ЗАБРОШЕННОЕ РАДИО

Действующие лица:

СОБАКА – 18 лет

МИЛИЦИОНЕР – 29 лет

ОТЕЦ – 36 лет

МАТЬ – 34 года

СЫН – 8 лет

БАБУШКА (мать матери) – 68 лет

В окне мелькает чье-то лицо. По дороге идет хромая собака.

СОБАКА. На заброшенной радиостанции заброшенная женщина принимает заброшенные сигналы.

Улица расслаивается.

Из пакета с замороженной капустой сыплются волчьи ягоды.

В полночь на ржавую детскую площадку приходят дети в красных куртках. Они катаются на сломанных качелях, совершая полный оборот вокруг Земли. Они гоняются друг за другом по проволочному лабиринту, и воют так, что в микрорайоне уже сдохли все псы. Кроме одной глухой, хромой дворняги. Ее кормит женщина с радиостанции. Она дает собаке волчьи ягоды из пакета с замороженной капустой. Собака лижет женщине руки. Руки пахнут нагретой пластмассой, проводами, сигналами.

Лампочка горит тускло. Вороны летают низко.

Собака уходит. Приходит Сын – мальчик, который катит на тележке стиральную машину. Мальчик останавливается, находит розетку, подключает машину к сети. Затем снимает панамку, кладет ее в машинку, насыпает порошок, закрывает дверцу, нажимает кнопку «пуск».

СЫН. (в машинку) Здравствуй, мама. Мама, я давно хотел сказать тебе: единственное, что я по-настоящему люблю – это смотреть в окошко стиральной машины. Сначала нет ничего. Потом глотающий звук – камера наполняется водой и все начинает вращаться. В воде возникает жизнь. Появляется первая бактерия. Грязные носки здесь не при чем. Это чудо. Бактерия появляется сама по себе. Из бактерии вырастают динозавры. Динозавры пасутся на металлических лугах. Потом выпадает снег. Все заполняется белой пеной. Снаружи мир нагревается: если прикоснутся к стеклу – ощущаешь жар. Но внутри бушует древняя страшная зима. Динозавры гибнут в топком снегу, замерзают во льдах, теряют друг друга в белой заверюхе. Машинка дрожит и прыгает, убивая в себе хвостатых головастых чудовищ с гигантскими крыльями и нежными глазами. И вдруг наступает тишина. Пена оседает на дно. На льдистом покрове возникают черные точки. Точки расползаются по свету. Никто не знает точно, откуда они взялись. Все твердят о каком-то пропущенном звене между пушистыми шимпанзе и этими точками. У каждой точки на голове – шишка. Затылочный бугор. К его основанию крепятся шейные мышцы. Ледниковые периоды сменяются межледниковыми. Это длится восемьсот тысяч лет. У меня затекли ноги, но это круче любого телесериала, которые смотрит бабушка. Восемьсот тысяч лет я не могу отойти в туалет. Боюсь пропустить главное. За круглым иллюминатором стиралки я вижу Европу. В период похолоданий она покрыта льдом, толщиной в три километра. Все очень наглядно. Все живое. В состав снега входят …

Мальчик читает с коробки со стиральным порошком

… кислородосодержащий отбеливатель, циалиты, поликарбоксилаты, энзимы… Сравним обычный снег и снег «Тайд». Обычный хорошо отстирывает грязь. А «Тайд» удаляет пятна тысячелетий – горе, смерть, кровь… Очень холодно. Арктический океан замерз, лед не стаивает даже летом. В межледниковье леса наползают на тундру, море поглощает сушу и заливает низменности. Но они выживают. Они умные, хитрые и злые. Прямохождение, всеядность, огонь. Кажется, уже ничто не остановит их. Я не выдерживаю и бегу в туалет. Я отсутствую не больше минуты – за это время проходят тысячи лет… Возвращаюсь, на ходу застегивая ширинку, и понимаю: все кончено… В этой крахмальной пене, в густой пелене отбеливателя, я упускаю смысл. Возможно, неандертальцев уничтожила популяция новых людей. Загорелые парни, пришедшие с юга... Ловкие ребята. Крючки, пращи, гарпун, рыболовные сети, лук, скребло, бумеранг. Они не только охотятся. Они приручают и одомашнивают. И самое главное… Они говорят друг с другом! Я слышу их речь в стуке и шуме вращающейся центрифуги. Один просит:

- Слышь ты, волосатый, если не хочешь получить по челюсти, отдай мне эту палку-копалку и это скребло для выделки шкур!

А другой отвечает:

- Хорошо, вот тебе скребло и палка, но отдай взамен шкуру кабана, которого заколол вчера на охоте моим ножом!

- Хорошо, бери шкуру кабана, но отдай дочь – прекрасную Эю с обтекаемыми скулами, большими зубами и широким носом.

Это кроманьонцы, мама. Ну, дальше, ты знаешь… Homo sapiens. Все происходит очень быстро. Их становится много. Земля теплеет. Поливное земледелие. Кочевничество. Скотоводство. Массовые миграции. Они появляются и исчезают: цивилизация за цивилизацией. Я слежу очень внимательно. Я не слышу, как звонит телефон: это звонишь ты, мама. Ты хочешь напомнить, чтобы я купил черного хлеба и десяток яиц. Я сейчас не могу, мама. Я не прощу себе, если пропущу что-нибудь еще…. Как раз сейчас они занимаются магией и врачеванием, они придумывают религии. Какие ритуалы, какие храмы, мама! Как прекрасны балахоны и скипетры жрецов! К тому же, мама, они чувствуют странный голод, который не могут утолить ни мясом, ни хлебом, ни яйцами. Появляется живопись, скульптура, музыка. Письменность, мама! Литература! Они пишут толстую книгу – что-то вроде справочника по всем вопросам… Но, к сожалению, в этом справочнике нет ответа ни на один вопрос… Я не могу взять трубку. На берегах рек они строят города и идут войной друг на друга. Раньше они объединялись, чтобы заколоть овцебыка, сейчас убивают ради земли, золота, камней, женщин. Нет, они ужасно чувствительны и сердобольны. Они испытывают чувство общности, товарищества, любви! Видела бы ты, мама, с какими почестями они хоронят своих усопших! Как тщательно снаряжают их в Царство Тьмы! Они дают им одежду, украшения, оружие, рабов. Живые сопровождают мертвых. Мама, а почему, когда хоронили дедушку – его никто не сопровождал?! Дедушка убивал фашистов… Так почему ему в гроб не положили автомат?... Чем наш дедушка хуже древнего скифа или печенега?! Все растворяется в мыльной мясорубке…. Машина перегружена… Коперник… Шекспир… Никогда не знаешь, чем кончится. Месяц назад я постирал красную футболку вместе с твоей белой юбкой, мама. Юбка тоже стала красной и трусы, и полотенца… все стало красным. Я не виноват. Дальше включается режим отжима и начинается настоящий ужас… На приборной панели эта опция называется «война». Семьдесят два государства и восемьдесят процентов земного шара участвуют в отжиме, гибнет шестьдесят миллионов homo sapiens. Но это еще не все, мама. Дальше - сушка. Люди создают кучу всего интересного: бомбу, лазер, ракету, компьютер, летят в космос и зачем-то клонируют одну паршивую овцу, но противостоять стиральной машине, в которой вращается весь этот фейерверк - они не могут…. Пространство и время сжимаются в точку. Начинается слив воды. Наступает сухость. В сливную трубу уносится первая бактерия. Люди не могут понять главного. Им кажется, нужно всего лишь найти лекарство от СПИДа и птичьего гриппа, остановить глобальное потепление, раздавить Аль Каиду, истребить всех наркоманов, педофилов, утконосов – и все наладится. Но уже не ничего не наладится. Дело в том, что утрачен источник жизни. Он утрачен. И не цунами, не террористы, не атипичная пневмония, не ядерные боеголовки, не серийные маньяки, не коммунизм, не священники-гомосексуалисты, а исчезновение первой дружелюбной бактерии, давшей жизнь динозаврам, медведям и кроманьонцам. Все ждут апокалипсиса и он наступает. В горячем воздухе с бешеной скоростью вращается маленькая планета, состоящая из носков, колготок, футболок и джинсов. Сушильный аппарат высасывает последние капли влаги, при этом люди умудряются строить бункеры, врезаться на самолетах в небоскребы, синтезировать наркотики и надеяться на чудо. Чудо происходит. В конце все умирают. Я открываю теплую дверцу, вываливаю белье в зеленый пластмассовый таз и плетусь на балкон – развешивать вещи.

У меня остаются вопросы, мама. Я так и не понял, был ли у них Бог. Я далек от мысли обожествлять стиральную машинку «Занусси», которую мы купили в кредит в магазине электроники за четыреста долларов. В апреле заплатим последний взнос и, официально, она - наша.

