, похож на колбасу кровяную,
с белой орнаментовкой (жилы и хрящ);
сорок лет хожу и опять поверну я
именно здесь, под эркером этим парящим;
метафора, рукотворные пары рифм;
табличка былого владельца, отсвет зари.

Я мог бы здесь жить, но все это не срослось.
И я бывал там, в комнате с кафельным шкафом
английской печи; от эркера, точно ось,
по потолку плясала гирлянда, и кафель
отражал его окна, над каждым - овал;
я мысленно это давно уже срисовал.

Но - лицо на фасаде, формою рта -
фавн с неприятной усмешкой; полное, в общем,
лицо, но поскольку под ним - высота,
глядело оно снисходя, что всякому проще -
оттуда; белесый (но серый) базедовый взгляд
подчас заставлял обернуться назад.

Мужчина оно или женщина - это лицо?
Ни то, ни другое, оно, как модерн, андрогинно;
и греческая волна под ним, и кольцо
лиан в штукатурке - как выступившая ангина;
и выше, под крышей - кафеля бирюза
способна слепить глаза.

Этот дом немножечко напоказ,
и лицо - как будто вперед смотрящий,
словно глаза на галерах; в который раз
(фигура речи) я поверну здесь, для вящей
полноты прогулки; моя беглая тень
помедлит немного в арочной темноте.

***

НАБЛЮДАТЕЛЬ

Сумерки и вода - они спящей кошки тише
(тише кошки что - сумерки или вода?);
в отсутствие горизонта взгляд поднимается выше,
куда-то туда - туда,

где серое смешано с синим: эти гризайли
широко известного мастера на все муки;
эолы дуют на воду (вы вроде что-то сказали?);
там же, заламывая руки,

наивные ивы высматривают в своих
отраженьях аграфы и вензеля;
воде все равно, она отдает им их,
наблюдателя веселя.

Всю жизнь вуаер, наблюдатель и соглядатай, -
зря почем он болтается у воды;
водоросли возле камней бородаты,
на глади от чаек следы.

Дыханье залива вечером неторопливо,
плавает сор судоходный - яхты да катера;
театральная люстра медузы сопливой
громоздка и не горит, как и вчера.

Небрежная линия побережья, совсем стемнело
для прогулок напрасных, зато в самый раз
для самонадеянных мыслей о связи тела
с душой; и, впадая в маразм

не по летам, наблюдатель - он же и соглядатай
меркует что-то душевно-телесное,
припоминает женщин отдавшихся и поддатых,
и оно соглядатаю лестно, лестно.

А мы пьем коньяк за скалой щербатой,
пахнущей йодом и смертью раковин;
я и она - мы неплохие ребята,
но воздастся нам одинаково.

А наблюдатель - он же и соглядатай -
что буек сухопутный, фиг ли его
утопишь, отменишь; он - как календарная дата -
четко прочерчен, и более ничего.

Объект пространства вечернего, субъективный
взгляд на природу вещей, аноним
места и времени, и с двумя объективами
глаз… Выпьем, бог с ним.

***

ЛИРИКА

Допотопный декабрь, реликтовые небеса
подобны глушителю звуков, сплошной модератор,
пеленг связи с ангелами: их голоса
по-зимнему отдалены, на то небеса и вата;
что можно услышать, устраиваясь ко сну?
риторику веток, таящих в себе весну;
пейзаж, как тетка в платке, глуховатая

и подслеповатая - прямо, поди ж ты, лирика,
вместо ручьев и грачей - на углу
собака терзает газон, делает рильке,
в мерзлой земле зарывая; фонарь курит шалу,
и падают атомы снега в улицу и на дома,
и бормоча - "Сойти мне, сойти мне с ума",
кот одолевает дерево, праздный зимний шалун.

Так вот как выглядит расставание! Все
детали этого дня случайны, но и точны,
словно в палате мер и весов - туда не несет
свое лихо только дурак; и со стороны
ежели поглядеть, то - зимний простуженный день,
и лень падать снегу, но и не падать лень;
чашка сургучного кофе на фоне светлой стены.

