Из моих рассказов мы сделали ингалятор.
Свернули их в трубку, узкий конец опустили в пластиковый пятилитровый бак со срезанным горлышком. В бак налили кипятка, в кипятке растворили две таблетки валидола и чайную ложку китайского бальзама «Звездочка».
- Дыши. – сказал мне Ты.
Я опустила лицо в широкое устье ингалятора, вдохнула.
-Только глаза закрой!
Но было поздно: пары валидола и «звездочки» пальнули мне в зрачки чудовищной дробью. Я зажмурилась, пошире раскрыла рот и вдруг почуяла, как по губам…текут слюни.
В последний раз у меня текли слюни двадцать лет назад.
- Ничего. Дыши-дыши…
Я дышала с закрытыми глазами, чувствуя, как ядерный пар проникает в мою носоглотку, пытаясь разблокировать дыхательные пути. Я чувствовала, что рукописи намокли от острого пара и горячих слюней и что вид у меня сейчас, мягко говоря, бессовестный: сижу на диване, зажав между колен пятилитровый бак с раскаленным «народным средством» и вдыхаю его через ингалятор из собственных рассказов.
Но ты гладишь меня по голове, по спине, влажной от озноба, и я понимаю, что если ты любишь меня такой, если ты, действительно, любишь меня такой – с красным лицом, со слюнями, в идиотском зеленом халате, без косметики, если ты любишь меня – новеллистку, таланту которой не нашлось иного применения, как сделать из него ингалятор, если ты любишь меня с моей вечной ангиной и расклеившимися босоножками, то кто же, кто же я тогда на самом деле?
Я - голубь.

ВОЛЬФРАМ

Мы познакомились, когда я присела на провод, уцепившись за него холодными лапами.
- У вас холодные лапы.
- Откуда вы знаете? Вы же не трогали.
- Знаю.
- Откуда?
- Синие.
- Лапы?
- Провода.
Из-за холма виднелся театр «Даль Арте», кости застревали в глотках городских собак, солнце дробилось на осколки, перья намокли, лапы замерзли.
Весна - паршивое время: воздух карабкается, ландыш серебрится.
В тот самый момент, когда в музее Гринфилд Виллидж на церемонии «Золотого юбилея освещения» президент Герберт Гувер воображал, какова была в постели шестидесятилетняя мадам Кюри, а лжевиновник торжества Томас Альва Эдисон хлестал шампанское с епископским сынком, самолетчиком Орвиллом Райтом, истинный изобретатель лампочки - Фридрих Прометей сидел на крыше дома престарелых города Дирборна и размышлял.
Собственно, Эдисон был не первым. Он украл у Прометея идею лампы накаливания одновременно с Лодыгиным, который увел у него также эту чудесную находку с тугоплавким вольфрамом. Температура нити электрической лампочки превышает 2500°С, а температура плавления вольфрама достигает 3410°С. Его можно растворить только в смеси двух кислот: плавиковой и азотной.
В тот день Фридрих шел по лесу и увидел огненношерстного волка, попавшего в капкан. Он пытался отгрызть собственную лапу, чтобы выбраться из ловушки.
- Волчья пена, волчья пасть… - прошептал по-шумерски Фридрих, целясь в пролетавшего мимо вальдшнепа.
Возвращаясь домой, Прометей встретил девушку, которая несла на руках младенца. Девушка была прекрасна, а ребенок был уродом. Девушка рыдала, а ребенок был спокоен. Прометей присмотрелся к лицу мальчика. У него был врожденный порок развития – расщепленное нёбо или, так называемая, «волчья пасть»…
-Куда вы его несете? – спросил Фридрих.
- В лес. – ответила девушка. – Пускай его сожрет волк.
- Волк сейчас занят. – сказал Прометей.
- Чем? – удивилась девушка.
- Он отгрызает себе лапу. Идемте лучше ко мне.
Ребенок был тихий и не мешал.
Видимо, ему было над чем подумать: помимо отталкивающей внешности, его ожидали большие проблемы с приемом пищи (ее попадание в дыхательное горло и полость носа), а также нарушение дыхания и речи (гнусавость, искажённое произношение звуков "к", "п" и "т"). Он пытался понять, как же он произнесет слово КоПыТо.
Когда Фридрих и девушка закончили, они полакомились свежеубитым вальдшнепом. Мимоходом, взглянув на ребенка, Фридрих Прометей открыл ген заячьей губы и волчьей пасти. Это открытие можно было использовать для ранней диагностики синдрома. Но Прометею надоело, что у него постоянно крадут открытия, и спрятал листик с дешифровкой гена в платяной шкаф.
Зачем-то он достал с полки шумерско-немецкий словарь. В немецком Фридрих был не силен, хотя родился австрийском городе Браунау на улице Зальцбургер форштадт в доме №13 (сейчас там школа для умственно отсталых детей).
Прометей всем прочим языкам предпочитал шумерский. Задумчиво листая словарь, Фридрих наткнулся на словосочетание «волчья пасть». По-немецки оно звучало, как «вольфрам». Тут же Прометей совершил открытие, принесшее корпорации General Electric миллионы долларов.
Но тогда Прометей не знал об этом. Записав на другой бумажке свойства вольфрама - незаменимого материала для нового изобретения - лампы накаливания, Фридрих от радости забыл спрятать листик в платяной шкаф. Этому способствовала еще и гостившая у него девица: она была все еще не одета и ритмично ерзала на казенной кушетке дирбронского дома престарелых, отвлекая внимание ученого.
В тот самый момент, когда Фридрих занялся девицей, в комнату на цыпочках ворвались Эдисон и Лодыгин. Прометей не видел их, так как смотрел на девицу. Девица, напротив, видела их, но не издала ни звука, так как была подослана Эдисоном и Лодыгиным. Ребенок видел их, но также промолчал - он был зол на Прометея, не пожелавшего обнародовать открытие в области генной инженерии.
Эдисон и Лодыгин схватили бумажку с формулами и…порвали ее. Лодыгину досталась та часть, где Фридрих описывал свойства вольфрама. Эдисону – все остальное. В результате в 1874 году Лодыгин получил патент на изобретение лампы накаливания и Ломоносовскую премию от Петербургской академии наук. Изобретение этой же самой лампы в 1879 году Эдиссоном, принесло Томасу Альве всемирную славу.
Но жадный телеграфист из Огайо пошел еще дальше. За год до «изобретения», в октябре 1878 года, он вместе с Гросвенором П. Лоуэри основал Edison Electric Light Company с целью нагреть руки на осветительных системах.
Вобщем, тот момент, когда Фридрих Прометей занимался любовью с девицей из леса, он и помыслить не мог о столь изощренной подлости со стороны обоих электрических проходимцев. Подлость имела ужасные последствия: богатство и почет -Лодыгину и Эдисону, нищета и забвение - Фридриху Прометею.
Кстати, на этом беды Фридриха не кончились. Злой мальчик с «волчьей пастью» вырос, и, пользуясь немощью дряхлого гения, взломал его платяной шкаф в Дирбронском доме престарелых.
Это случилось третьего сентября 2002 года.
В этот день газеты сообщили об открытии генома заячьей губы и волчьей пасти.
Профессор Майкл Диксон из Университета Манчестера был одним из тех, кто, подарил миру дешифровку злобного гена. Мистер Диксон хитро улыбался в бороду, когда операторы брали его крупным планом.
Он дал журналистам короткий комментарий:
- Каждые 11 минут где-нибудь в мире рождается ребенок с расщепленным нёбом.