Люди поднимали глаза вверх и горячо молились. Многие верили, что наверху кто-то есть. Но там – за всеми слоями атмосферы, за толстым термоустойчивым стеклом, на корточках сидел я и глядел на них. Бог ли я? Вряд ли. Я не мог никому помочь или навредить, я слышал их, но не отвечал. А даже если бы ответил? Я могу установить щадящий режим: для шерстяных и деликатных тканей – урезанная процедура, короткий отжим. Но это ничего не решает. То же самое – только в режиме быстрой перемотки. Все что я могу – вырубить электричество. Тогда «Занусси» прекратит работать, а мы останемся без света, но как только я поверну рубильник – машинка начнет историю ровно с того же места. Это умная тварь. Я иногда думаю, мама, что все-таки «Занусси» - это и есть Бог.

Мама, а где папа?

Мальчик уходит.

Хромая собака пересекает грязную площадь с тощим памятником по центру - бронзовый дядька с автоматом. Собака останавливается, поднимает заднюю ногу, бежит дальше. Появляется Отец - парень в кожаной куртке. Он подходит к памятнику, оглядывается, расстегивает ширинку. Милиционер выходит из-за кустов, деликатно дождавшись, пока молодой человек закончит.

МИЛИЦИОНЕР. Что ж ты, сука, делаешь? Ты ж практически нас обоссал…

ОТЕЦ. Я?

Милиционер хватает парня зашиворот и наклоняет к постаменту, на котором стоит дядька с автоматом.

МИЛИЦИОНЕР. Читай, урод!

ОТЕЦ. (читает) П-п-погибшему м-милционеру…

МИЛИЦИОНЕР. Он просто шел домой после смены и увидел, как малолетки насилуют девятиклассницу… Двоих скрутил, третий пырнул его ножом!

Парень вынимает бумажник, хочет достать деньги, но милиционер отбирает кошелек, выгребает все деньги и учтиво возвращает пустой бумажник владельцу. И только после этого мент смачно бьет парня дубинкой по ногам, по почкам, в живот, и уж тогда - уходит.

ОТЕЦ. (негромко, дождавшись пока мент уйдет) Сука! А где был ТЫ, когда насиловали эту девочку?! Ты - только там, где кто-то ссыт!!

Парень поднимается с колен. Милиционер стремительно возвращается и точным ударом в голову сбивает парня с ног.

МИЛИЦИОНЕР. Где я был?! Где я был той ночью, тварь?! Вместо того, чтобы спать в теплой постели с женой…ты знаешь, какие сиськи у моей жены?! Знаешь?!

Он отрицательно машет головой.

МИЛИЦИОНЕР. (бьет его) Н-на! Я сидел в этом ебаном участке и подписывал бланки пустых протоколов! А у нее такие сиськи, что я боюсь выпускать ее в гастроном! (удар) Заполнял формуляры! Потому что в моей жизни ничего нет! Только эта палка и ее сиськи! (удар) Готовил отчетность! Назавтра ждали комиссию из прокуратуры… (удар) А они не приехали! (удар) Почему я должен все это терпеть?!

Милиционер устало опускает дубинку. Отдышавшись, уходит. Парень медленно уползает. Появляется собака. Собака вальяжно помахивает кошкой.

СОБАКА.(вслед парню) Вам, наверное, интересно куда он направляется? Он направляется на заброшенную радиостанцию. Там работает заброшенная теща, бабушка заброшенной жены, от которой у него заброшенный ребенок… Четвертого числа каждого месяца он передает через тещу деньги – алименты… Через тещу - потому что жена с ним не разговаривает. Приблизившись к воротам, он вспоминает, что алименты уплачены милиционеру…

Снова появляется парень. Он пересекает сцену и опять исчезает.

СОБАКА. Ему грустно. Он месяц горбатился на стройке, успел выпить бутылку пива и не купил ни одного диска с мрачной музыкой… Тем временем на заброшенной радиостанции хромая дворняга лижет обветренные руки пожилой женщине. Она ждет зятя – отца ее внука – мальчика с нехорошими наклонностями… Она хочет серьезно поговорить.

Появляется БАБУШКА. Она говорит с Собакой, воображая, что это – ее зять.

БАБУШКА. Все это очень тяжело. Крыша течет, пол прогнил, из щелей дует… Раньше как-то перебивались: у деда была большая пенсия… Но дед умер… Помощи нет и ждать неоткуда… Я никогда не понимала на какой почве ты сошелся с моей дочерью, какие вообще у вас могут быть общие интересы… Но раз уж так получилось, тем более – ребенок… Как же так можно?! Почему ты ушел?! Не надо говорить, что из-за меня! Дочке не нравилась музыка, которую ты слушаешь? Но это же бред (мне она, кстати, тоже не нравится). Ну, причем тут, Господи, музыка – так и скажи, что нашел другую!

Собака отрицательно качает головой.

БАБУШКА. Нет? Тогда в чем дело? Помиритесь и не мучьте меня! Я просто сбилась с ног… Платят копейки, в следующем году отправят на пенсию…. И что тогда? Побираться?! Я умру – на кого их оставлю?! У тебя растет сын… Дочь совсем ополоумела: купила в кредит стиральную машину… На какие шиши? Кстати, по поводу машины… Ребенок целыми днями сидит на корточках и смотрит, как она стирает… Это ненормально! Ты должен на него повлиять…

Собака берет бабушку за руку, подводит к краю сцены, заставляет кланяться. Откланявшись, указывает ей путь со сцены. Звучат фанфары.

СОБАКА. (торжественно) Четвертого числа текущего месяца зять не явился на заброшенную радиостанцию. Они не смогут расплатиться по кредиту за стиральную машину. Мальчик сойдет с ума!

Собака лижет желтые руки. Парень идет по черной улице. Дети в красных куртках катаются на ржавых качелях. В окне мелькает чье-то лицо. Но никто ничего не видит. Появляется Мать.