Пейзажная лирика, живопись, суррогат,
достойный употребления перед сном,
но сон умотал, и ходишь, себе не рад,
в зеркале отражаясь, как в подвесном
озере - себе же рыбак и улов;
и интересно, сколько в квартире углов,
включая и пятый паучий? Сходить в гастроном.

Так вот как выглядит это! Пересчитав
желания и тут же их отменив,
натягиваешь пальто, себе не чета;
неон декабря как пролитый аперитив;
неужто и впрямь человек спокоен, когда
находит всему оправданье, смиряется, да?
Нет, только тогда, когда, запретив

себе все виды надежды, один идет,
по помидоры в стуже, не зван никем,
в пальто из кашемира, простой идиот
темнеющего пространства, зажав в кулаке
ключи и двести последних долларов; он
только на самое себя обречен
и предоставлен судьбе, как лодка реке.

В такие минуты снег - как сплошное сто,
как образец совершенства, метафора всей
слабо удавшейся жизни в ее непростом
единообразии, а заодно и красе, -
снег в такие часы лекарственен, как алкоголь,
как ангельский анальгин, снимающий боль,
и в тишину уводит… Писать засев

эти свои закорючки, ставшие в ряд,
тонические пейзажи, силлабику снов,
ластишь надежду, как кошку, снова не рад
себе; и это время занесено
в черный список; так снегом заносит двор
и все следы отметившихся до сих пор
здесь ангелов зимних, закутавшихся в рядно

стужи в приморском городе; сторожевые
горят фонари над улицей, в чей рукав
влезла культя декабря, и его склоненная выя
ноет от холода, как и эта строка -
от тоски существования на листе;
лампа перечитает - и именно те
здесь собрались слова, именно та тоска.

***

БАРКАСЫ

Собаки на старых причалах нюхают йод
водорослей, чья пакля когда-нибудь станет
пластами и залежами, с ракушками, сором,
что поставляет прибой - те иоты
чешуи, плавников; и чайки, с исподу из стали,
надоели волне визгливым своим разговором.

Невдалеке митингует дырявый метеофлаг,
как колпак от Буратино, разбитого в щепки
между камней, выныривающих из воды,
когда отойдет волна; отхлебнув из фляги,
Павел Петрович, с кошкой в ногах и в кепке,
как сухопутный катер - туды-сюды -

перемещается вдоль прибоя, сминая песок,
как кальку; и он не мерзнет, ему тоскливо,
особливо от вида баркасов в лепре и соли...
И, уходя в горизонт, от взора наискосок,
дымит корыто турецкое, комкая ткань залива,
и контейнеры там, как коробки на антресолях.

Капторанг отпивает опять, на-попа ставит кошку,
и о родине что-то поет, и о Маринеско,
и о третьей жене, клешней разрезанной, как
режут суда - навсегда; но, вновь отхлебнув, понемножку
успокаивается; даль похожа на фреску
с херувимами облаков. Старый моряк

обходит кости баркасов, фелюг руины;
рыболовецкое кладбище кроет снежок,
где-то стонет лебедка, словно ей плохо;
южный тряпичный ветер щупает спину,
через залив зияет маяк, как ожог,
и первая фляга кончается, как эпоха.

Ежели разобраться, то человек
со временем, как и фраза, приобретает
иной оттенок и смысл, особенно, при
частом употреблении: так, от калек
остаются воля и дух; так, схваченный ртами,
воздух - углекислота уже… Сотри

теперь цунами все это побережье,
раствори этот город в пене, как в щелочи,
произойди иной катаклизм - всплывет
из обломков, помятая и небрежная,
серая кепка Петровича; и грядущие сволочи
из археологов - сунут ее в киот

с табличкой - "Эпоха конца эпох и времен
прешедших"; и там же, в пластах и сланцах,
с водорослями вперемешку, - наши найдут
бессмертные оттиски, со всех сторон
анонимные, как и любая субстанция,
поиздержавшаяся от перемены времен.

***

Бабочка-махаон спит в световом кружке
Ночника (бронза, модерн, лианы, жуки);
в верхнем левом углу паук в своем гамаке
таращится и следит за движеньем моей руки.