МАТЬ. Сегодня на бульваре я встретила Алешу – школьного учителя истории. Он пришел вместо Таисии Павловны. Таисия Павловна носила зеленые плиссированные юбки. У нее была кличка «швабра в складочку». Ничего, кроме работы. Ни мужа, ни детей. Только лысый от старости эрдельтерьер. Серьезный пес, хорошо умеющий скрывать собственные эмоции. Вдвоем они ходили по школьному стадиону, никого не замечая. На скамейках зажимались парочки – грудастые девки в губной помаде и гопники в «адидасе». Рядом с турниками компания подростков орала «Где твои крылья, которые нравились мне». В этот время по небу неслась комета Галлея – большая черная картофелина с хвостом из газа, льда и пыли. Галлея пролетала над нашей школой один раз в семьдесят шесть лет. Директор выходил в это время из своего кабинета вместе с сочной сорокалетней «ритмичкой». Она преподавала ритмику, ча-ча-ча и квикстеп, режиссировала выпускные вечера, где самый последний раздолбай танцевал «квадратиком» венский вальс, любила армянский коньяк и директора школы. Они вынырнули из школы черным ходом. Директор обнял Татьяну Ивановну за попу. Вдруг что-то произошло. Иван Антонович поднял голову и остановился. Остановилась и Татьяна Ивановна. Подростки перестали петь. Эрдельтерьер присел на задние лапы и обратил седую морду к небу. Таисия Павловна поддалась всеобщему психозу и глянула вверх. Вечность прошла насквозь. Головы, руки, грудные клетки – все заныло от ужаса. Воздух вибрировал. Гонимая солнечным ветром, Галлея неслась по орбите и тащила за собой пыльный газовый хвост, длиной в миллион километров. Через минуту все кончилось. Директор первым пришел в себя и быстро увлек Татьяну Ивановну в черноту микрорайона. Подростки заорали «Группу крови», эрдельтерьер вяло погнался за кошкой и только «швабра в складочку» продолжала стоять и смотреть на комету. С того вечера никто не видел ни «швабру», ни ее эрделя. Поговаривали, она вышла замуж за мясника, родила ему двойню, а эрделя отдала на живодерню. Появился Алеша. Новый учитель истории. Алеша помешан на войне. Алеша сказал, что мечта всей его жизни - сражаться против фашистов и погибнуть где-нибудь под Курском или Сталинградом. Но с таким же энтузиазмом он принял бы участие в войне Севера с Югом, русско-японской или же пунических войнах. И неважно, на чьей стороне – Рима или Карфагена. На уроках за минуту до начала опроса, Алеше задавали какой-нибудь вопрос, типа, что он думает о «пакте Молотова-Риббентропа», и до конца занятия можно было расслабиться. Меня назначили ответственной за придумывание вопросов. Однажды  после уроков Алеша догнал меня у детсадовской беседки, где собирались мальчики и девочки, «на нычку» курили «Винстон», пили ром-колу и целовались взасос. Он спросил меня что-то, не имеющие отношение ни к школьным занятиям, ни даже к войне, что-то совершенно невразумительное, что-то странное, что-то про время, что-то такое, что я сразу все поняла. Мы пошли в беседку. 
Алеша сказал, что пишет диссертацию об арабо-израильском конфликте, и что его работой уже заинтересовался какой-то научный центр в Тель-Авиве, который приглашает Алешу на работу военным консультантом и, не смотря на то, что лично он – Алеша – считает, что евреи незаконно вторглись на чужую территорию и несправедливо лишили палестинцев дома, это же такая возможность, которая бывает раз в жизни, и он обязательно поедет, но, конечно, не для того, чтобы гнить в кондиционированной конторе у жидко кристаллического монитора, а для того, чтобы взять, наконец, в руки автомат, уехать на фронт и погибнуть где-нибудь на Голанских высотах. И Алеша смотрел на меня так, словно мы уже стоим на вокзале, я – растерянная, заплаканная, в старом синем платке, он – бритый налысо, в форме цвета хаки, со смертью в зрачках, и обнимает меня и просит не плакать, а я умоляю его не уезжать и знаю, что он все равно уедет, и запихиваю в рюкзак пол-литровую баночку с пюрешкой и котлетами, а он говорит, что не надо, что в армии хорошо кормят, а я плачу, а он просит не плакать и писать ему, а я умоляю его не уезжать, и рыдаю, а он тянется, чтобы поцеловать меня… 
В детсадовской беседке на зеленой скамейке с выжженной надписью «Серый - лох», мой учитель хочет меня поцеловать… У Алеши на переносице – прыщ. И все мое внимание концентрируется на этом красном бугорке и светлых волосинках бровей, и я никак не могу сосредоточиться и представить себя в синем платке на вокзале, а его – Алешу - с автоматом в руках на Голанских высотах, потому что причем тут высоты, и арабы, и евреи, когда Алеша – белобрысый парень со внешностью уроженца тульской губернии, а я – ученица одиннадцатого класса средней школы № 29 города Ухейска, и я не хочу целоваться со своим учителем истории, потому что у него на лбу – прыщ. У Алеши влажная ладонь, он весь дрожит, не дышит и, видимо, вот-вот лопнет. Мне становится жалко Алешу, я закрываю глаза и чуть наклоняюсь вперед. Я уже целовалась однажды на дискотеке, но как-то невнятно.  Я поддаюсь вперед, но ничего не происходит. Алеша не решается. Когда я открываю глаза, он стоит, прислонившись к перилам, в полутора метрах с перекошенным лицом. Я не выдерживаю и долго смеюсь. Алеша хватает свой доисторический портфель и бежит. Через неделю Алеша уезжает в Израиль. И перед самым окончанием школы, за день до выпускного, разносится слух, что Алешу убили, но не на Голанских высотах, а в какой-то сувенирной лавке в Иерусалиме, где Алеша выбирал подарок маме, а террористы как раз бросили туда бомбу. Меня поражает эта смерть. 
Эпизод в беседке трансформируется в моей голове настолько, что становится похож на слезное прощание на вокзале, где я – в синем платке, а он – в форме цвета хаки… И куда-то уплывает зеленая скамейка… Особенно часто мелькает перед глазами пол-литровая баночка с пюрешкой и котлетами… Хотя я так и не научилась их готовить. 
Теперь – главное. Прошло десять лет. 
Из-за угла появляется пара: мужчина и женщина с розовой коляской. Когда я равняюсь с этой парой - сначала смотрю на женщину: измученное лицо, жидкий хвостик, красные холода. А вот мужчина – это Алеша. И он вообще никак не изменился. Прыщ как был, так и остался. Его не убила вражеская бомба на Святой земле. Он, по-моему, вообще никуда не ездил. Все оказалось напрасно. Я поздоровалась. Алеша меня не узнал. Банка с пюрешкой и котлетами звонко разбилась о брусчатку, оставив на двухсотлетней мостовой желтое картофельное пятно вперемешку со стеклянной крошкой. Пятно напоминает мне о комете. Хотя совсем на нее не похоже.

Она уходит. Ей вслед скулит собака. Приходит Отец. Он говорит с Собакой, словно говорит с Ней.