Бледный, но как-то живой свет ночника,
в граненном графине помигивает коньячок;
где-то пробило двенадцать, а ночь никак
не начнется, разве качнется, как паучок,

переместившись крабом - зрячая тишина -
в сторону, что ли, восхода (а где здесь восток?);
и на бумаге каракули, а не письмена,
текут себе: справа устье, слева исток.

Какая-то жизнь затаилась в буквицах тех,
дай Бог, чтоб не напрасна и не подла;
что же, автор охоч до иных утех;
в углу, как балалайка, стоит метла.

Бабочка потянулась во сне, ее
привлек аромат коньячный, должно быть; он -
лоза на спирту, резковат, а цветом - йод;
астенический сыр потеет, свирепеет бекон.

Жизнь истекает из этих каракулей; мы,
слава Богу, не немы; насчет же письма -
там более опыта, нежели врак, взаймы
взятых у всех ночей, погляди сама.

И это не медитация и не диктант
свыше, как многие лгут, не автописьмо -
что-то сродни говоренью вообще: педант
этого не полюбит, дурак не поймет; а само

оно - в письменном виде устный расклад,
так можно говорить с морем или с котом;
пусть - глоссолалия, кто-то же этому рад,
а запомнится ли - разберемся потом

Как "знаменитой Федры" - мне не увидать
последствий, уже окончательных, но и теперь,
если эхо доносит отклик - печать
сама отпадает, и дует в прикрытую дверь.

Ночь, как переводная картинка под
пальцем, теперь проступает, бормочет сверчок;
у бабочки сплошь гобелен, а не испод
крыльев, и в небесах безлунных - молчок.

***

НАБЕРЕЖНЫЕ

Реки, ночная керамика их воды,
глазурь перекатов; или, в теснине
города, луч буксира - войди
под темное небо моста; или синие -

под солнцем - пятна Роршаха на
гранитных филенках набережных, неизбежно
длинных и одинаковых, как волна;
собак и осенней листвы вдоль них пробежка

Без рек человеку плохо, но не оттого,
что рыба там, судоходство, вообще красоты,
включая и отражения, - просто его
потянет стреляться иль вешаться; а в соты

небытия можно легко угодить,
с моста сиганув, заполнить собою ячейку
иного пространства; течение на груди
колеблет рубашку, на джинсах заржавела змейка.

Золото Рейна - это все же закат,
а не клад в тумбочке у ундины;
всякий закат для реки великоват,
какие бы ни рисовались картины

страннику, живописцу, церковке над рекой,
птицам на глади; я видел, как, пристально глядя
на поплавок, рыбак впал в вечный покой,
удочку пьяными пальцами гладя.

Широкий и низкий, как банная шайка,
катерок причаливает, гомоня
на разных наречьях, пестрая шайка
на берег выталкивает и меня.

Все равно, где это - в России или
в Центральной Европе; я вижу длинный закат
в коктейльных слоях, и если б меня спросили -
какой? - я ответил бы наугад:

шатровый, вензельный, с патио
и гризайлями, с подвижными барельефами;
сиюсекундно разный, с сине-зеленой апатией
горизонта, с неуловимым блефом

оттенков и полутонов, хоть там утони...
Приходит прохлада, наигрывая на лютне
растяжек моста, листвы; катерок остается в тени
набережной, покрякивая поминутно.

***

ОДА

Необратимость выдоха и вдоха... Веко
уже не может скрыть бельма на роговице.
Смешались города, политсистемы, лица,
до тошноты повсюду виден почерк человека.

Зачем ты, человек, такой вот беспокойный
и предприимчивый, зачем тебе
сто сорок девять баб одновременно, в грушах кони
(а в яблоках не подошли бы)? Бе-

змерно радоваться чепухе, конечно,
можно, человек, но только
под товарняк судьбы, гремучий, вечный,
всё ж попадешь; и, закусив, как дольку

лимона, - мякоть губ своих или как удила, -
что та кобыла, та, что сдуру понесла, -
убьёшься на пролётке, и никто не
всплакнет в пальто и не пойдёт в затоне

топиться, или вешаться на ясене...
О, человек, ты, как всегда,
прекрасен в сволочизме - это ясно
и на тебя не глядя... Господа -

любя друг друга больше пляшки водки,
газеты и на ней селёдки, -
мы человека воспоем, как Горький, а потом
пнём гадину ногой - одной, другой; скотом