ОТЕЦ. Однажды в деревне я играл в прятки с двоюродными братьями. Я нашел отличное место в огромной куче мусора и просидел там до самого вечера, пока не начался ливень и меня не хватилась бабушка. Я выбрался оттуда весь мокрый, грязный и вонючий с улыбкой триумфатора но, услышав злорадный хохот братьев – двух косоглазых близнецов с выщербленными зубами – я понял: они даже не собирались меня искать, просто нашли удачный способ от меня избавиться. Два часа я отмокал в ванной. Одежду пришлось выбросить. Еще меня побили, и я понял, что прятаться – глупо. 
Потом я как-то вдруг вырос и помню, что сел в раздолбанный автобус и поехал на хутор. На хуторе был загон для кабанов. Мне сказали, что я должен кастрировать кабана и отказаться никак нельзя. Я тогда подумал: как это - нельзя? 
Вот - мне пять лет и я прячусь в куче мусора от двоюродных братьев, вот - вместе с дедушкой еду на сенокос, а потом впервые в жизни съедаю целую курицу – проголодался, как взрослый, вот - я залез на акацию и пропорол пузо колючкой, вот - я написал стих про рыцарей - его нашла мама и хвалила меня, а я орал, что она не смеет рыться в моих вещах, вот - я сломал руку и целых две недели ходил в школу, как на праздник, вот - мы с другом играем с пустой бутылкой шампанского и он случайно отсекает кусок мизинца «розочкой» от бутылки, вот - я смотрю кино про Кинг-Конга и думаю о девочке, которая сидит в первом ряду – она перекидывает косичку с левого плеча на правое, вот - я в парке - беру эту девочку за руку и хочу сказать, что люблю ее до смерти, а она говорит, что во вторник уезжает с родителями в Германию - на ПМЖ (я не знаю, что такое ПМЖ, но мне кажется, что это даже хуже, чем «навсегда»), вот - отец отдает мне старый кассетный магнитофон и я слушаю «Doors» и реальность меняется, вот - я напиваюсь на собственном выпускном вечере и провожу его остаток в туалете, во всех смыслах прощаясь со школой, и вот - я на хуторе в загоне для скота – должен кастрировать огромного злобного кабана, потому что я поступил в ветинтситут, но не от большой любви к животным, а от того, что искал учебное заведение, где нет курса высшей математики… Господи, лучше бы я зубрил алгебру, чем по локоть в крови с бритвой в руках гонялся за кабаном, чтобы лишить его мужского достоинства!… 
Хозяин загона благодарит нас этими самыми отрубленными органами – говорят, очень вкусно, к тому же – афродизиак. Я один отказываюсь от кабаньих яиц и вечером того же дня, чтобы снять стресс, накуриваюсь вусмерть и иду вместе с другом на дискотеку в «чужой» район, нас избивают, я прихожу в себя в больнице, открываю глаза и понимаю, что ослеп. Рядом слышу голоса двух старушек, спокойный скрип оконной рамы, голубиное «гуль-гуль», а я – слепой. Я слышу звон железной тележки, на которой больным развозят тарелки с перловкой, и слышу женщину, которая зажимает влажной подмышкой термометр, и слышу трамвай на другой стороне улицы, и шум колышущихся веток, и детские крики, и запах перловки, а я – слепой. Я ору, как кабан, которого вчера кастрировал, меня хватают за руки, переворачивают на живот, задирают рубаху и что-то вкалывают … Потом врач берет мою ладонь и подносит к лицу… Я ощупываю глаза и чувствую теплую повязку: несколько слоев шершавого бинта. Оказывается, мне разбили нос и сильно повредили глазной нерв… Я еще не отошел от наркоза, поэтому не чувствовал повязку… Через три дня повязку снимают и узкогубая медсестра просит посмотреть влево-вправо, скосить зрачки к носу, прочитать верхнюю строчку… Ш, Б, М, Н, К, Ы, М, Б, Ш… 
Я не слепой. Как вас зовут? Вы похожи на одну девочку, она уехала в Германию… Как вас зовут? Я боялся, что никогда не увижу вас и ничего больше не увижу… Как вас зовут? Вы любите «Doors», а «Sex pistols», а «Joy Division»? Не знаете? А что вы любите? Нет, не болит… 
Я все тебе объясню – ты похожа на ту девочку… Ну, то есть, что значит похожа… Совершенно, конечно, ничего общего, но очень похожа… И как она перекидывала косу, а у тебя короткая стрижка и ты просто ерошишь волосы, и как она встряхивала кистью руки, потому что браслет маминых часов слишком широк, а ты не носишь часов –смотришь время на экране мобильника, и как она гуляла со мной по крышам, а ты боишься высоты и когда мы катались на канатной дороге, я решил пошутить – открыл дверцу кабинки, а под нами разверзся берег, маленькие желтые велосипедисты и бурые тополя, и ты кричала и плакала и сказала, что мы больше никогда не увидимся, и восемь дней не брала трубку… 
А потом мы пошли в китайский ресторан, посреди которого стоял грязный аквариум с зеркальными карпами - их вынимали по одному сачком перемотанным изолентой и тащили на кухню, а оттуда выносили уже на белом блюде – черная хризантема в винном соусе – деликатес от шефа… Рыбы слышали шкварчание сковородки, рыбы видели острый нож в руке китайца, рыбы готовились лечь на разделочную доску, быть исполосованными сетью диагональных надрезов, вымоченными в уксусе, сахаре и бульоне… 
И не выдержав предсмертной муки, один карпище звонко ударил по мутному полотну, взлетел и замер на высоте полутора метров – как раз на уровне двери, которая вела на кухню, где корчилась на сковородке подруга, с ней еще вчера плавали в холодном озере и не могли нарадоваться внезапному счастью – пшенная каша, консервированная кукуруза, недоваренный картофель, а потом острой, удивительной болью счастье рассекло губу и встало поперек горла, и потащило куда-то вверх, где нет ничего – сплошная пустота и пробуравленное морщинами лицо рыбака… 
Рыба висела в воздухе секунду, две, а ты глядела в меню – как раз на черную хризантему в винном соусе и сделалось больно… Карп шмякнулся о линолеум, обрызгал несколько столиков. Сбежались китайцы-официанты и китаец-администратор в узконосых туфлях. Они ходили по кругу, приседая над рыбиной – ох, как же ей хотелось, чтобы этот аквариум, и этот линолеум и эти туфли оказались просто кошмаром, увиденным на дне холодного водоема… Как только китайцы подходили ближе – карп ударял хвостом об пол. Наконец, пришел  Лао с кухни… Он спокойно сгреб карпа в пластмассовый таз и отнес на кухню – так, как носят больных детей – прямо на сковородку… 
Ты заказала «черную хризантему». Я ничего не мог сделать. Ночью меня рвало рисовой лапшой и древесными грибами. 
Я люблю тебя. Давай спрыгнем с восьмого этажа. Я люблю тебя. Почему с восьмого? Боже, какие вопросы… Я не знаю, любимая, почему с восьмого… Просто – давай спрыгнем? Нет? Тогда давай поженимся. 
Я мечтал, чтобы у нас на свадьбе играл прозрачный эмбиент, и мы стояли бы на скале и смотрели на черное море и нас обвенчал бы священник-гот со ржавым крестом, а потом мы пошли бы на мост и долго смотрели, как из-за холма появляются синие головы поездов… Но ты объяснила, что родители не поймут, а вместе с родителями – не поймут еще семьдесят человек гостей – только самые близкие: тетя из Кишенева, дядя из Тирасполя, троюродные сестры из Болграда и столетняя бабушка из Симферополя, которая чуть не умерла прямо во время росписи… 
Женщина с лицом трупенфюрера СС допытывалась, насколько твердо наше решение создать «ячейку», понимаем ли мы, как тяжело рожать и воспитывать в эпоху роботизации и глобального потепления, а потом нам разрешили поцеловаться. И с того момента, как я наклонился к тебе, а ты шепнула: «Осторожно, помада!» - я почти ничего не помню… Слюнявые поздравления кишеневской тети и симферопольской бабушки, которую специально для этого подкатили на «рушник», приторный аромат роз и гладиолусов, смешанный с запахом формалина, косоглазый тамада, орущий в микрофон «В добрый час и на долгие годы!», караоке, ламбада, тосты, истеричные «горько», воровство туфли и драка дяди из Тирасполя с троюродным племянником из Винницы… 
В первую брачную ночь я тревожно и пьяно дрых на новой шелковой простыне (подарок тещи), до утра продираясь сквозь кошмар, в котором симферопольская бабушка, жонглируя собственной головой, мчалась в инвалидном кресле по автобану, а в небе парил Сатана в костюме тамады, словно кнутом, щелкая шнуром от микрофона… 

Он оттирает слезы с лица. Собака провожает его за кулисы. Сзади она подает кому-то знак: мол, можно. Выходит Мать. Мать ищет Отца. Его нет. Опять выходит Собака.

МАТЬ. Однажды, я почувствовала: что-то не так, закричала – ты остановился… Мы жили на съемной квартире. Вода из крана текла тонкой струйкой и никогда не была одной температуры – попеременно лился то кипяток, то лёд – не работал смеситель… О ребенке не могло быть и речи. Я не знала, что делать. Ты пошел в аптеку и купил тест. Еще студенткой мединститута во время практики, я видела, как наш хирург вводил в матку женщины прозрачную трубку вакуумного аппарата. С помощью отрицательного давления он умерщвлял и отсасывал эмбрион в «банку для отходов». Но вакуум возможен исключительно на ранних сроках, дальше – только выскабливание…

Кажется, это мама хотела, чтобы я была врачом… А чего хотела я? Не помню… Вроде, актрисой… Но уже тогда понимала, что это смешно… В школе я любила литературу, историю… Я же тебе рассказывала про Алешу и про прыщ у него на носу?… Что еще? Сколько времени прошло? Две минуты? Господи, как медленно… Ты пойми: я не представляю, что с ним делать, о чем говорить, я просто не знаю… Он ведь будет другой человек – этот ребенок… Что мне делать с другим человеком? Кроме того, мы не можем здесь жить с новорожденным – холодно, нет воды, сыпется потолок… К маме нельзя – дед присмерти… Если ее уволят с радиостанции, я вообще не знаю, как мы будем жить… Сколько? Еще минута? Невыносимо. Давай помолчим. И почему-то вспомнилась комета… Я всегда ее вспоминаю в самый неподходящий момент. Черное небо, газовое облако, пыльный хвост… Иван Антонович, царствие ему небесное… Боже, что я говорю?... Время. Пора.

СОБАКА (читает) Одна красная полоска. Вы не беременны.

МАТЬ. Фух. Красная полоска. Одна. Мы решили, что это не выход, что нужно как-то обезопасить себя, что невозможно вот так все время дергаться… Я пошла к врачу, он прописал таблетки. Маленькие, желтые. Надежная защита от нежелательной беременности. Главное – не забывать. Ты много работал, а ночью громко слушал музыку. Ты называл это музыкой. Ты считал, что я не пойму… Но я пыталась, правда, пыталась… От этой музыки у меня сводило зубы, хотелось плакать, хотелось знать, почему все так вышло, кто я…

Ничего особенного. Это же просто звуки. Один звук, потом еще один звук, еще один, а потом вдруг пустота и не понимаешь, для чего ты живешь и хочется выскочить босиком на лестничную клетку, выкрутить лампочку и бежать по лестнице, долго-долго, и остановиться уже в огороде – в дурацких шортах, между пальцами – земля, под ногтями – зола, вчера пекли картошку, рыжий сказал, что будет золотоискателем, Катька, что певицей, а я почему-то – великим писателем… Это всего лишь музыка и ничего особенного в ней нет. Она всего лишь разрывает мне голову, а так – ничего особенного. Я не могу так жить.

Мне нужно вставать утром, а это очень сложно – вставать утром, будить себя, тебя, подставлять ладони под кран, который плюется то горячими, то холодными каплями и расходиться в разные стороны – на работу, надевать халат и разматывать бинт, долго-долго разматывать – до самого вечера, почти до ночи… А ночью приходить домой и слышать эти самые звуки и опять срываться в далекий огород с малиной, клубникой и орехом (орех срубили еще до смерти бабушки, еще до того, как продали дом вместе с огородом)… И как, скажи к а к после этого жить? Мне не нужна такая музыка. Я не хочу ее. Это мой сознательный выбор. Потому что рыжий не стал золотоискателем, он стал наркоманом и умер в прошлом году. Потому что Катька не стала певицей, у Катьки двое детей, и нет мужа… И я не стала великим писателем, и вообще никем не стала, я разматываю бинт и пью противозачаточные таблетки, причем раньше мне казалось, что жизнь сложилась, но как только я слышу эту музыку, то понимаю – нет. Так зачем же она нужна – такая музыка?

Да и кто позволил ее называть этим словом? «Абба» - да, это музыка, там две такие милые женщины в таких платьях поют про новый год и про шампанское, Фрэнк Синатра – да, это музыка, статный мужик в костюме банкира, проникновенно про «май вэй», это музыка… А длинные протяжные звуки, похожие на гудки всех телефонов мира, смешанные со стуком колес товарных вагонов, удары отбойных молотков и тихий голос трубы – мелодия колыбельной… У кого есть право создавать такое «искусство»?!

Почему кто-то трогает мою жизнь этими блестящими пластинками, влезает в мою голову, гонит в несуществующий огород, где клубника, малина, орех, а еще кизил – убийственно кислый, до такой степени, что ешь и лицо сводит судорога, а потом тянешься за новой ягодой…

Кто дал им право?! Я не хочу.

Через год мы перебрались на новую квартиру, с целой раковиной и нормальным напором воды, я спросила тебя о будущем. Ты ответил, что будущее туманно и надел наушники. Оттуда слышались монотонные гулкие удары. Ты жаловался на отсутствие разнообразия в еде, но ночью по-прежнему просыпался от неясного света в центре комнаты.

Слушай, как называется вот эта штука – две ребристые линии между носом и губами – две нежных полоски… Я хотела поцеловать нашего ребенка в эту дорожку… Я ничего не сказала тебе. Просто бросила пить таблетки. Поначалу была уверена, что забеременею в первую же неделю. Каждый день покупала тест.

СОБАКА. (читает) Соберите утреннюю мочу в чистую и сухую посуду, опустите туда полоску на десять секунд, через пять минут прочтите результат. Одна красная полоска – вы не беременны.

МАТЬ. Вы не беременны. Вы не беременны. Прошел год. Краны не текут, потолки не сыплются, батареи греют, на балконе ремонт, холодильник новый.

СОБАКА. Вы не беременны.

МАТЬ. Да. Ты надеваешь наушники. Я снимаю.

СОБАКА. Хочешь ребенка?

МАТЬ. Хочу.

СОБАКА. Правда?

МАТЬ. Правда. Я бросила таблетки.

СОБАКА. Я знаю. Ты беременна?

МАТЬ. Нет. Пойдем к врачу?

СОБАКА. Нет.

МАТЬ. Хорошо. Еще полгода. Пойдем?

СОБАКА. Нет.

МАТЬ. Хорошо, я пойду одна. Здравствуйте, я не могу забеременеть.

СОБАКА. Правда? Мне нужно осмотреть вас обоих. Здравствуйте, вам необходимо сдать спермограмму.

МАТЬ. Что-о-о? Я не буду дрочить в банку!

СОБАКА. Не переживайте: дверь закрывается, у нас есть телевизор, несколько интересных кассет… Когда закончите, просто оставьте все на столе, завтра приходите за ответом.

МАТЬ. Здравствуйте.

СОБАКА. Ну, что сказать. Я как врач обязан предупредить – возможна ошибка, хотя наш центр репродуктивной медицины использует передовые методы диагностики…

МАТЬ. Доктор, что?!

СОБАКА. Н-да… Н-да… (читает) Подвижность сперматозоидов – восемь процентов, из них слабо-подвижных – пять процентов, неподвижных – девяносто два процента…

МАТЬ. И что это значит?

СОБАКА. Это значит, вероятность зачатия…сведена к минимуму… Ну, практически…равна нулю…

МАТЬ. И…что?! Есть какой-то способ?

СОБАКА. Ну, способ, конечно есть…. Ваша жена – здоровая женщина, она могла бы зачать…при помощи донорской спермы…

МАТЬ. Какой спермы?!

СОБАКА. Донорской. У нас есть…каталог, анкеты молодых людей с прекрасными физическими данными, из хороших семей, без вредных привычек… Естественно, гарантирована анонимность…

МАТЬ. Что, простите?

СОБАКА. Анонимность. Подождите, я не договорил…

МАТЬ. Нет, спасибо…

СОБАКА. Стойте! За что спасибо?! Подождите, послушайте!

МАТЬ. Нет. Ты… Ты… Ты…

СОБАКА. Я дам тебе развод.

МАТЬ. Что?!

СОБАКА. Ты хочешь ребенка, я не могу быть отцом - я дам тебе развод.

МАТЬ. Как ты можешь?! Как ты можешь, как ты можешь… Ну, и дальше – ты знаешь… Клиники, анализы, попытки. И все для того, что бы снова увидеть это: одна красная полоса на белом поле.

СОБАКА. Вы не беременны. Вы не беременны. Вы не… Не.

Она плачет. Собака ее уводит. Делает знаки за

спиной. Кто-то выталкивает на сцену БАБУШКУ. Она зовет дочь, но вместо дочери выходит Собака.

БАБУШКА. Послушай, деточка. Только не перебивай меня. Сначала послушай. Со мной на радиостанции работает один парень. Инженер. Обслуживает установки. Неважно. Скромный, порядочный, не то, что вот это быдло вокруг – молодые… Я училась в институте с его матерью, моя однокурсница. Чудеснейшая семья, правда, отец – еврей. Но среди них тоже попадаются нормальные люди. Так вот этот парень – он даже чем-то похож… Ну, ты понимаешь… Нет? Я говорила ему. Никто не узнает. Я все устрою. Встретитесь у меня… Там, правда, дед в соседней комнате, но он все время спит, а если даже и проснется – не обращайте внимания… Даст Бог, все будет хорошо… Нужно только, чтобы день правильный, чтобы наверняка… Даст Бог... Семья не может быть счастливой без детей, я хочу внуков… Отец – это тот, кто вырастил, а не тот, кто, прости Господи… Ты не перебивай меня! Я жизнь прожила. Я – мать! Знаешь, как это, когда просыпается твой ребенок, жмурится от солнца, и в воскресном воздухе кружатся медленные пылинки? Это такой момент, когда понимаешь, что жизнь не зря прошла. Ты не некай! Подумай сначала. Просто подумай. Я бы на выходные все устроила.

Уходит. Выходит Отец. Он пинает ногой собаку. Собака пинает кошку. Кошка все стерпит.

ОТЕЦ. Я от счастья чуть не сдох. Я знал, что у меня никогда не будет детей. А ты сказала, что беременна. Чудо. А в голове молоточком, молоточком: чудес не бывает. В ту ночь, когда рожала, я спать не мог – в церковь пошел. Никогда этого не делал, а тут пошел. Свечу зажег и стоял. Просто зажег и стоял. Молиться некому. В Бога не верю. А вот зажег. И стоял. Мальчика родила, сына. И я вдруг понял. Как жить. Мальчик. Сын. Три восемьсот. Без осложнений. Мой мальчик. Мой сын. Я понял, что мальчик – он и есть музыка. И даже лучше, намного лучше. Я хотел рассказать сыну. Моему маленькому мальчику. Моему человеку. Когда я встречал тебя из роддома, такси все не ехало, и мы долго стояли на крыльце, исписанном громадными буквами: «Натуся, спасибо за дочь!» и я заглядывал в его светлые глаза и боялся прикоснуться к наползающему на лоб капюшону, и думал о том, что же мы, как же мы теперь заживем!

И вдруг ты сказала: а, давай поедем на трамвае! Господи, как на трамвае! С новорожденным? И словно кто-то прятал его в засаде, а потом вытолкнул из-за поворота – прямо перед роддомом, где не было остановки, затормозил грохочущий трамвай, горящий желтым. Мы вошли. В пустом вагоне не было даже кондуктора. Я посмотрел на темное стекло водительской кабинки и не заметил никаких очертаний – трамвай осторожно тронулся, словно был живым и скользил прямо по облаку. Я постелил куртку на железное кресло, и ты села, и я сел рядом, и я был счастлив, и был жив, и все слышал. Маленький человек уснул на твоих руках, и я хотел плакать, и обнял тебя, и смотрел в окно и видел сквозь мутную надпись «не прислоняться», одно тонкое молодое дерево - оно качалось и выло на ветру.

Он садится, надевает себе на глаза повязку. Сквозь повязку текут слезы. Выходит Мать. Она его не видит. Вокруг суетится побитая собака.

МАТЬ. Нашлась знакомая, у которой двоюродная сестра работает санитаркой в роддоме. Обещала узнать, сколько стоят мальчики, сколько девочки…

СОБАКА. Действовать надо быстро. Мало ли, как изменится ситуация. Усыновление – долгий процесс. Пока соберешь все бумажки, дашь миллион взяток. А тут быстро, надежно и, главное, анонимно. Каждый день в роддоме выстраиваются очереди – молодые здоровые женщины делают аборты. Если есть потенциальный клиент – врач предлагает беременной заработать денег. Технология простая, гарантия 100%. За неделю до родов тебя кладут на сохранение. Все официально: медицинская карта, история болезни, узи… Сразу после родов матери выдают свидетельство о смерти, а тебе – свидетельство о рождении. Из роддома выходишь уже с ребенком. Никаких проблем быть не может: у нее на руках официальный документ – свидетельство о смерти. С этим свидетельством ей некуда податься… Да, и кто поверит шалаве, которая еще несколько месяцев назад хотела сделать аборт, а теперь ищет какого-то мертвого ребенка? Врачи подтвердят.