он быть не перестанет всё равно;
корова лучше и свинья добрее,
собака - та вообще; а человек - бревно
другому, а другой другому - рея,

где и повеситься, помахивая но-
гами и мочась на
палубу и такелаж; изваянно
стоит он в виде памятника, ежечасно,

на всех углах, изображая ужин
для вечности; везде сей человек -
пустой карман, калека из калек -
присутствует; зачем он нужен

на завтрак на обед и нах?
Его внушительная мордость
мне отвратительна; он пах
с времён своей паршивой молодости, -

прекрасно знаю, даже целовал
и в бороду, и в губы мокрые...
Вот, если б привинтить к нему штурвал
и лыжи прицепить оттенка охры,

да и с горы - положим - Эвереста,
отправить, чтоб вертелся и гудел
на спуске этом, чтоб орёл окрестный
его кусал, смеялся и летел.

Но тот орёл, увы, говна не
ест; и обитатель скорбных наших мест,
сей человек - не важно - англичанин
или зулус, взглянув окрест,

вдруг понимает, мозжечком скрипя,
что всё бессмысленно в итоге;
и те же лошади потянут дроги,
где гроб ; и больше нету, человек, тебя.

***

ЛИВЕНЬ ДЛЯ НАВЯЗЧИВЫХ И ОТСТРАНЕННЫХ

Навязчивые или отстраненные - на
скамейках сидят в одиночку, сосут эскимо
и пьют кокаколу; меж пальм, с променада, видна
пляжа спина, затем - плавки моря; само
по себе пространство скучнее холста
под грунтом или штукатурки где-то
в парадном, когда б не подтёк облака, или та
щель волнореза (фигурки - как в тире), иль эта
кнопка солнца - звонка, с табличкой пониже;
табличка - морская картинка в твоем
"кэнноне", и бирюза кажется жиже
от солнечных бликов, в которых с тобой и плывём.

…………
Отстраненные, но жаждущие перемениться
и привязаться к взору, пущенному наугад, -
они воротят от солнца фаянсовы лица,
мочки просвечивают или горят
камешками серёг; опрятнейшая белизна
сарафанов в синих морщинах, либо
угнетающая терракота рубах; поглядите на
их напряженный отдых; воздушная глыба
давит на их очертанья, что видно по
силуэтам серых теней, падающих со скамеек
наземь, как у кубистов; и, похожее на тампон,
измученное мороженое каменеет камеей.

…………
Навязчивые по природе вещей и своей
невостребованности обиходом (соитья, разъятья
союзов и договоров), выглядывая из щелей
ежедневных событий, - они любые объятья
стремятся продлить, затянуть любой поцелуй,
и так переполненный вязкой слюной сомнений;
они словно тлеют в тени; а там - на скалу
вуаль дождевая легла, и оживление
пляжа - как заколосилась рожь
под ветерком - оживление, прыгая валко,
грянуло в воду (ты, бомжик, их вещи не трожь,
будь отстраненным, а не навязчивым); только галька

…………
заквохтала под почти античными пятками;
голень, когда мы бежим, сливается с ягодицей
(вид сзади); и у ресторанов пошли вприсядку
собаки и клумбы, приняв небесной водицы.
Мгновенное преображение побережья.
Молниеносные графики и диаграммы на
всклокоченных небесах, лакуны и бреши,
и разлетайка ливня на раменах
горизонта, и поганки зонтов, и варево
предприимчивого прибоя, который не новиков...
Навязчивые и отстраненные, меж собою не разговаривая,
лишь раздражают друг друга, оглаживая столиков

…………
кафешных круги и овалы, и обволакивая
невидящими глазами невидимый же горизонт; а
за парапетом кафе ходят вприсядку собаки,
заглядывая под дамские мини в тени зонта.
Навязчивые ищут дружбы у отстраненных,
угощая,заказывают разноликий десерт, коньяк;
у отстраненных причин отказаться - миллионы,
и никак не сойдутся, не договорятся никак.
На пляжах лежбище летних вещей: банкноты,
часы, телефоны - всё поглощает ливень,
и тянутся его лиги, его длинноты;
и взоры собак - лилово-счастливые сливы.