МАТЬ. А риск?

СОБАКА. Какой риск? Никакого риска!

Мать. А кто отец? А вдруг – наркоман? И потом: как она носила этого ребенка, что ела, что пила, курила ли во время беременности?

СОБАКА. Не переживай. Наследственность можно победить.

ОТЕЦ. Хромосомы.

СОБАКА. Вон, у моей подруги муж – так у него отец алкоголик, запойный, всю жизнь не просыхал, а сын ни капли в рот, детей любит, заботливый. Людьми нас делают не хромосомы эти твои или чего вы там по телеку насмотрелись, а воспитание, окружение, фильмы там хорошие, я не знаю! Это твой ребенок! А то, что его другая баба родила – ничего не значит. Главное, твой. Ничего не бойся…

Собака надевает на голову белый чепчик, берет мать под руку и увлеченно о чем-то рассказывая, уводит со сцены.

ОТЕЦ. Я понятия не имею, каким образом моя хрустальная жизнь, наполненная музыкой и светом, превратилась в такое дерьмо. Я нормально жил. Внутри всегда верил, что я лучше других. Мне, правда, так казалось. Каждое мгновение жизни, я помнил о том, что через семь миллиардов лет солнце превратится в белый карлик. Я родился и вырос в этом городе, исполненном величественной пустоты. Я всегда помнил: мы живем в нигде, в древнем городе-призраке, на самом диком Западе, в космическом спичечном коробке, мы всегда были и всегда будем, мир обрушится, а мы будем – будет гудеть трансформаторная будка и за гаражами будет валяться шприц и откуда-то с неба будут спускаться грустные большеголовые птицы и пролетать мимо, а мы будем…

Однажды у нас появился череп. Череп принес Коля. Коля работал на кладбище и дружил с Мутным. Директор кладбища робко мечтал о крематории с просторным холлом в стиле «модерн», множеством ячеек для пепла и суперсовременным печами. Пока директор грезил о крематории, он поручил Коле привести в порядок заброшенный участок. Именно там Коля и откопал череп девочки.

Мутный дал ей имя Сара. На затылке у Сары мы обнаружили следы ударов тяжелым тупым предметом. Мутный был в восторге! В этот момент он понял, что до сих пор ему не хватало только черепа.

Что было потом?

Потом я поступил в институт, кастрировал кабана, накурился, пошел на дискотеку, оказался в больнице, ослеп, увидел тебя, женился.

Примерно с этого момента начинается то, чего я никак не могу осмыслить. Что же касается Мутного, то в его квартире поселились другие люди – сдал ли он ее в аренду, продал ли, но Мутный остался на улице без денег и крыши над головой. Друзья, которые пили, курили, спали, репетировали, жили у него, к сожалению, ничем не смогли помочь товарищу: у одного были строгие родители, другой недавно женился, третий сам снимал угол у сварливой хозяйки, четвертый уехал, пятый просто не смог… И получилось так, что промозглую ветреную зиму, Мутному довелось зимовать в подвале с беспокойными черными крысами, и однажды ночью, погибая от холода и крысиной возни, Мутный залез в знакомый с детства гастроном, где так приветливо пахло теплыми булками, кукурузными палочками и сладким вином… Пьяный, сытый, счастливый, он заснул прямо там, на кафельном полу, у лотка со вчерашним хлебом – его нашли рано утром охранник дядя Павлик и продавщица тетя Люда. Они знали Мутного еще с тех времен, когда он бегал в гастроном выпить стакан чудесного молочного коктейля, подпрыгивая у прилавка с зажатой в кулачке мелочью, потому что не мог дотянуться до стойки. Бог его знает, почему дядя Павлик вызвал милицию, а не просто вытолкал пьяного дурака из родного гастронома… Следователь ухватился за чудесное дело, явно сулившее повышение – дерзкий грабеж, поимка на месте преступления… Мутному дали два года, а через восемь месяцев он умер в тюрьме от туберкулеза. Отец Мутного вернулся из Португалии и обнаружил в своей квартире чужих людей неясной национальности, которые выбросили на лестничную клетку вещи сына – штопаные брюки и снежно-белый улыбающийся череп. Я купил этот череп за пять бутылок пива у старого человека с прозрачным взглядом, который никак не мог поверить в необратимость и невозвратность прошлого. Музыки не стало.

Уходит. Приходит БАБУШКА.

БАБУШКА. Прости меня.

В пластмассовой тарелке – крошки подгоревшей пасхи, красная скорлупа с расколотыми буквами «ХВ». Мы всегда отмечали этот праздник. В Бога не верили, особенно здесь, на радиостанции, но все равно красили яйца, пекли куличи, тайком приносили на работу и в подсобке, дрожа, давились сдобным тестом, хотя никто из нас не решался утверждать, что Христос воскрес. Мы глушили ВВС и голос Америки, во дворе по всему периметру дежурили автоматчики, но дети все равно пролезали сквозь дырку в заборе, чтобы наворовать черешни, которая буйно цвела прямо под окнами секретного объекта.

За нами постоянно следил особист – Игорь Петрович Суходольский – потный человек с рыжим родимым пятном за правым ухом. В его служебные обязанности входило наводить ужас, и он отлично справлялся. Правда, не составляло особого труда навести ужас на четырех советских женщин. Мы обслуживали секретную «установку», а в свободное от работы время воспитывали сопливых детей, таскали с базара сумки и доставали путевки в санаторий. Игорь Петрович встречал и провожал нас долгим рентгеновским взглядом, интересовался здоровьем матери, университетскими успехами сына, карьерой сестры, пенсией деда, дергал кустистой бровью и цитировал уголовный кодекс РСФСР 1960 года.

Статья шестьдесят четыре.

Измена Родине.

Господи, сколько лет прошло, глушилки нет, автоматчиков нет, Игоря Петровича нет, кто угодно может слушать BBC и, не таясь, есть пасхальный кулич. Верить в Бога – модно. Ничего не осталось. Осталась только черешня, дырка в заборе и дети.

А я, разбуди меня ночью, вспомню только одно – я вспомню эту страшную, как проклятье, статью.

СОБАКА. (цитирует) «Измена Родине, то есть деяние, умышленно совершенное гражданином СССР в ущерб государственной независимости, территориальной неприкосновенности или военной мощи СССР: переход на сторону врага, шпионаж, выдача государственной или военной тайны иностранному государству, бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР, оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР, а равно заговор с целью захвата власти, - наказывается лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества или смертной казнью с конфискацией имущества».

БАБУШКА. Игорь Петрович всегда налегал именно на этот вид наказания. Смертная казнь с конфискацией имущества. По его мнению, мы все ее заслуживали.

Раз в месяц нам выдавали хороший паек: молоко, тушенка, печенье, иногда шоколад…

Прости меня.

Я сейчас пытаюсь вспомнить и, Господи, я ничего не помню. Что было, как было, почему… Вот странно. До радио, я работала на междугородней телефонной станции. Я попала туда сразу после института.

Поначалу самое трудное - ночное дежурство. Не дай Бог, выйдет из строя камутатор, а я ничего не умею, всего боюсь, в одной руке паяльник, в другой провода и глаза на лоб …

Всю ночь звонки, спать нельзя, нужно глядеть в оба, нельзя ошибаться. После такой ночи еле ноги волочишь. Мертвая. Только Люда – телефонистка – она одна любила ночные дежурства.

Нет, ну тогда, конечно, не было такого, как сейчас это называют «секс по телефону», но по ночам бывало, что звонили – спрашивали, в лифчике или без, ты моя хорошая, можно я тебя там потрогаю… Вобщем так, что в первую минуту даже речи лишаешься, а ему ж только этого и надо: а какие у тебя сисечки, ты моя маленькая, положи туда руку, давай…

И случилось однажды: вышла из строя установка – я допоздна ковырялась, вхожу в зал, а там Людка – трубку к уху приложила, плечом зажала, а сама спит, аж, слюни пускает, я ближе подхожу: Люда!, даже не шевельнется, прислушиваюсь, а в трубке – лифчик ей снял уже, до трусов дошел, дышит! А ей только этого и надо: линия занята, дозвониться никто не может, секс по проводам бежит, а Людка дрыхнет, хоть бы хны…

Вот это помню. А жизнь как прошла – не помню.

Прости меня.

Помню, в отделе полуавтоматики - Виталик. Так ему нравилась, что аж заикался, поговорить хотел. И вобщем, так и не поговорил…

А что я – изнасиловать его должна была?

Как-то все бездумно.

Вроде и нравилась, и смотрели, а никого у меня не было… ни-ко-го… Вечером домой притащусь, на пороге кот валяется, как пыльная подушка – старый, наглый, облезший… Баба Катя в нем души не чаяла… Валерьянки нажрется, и давай по полу кататься, а бабушка Катечка стоит над ним, от нежности вся скукожилась, говорит: «Ни копеечки не получишь!»

Ни копеечки. Не получишь.

Потом был Славик. Военный. На Боярского похож. С усами тоже. Тощий. Одну розу всегда приносил. Девки кипятком ссали: Славик, Славик… Завидовали. А я чувствовала: не так что-то … Не так. И нравился он мне, и под ложечкой сосало, а чувствую: не так… То в последний момент звонит - свидание отменит, то даже на встречу не придет, а потом весь день на проходной дежурит с розой и конфетами, и билеты в кино на «Тарзана» …

Ну, и вот: Новый год, а я на дежурстве тридцать первого – в семь должна смениться… Наготовила… Все с собой на работу в баночках принесла. Жду Славика. Вдруг звонок: Ируля, я в больнице, сломал ногу – все отменяется, приходить не надо, тут строго – военный госпиталь…

Ну, а я, не будь дурой, на другую линию переключилась и девочкам показываю: перехватите звонок! Через минуту адрес приносят: проспект мира, 41, телефонная будка номер такой-то… Не холодно, говорю, тебе?

СОБАКА. Да нет, тепло у нас…

БАБУШКА. Правда? тепло у вас на Проспекте Мира, 41 в телефонной будке?

СОБАКА. Ах, вот ты как! Бесстыжая! Проститутка!

БАБУШКА. И обижен еще, представляешь! Не мерзни там, говорю, и ногу береги. Женатый оказался.

Прости меня.

В окне мелькает чье-то лицо. Быстрый сполох прожектора выхватывает из черноты секретный объект – заброшенную радиостанцию с заброшенной женщиной, черешней и хромой собакой. Это не вражеский рентген, не атака диверсантов, это – светомузыка прибрежной дискотеки – гром слышен на несколько километров, небо расцарапано пушечными полосами света, ничего нельзя заглушить.

Ничего нельзя заглушить: ни боль, ни любовь, ни память. Путешествие в пределах выдоха. Вдох и выдох – конечные остановки. Но путь такой короткий, что большую часть жизни проводишь в депо, в ожидании волшебного троллейбуса с золотыми рогами и сияющим номером.

Господи, что я говорю…

Радио. Все чьи-то родственники, все по блату, а я случайно - так вышло: уволился инженер-связист и срочно требовалась замена. Звонили из исполкома, на планерке Татьяна (начальница) почему-то рекомендовала меня. Не знаю, может, из добрых побуждений, может, хотела избавиться. Ей нравился Виталик из цеха полуавтоматики. А меня перевели на радио, где всех ждала смертная казнь с конфискацией имущества. Умирать не хочется. Тем более, не хочется лишаться имущества. Через год мне дадут комнату в коммуналке.

Прости меня, дочка. Я решила родить. И ни разу об этом не пожалела. Ни разу. Помню, как ты впервые сама пошла… ножками… Ты и раньше топала, но только за ручку, или держась за стульчик… А тут сама… Прошла от кроватки до книжной полки - там внизу лежал учебник «Основы телефонной связи СССР», ты поставила свою розовую ладошку на черный заголовок, и обрывки букв сочились сквозь просветы крошечных пальцев, и ты улыбалась - улыбалась не только губами, глазами, но всем своим телом, всем существом, ты была одна огромная улыбка … Господи, дочка, какое это счастье – эти основы телефонной связи СССР!

Какой он был? Кто, папа? Вот я на тебя смотрю и вспоминаю, какой он был, а так – не помню… Я еще долго, лет до тридцати верила, что замуж выйду. Надеялась. Но то одно, то другое. Ничего хорошего. Все мимо.

Отца твоего я на вокзале встретила. Он посылку встречал из Чернигова. А я на электричку садилась в Благоево. На вокзале – свет плохой. Ничего не разглядеть. Родинку помню – на левой щеке. Как у тебя. Ну, и еще два раза виделись: в цирк пошли – на лилипутов, и к нему потом. Всё.

Про тебя? Нет, он не знал. Не сказала. А зачем? Уговаривать? Просить?

БАБУШКА уходит. Появляется Отец с палкой в руках. Впереди бежит собака. Он бьет собаку палкой по спине.

ОТЕЦ. Я не смог. Я просто не смог. А кто бы смог?

Не надо ничего говорить. Не надо.

Да, ты ничего и не говоришь.

Я даже сходство находил. Разрез глаз, губы. Мне казалось. Все вокруг…все вокруг знали…все… Кроме меня. Все! Господи!!!

До тебя, в институте у меня была только одна девушка.

Ее звали Настя.

Однажды в институт приползла бабушка, жившая неподалеку, и спросила, может ли кто-нибудь из студентов кастрировать ее кота, потому что он орет как резаный и метит стены – только подешевле, потому что в частной ветклинике заломили цену, никакой пенсии не напасешься… Мы с Настей согласились. За двадцать гривен.

В доме у бабушки было две комнаты. В одной комнате жила бабушка с портретом мужа, а в другой жил кот. Кот явно вел нездоровый образ жизни. Мы купили калипсола и пришли. Настя сделала анестезию, я взял инструмент и приступил. В момент, когда я уже сделал надрез и вытягивал семенной канатик, у кота резко стало падать давление. Он принял форму тряпичной куклы, из которой только что вытянули руку.

Эта была реакция на кетамин. За дверьми комнаты тряслась желтая бабушка. Кроме кота и фотографии мужа, у нее больше никого не было.

Настя схватила кота за голову, глянула в потолок и сказала: «Господи, если ты есть, пусть кот не умрет сейчас!». Потом она стала делать коту искусственное дыхание.

Когда мы закончили и впустили в комнату бабушку, та от нервного возбуждения даже не заметила, что вся кошачья морда перепачкана Настиной сиреневой помадой.

СОБАКА. Бедненький мой, бедненький мой.

ОТЕЦ. Зачем ты это сделала?! Зачем ты так со мной?! Я же сказал, что отпускаю – я же знал, что не могу иметь детей! Зачем ты меня обманула?! Я же думал, что это мой сын! Я бы так и не узнал, если бы не твоя мама! Она проговорилась.

Мы гуляли, он начал капризничать, орать, падать, я просто хотел объяснить, что он несет ответственность за каждый свой поступок, за каждое слово, я и не думал его бить, а она выбежала на балкон в халате, безумная, и стала кричать.

Выбегает БАБУШКА в бигудях и кричит.

БАБУШКА. Не смей наказывать ребенка, не смей его пальцем трогать, убью! Ты не имеешь права, не твое дитя!

Уходит.

ОТЕЦ. Больше не надо было ничего. Больше ничего. Я все понял. Я отвел его домой, взял сумку и ушел.

Объявилась какая-то тетя Валя, маленькая, суетливая, взяла двести долларов, вручила ключи и ушла.

Квартира оказалась шикарная. Я и не думал, что сниму такую. Чистая, ухоженная, на кухне блестят кастрюли, в туалете – чешский унитаз, в углу – гитара. Из окна пятнадцатого этажа открывался отличный вид на свалку старых грузовиков, пустырь и армянскую церковь. Я сидел на балконе почти все время. Иногда выходил за пивом. Деньги заканчивались. Мне было все равно. Я решил заниматься музыкой.

Во мне как будто рождалась песня обо всем на свете – самая главная, такая первая и настоящая, которая сама проходит сквозь тебя, словно верблюд сквозь игольное ушко …

Но я не умел играть на гитаре. Я вообще никогда и ни на чем не умел играть. На книжной полке я обнаружил самоучитель, и стал пробовать аккорды. Я перестал выходить даже за пивом.

Странно: пятнадцатый этаж, а в окне все время, мелькает чье-то лицо. Быстрая тень хромой собаки, обрывки шороха – забитые радиоволны…

Мне тридцать шесть, я совершенно один, я на пятнадцатом этаже. Подушечки пальцев изрезаны красными дорогами струн. Я подношу свои пальцы близко-близко к глазам, я смотрю на них и почему-то вспоминаю дедушку. Не самого дедушку, а его похороны. В деревне.

Дедушка умер. Пришли люди, стали плакать. Громче всех плакали какие-то чужие женщины, которых я никогда не видел – пухлые, в платках, надвинутых на лоб, в цветастых сарафанах, в потертых сандалиях на загорелых ногах, они голосили на всю улицу, словно дедушка был для них самым дорогим существом на свете, единственным смыслом жизни.

Я удивился, но мама и родные тетки – дочери дедушки – не проронили ни слезинки, просто стояли у гроба, молчали, хмуро, без слов, без движений, словно старались стать невидимыми или вовсе исчезнуть.

После похорон я спросил у мамы, кто эти женщины, кем они приходятся дедушке. Мама сказала, что никем, что это какие-то дальние родственники, но даже не дедушкины, а чьи-то еще, и такие дальние, что говорить о родстве не имеет смысла, что в деревне все – родственники, что этих женщин всегда зовут на похороны, чтобы они помогли приготовить и накрыть на стол. Я спросил, почему же они так громко плакали. Мама ничего не ответила.

Я помню дедушкин силуэт – отутюженные серые брюки, серая рубашка, серый картуз – он осторожно открывает свежеокрашенные зеленые ворота и идет по пыльной желтой дороге, мимо пивной и автобусной станции.

Каждый год весной в поминальный день вся семья шла на кладбище. Я помню эти две могилы. Две маленьких черных плиты, серебром по черному: «Леночка», «Мишенька», и одна на двоих дата: «1945». У дедушки и бабушки было семеро детей. Старшие – близнецы Леночка и Мишенька – умерли, когда им было полгода. Сразу после войны. Голод.

Рядом - могила бабушки с улыбчивой черно-белой фотографией и серыми вензелями: «От скорбящих детей и мужа». Бабушка умерла ровно за год до моего рождения. День в день. Мама должна была ехать на годовщину, но у нее отошли воды и, вместо кладбища, ее повезли в роддом.

Дедушка просил похоронить его рядом с бабушкой и заранее выкупил место.

Я любил поминальную субботу.

В этот день между надгробиями было столько народу, на деревянных столах, застеленных газетой «Знамя коммунизма» - плошки с пирожками, ярко-красные помидоры, пупырчатые огурцы, компот и водка. Держалась такая солнечная погода. Казалось, сейчас начнется радостная первомайская демонстрация – мертвые встанут рядом с живыми.

Дедушка умер весной. Шестеро мужчин взвалили гроб на плечи и двинулись со двора. Впереди шествовала плакальщица, она исступленно прижимала к груди дедушкин портрет – серая кепка, серый пиджак.

Внезапно я услышал, что кто-то ковыряется ключом в замке. Был уже первый час ночи. Я думал про дедушку и не сразу услышал этот звук. Я подошел к двери посмотрел в глазок и увидел большого лысого мужчину, увешанного сумками, потную женщину и очень толстого мальчика. Открыл.

Появляется Собака с ключами и сумками. Позади собаки стоят БАБУШКА и мальчик. Немая сцена.

СОБАКА. Кто вы?

ОТЕЦ. Я?

СОБАКА. Что вы здесь делаете?

ОТЕЦ. Живу…

СОБАКА. И давно?

Он. Полтора месяца…. А…вы…извините…кто?

СОБАКА. Я – хозяин квартиры. Кто вам дал ключи?

ОТЕЦ. Тетя Валя. Она… я по объявлению… заплатил вперед…

СОБАКА. Какая тетя Валя?! Как вы сюда попали?!

БАБУШКА. Толик, я давала ключи Галине… Просила ее присмотреть за домом…

ОТЕЦ. Присмотрела! Что здесь происходит?! Я приезжаю из Лос-Анджелеса, а в моей квартире живет чужой человек! Дай пройти!

БАБУШКА.(ласково) Молодой человек…(страшным рычащим голосом)а ну вон отсюда немедленно!!!

Он хватает куртку и бежит. Собака бросает сумки на пол и начинает весело выть. БАБУШКА бегает за Собакой и бьет ее полотенцем.

БАБУШКА. Ах, ты паршивка! Опять за диваном нассала!

Собака и БАБУШКА убегают за кулисы. Отец уходит.

СЫН. Папа, не уходи. У нас сломалась стиральная машинка. Мама все время плачет. Бабушка тоже плачет и зовет меня сиротой. А мама на нее орет, чтоб она закрыла свой поганый рот и что у ребенка есть отец, и зачем она испортилв нам жизнь. Скажи, папа, жизнь портится также, как стиральная машинка? Я вдруг понял, как она устроена, и она тоже поняла, и тут же сломалась. Никакой бог не нужен, чтобы крутилась центрифуга. И эта бактерия. В том-то и дело, что она и есть смысл, который появляется сам по себе в стиральной машине за четыреста долларов, начинает размножаться, дробиться… Но это такой неуправляемый Смысл. Он сам себя не контролирует. Из него рождается все вокруг, а он сидит такой потерянный и вообще не понимает, что происходит и как дальше со всем этим быть… В какой-то момент людям надоедает, и они убивают свой Смысл. И тут же погибают сами. Папа, а знаешь, в чем прикол? В красоте. Это все ужасно красиво. Как оно зарождается, как потом умирает. Летом я пойду работать. Копать. На кладбище. Там работает один дядя… Дядя Коля. Он дал мне послушать свою музыку. Похоже на шум в бутылке. Мне понравилось. Он сказал, что за лето можно накопить на стиральную машинку. А можно купить мп3-плейер.

Папа, а это, правда, что бабушка говорит?

Ну, что ты мне не отец? Что чей-то другой сперматозоид оплодотворил мамину яйцеклетку? А знаешь, я читал про акулу-молота, которая в аквариуме родила детеныша без самца… Они это могут, если виду грозит вымирание. Потом акуленка убил электрический скат… Папа, а что если…я – тоже? Вчера, хотел починить розетку - меня ударило током. Но так - не сильно. Папа. Приходи домой.

Приходит Папа. Он катит тележку со сломанной стиральной машиной. Ставит ее рядом с сыном. Сам становится за его спиной.

ОТЕЦ. Куда мне идти в час ночи? В окне на кухне горит свет. Она, наверное, не спит. Пьет кофе на кухне. Она это любит. По ночам на кухне пить кофе. Никогда не успевает вовремя снять турку с плиты. Потом еще полчаса стоит и отшкрябывает пену. А может, просто забыла выключить свет. Я не знаю. Малый точно спит. Я соскучился. Мне хочется плакать. Я не знаю, как жить.

Выходит БАБУШКА с переносной радиостанцией. Становится рядом с отцом, позади внука.

БАБУШКА. Господи, что вы все думаете, что я изверг какой-то, не понимаю, что ли?!

Выходит Собака. Ложится у ног Мальчика.

СОБАКА. На самом деле, миром правят собаки. Просто никто об этом не знает.

Появляется Милиционер.

МИЛИЦИОНЕР. Я не говорю, что после работы нельзя выпить пива. Но не надо ссать на памятник погибшему милиционеру. Мне это неприятно.

Появляется Мать. Становится рядом с сыном. Берет его за плечи.

МАТЬ. Да, я так хотела ребенка, что решилась на экстракорпоральное оплодотворение. С донорской спермой. Естественно, я не собиралась никому ничего говорить. Полгода копила деньги. В клинике назначили день. Встала утром, пошла в туалет. Меня вырвало. Еле добралась до кухни, чуть не потеряла сознание. Через десять минут - опять рвота. Думала, грипп. В холодильнике, там где полка для яиц, чуть ниже, лежал неиспользованный тест. Я накупила их когда-то целый мешок. Это было смешно, но я пописала в чистую банку, опустила полоску до синей отметки и через минуту на белом поле появились две четкие красные линии. Четкие, понимаешь? Две очень четкие, жирные красные линии - «Вы беременны». Понимаешь ты это или нет?! Четкие и красные. Врач тоже смотрел и ухмылялся, так и хотелось в морду плюнуть: типа, молодец, хватило мозгов - пошла налево, сэкономила семейный бюджет, залетела бесплатно и естественно. Мама тоже. Я не буду никому ничего объяснять. А зачем объяснять чудо?! Разве ты не видишь, что у него твои глаза?

Мальчик снимает штаны и футболку и кладет их в стиральную машинку. Мать и бабушка снимают платья и кладут туда же. Отец раздевается, запихивает брюки и рубашку в машинку. Собака снимает шерсть и закрывает дверцу стиральной машины. Машинка издает шипящий звук, подпрыгивает, слышно клокотание воды, центрифуга начинает вращаться. В окне мелькает чье-то лицо.

Без шерсти Собака похожа на большую беспомощную бактерию.

Заброшенная радиостанция передает сигналы.

конец