САПОГИ

Я знаю, что не выдержу.
Куплю их.
Узконосые сапоги цвета розового цикламена. С гофрированным голенищем. Розовые сапоги. Розовые сапоги.
Не выдержу.
Я видела, как их примеряла девушка в белой юбке, на которую спорадически были наклеены сиреневые бусины из стекляруса.
Господи, помоги мне.
Я сумасшедшая.
Я больна.
Больше всего на свете я хочу стать кокетливой дурой (читай – настоящей женщиной) в розовых сапогах.
Обводить рот красным мясистым грифелем, но не точно по периметру, а захватывая миллиметр над верхней губой и два миллиметра над нижней – увеличив рот до размера напичканной нитратами клубники. Подкрутить ресницы тонкой железной петлей (о, какая это пытка!), выкрасить сочной черной тушью, чтобы капли дрожали на ресницах, как роса на стеблях одуванчиков.
Взъерошить брови, легко касаясь масляным карандашом, а потом расчесать крошечным мельхиоровым гребнем.
Еще румяна. Под цвет сапог. Пухлая кисточка из натуральной шерсти пони. Она идеально распределит розовую пыль по узким бледным щекам. Ничего. Всё пройдет.
Из пони делают кисточки.
Из вишен делают косточки.
Из меня кого можно сделать?
Носить розовые сапоги = ничего не бояться.
Прижиматься к тебе прохладным лбом, впускать в легкие запах свежих звезд, не допускать мысли о возможных туннелях и переходах. Переходы невозможны.
Если не получится - стану пони.
Меня пустят на кисточки.
Я - протуберанец.


ТОЧКА

Это случилось как раз в тот день, когда у Фридриха Прометея были украдены плоды его изобретательного ума в дирбронском доме престарелых.
Семью минутами позже, мой прадедушка на Соломоновых островах упал с пальмы, пораженный ударом четырехкилограммового кокоса. Кокос угодил прадедушке прямо в родничок – туда, где находился геометрический центр замечательной копны жестких, вьющихся кольцами волос. Почти такая же густая ботва кокосового ореха была последним, что увидел мой прадедушка. Уцепившись за ветку, он во внезапном приливе рефлексии, печально поглядел вверх, в гущу пальмовой листвы – туда, откуда уже мчалась его волосатая смерть. Прадедушка красиво падал с пятнадцатиметровой высоты, но, как отметил в своем заключении работник хониарского морга – доктор Херман Гоберли, смерть наступила еще в воздухе от соприкосновения мозга с кокосом.
То есть задолго до приземления.
В это самое время в Казани родоначальник «неэвклидовой геометрии» Николай Иванович Лобачевский после трех рюмок беленькой принялся за свое очередное сочинение, которое, не смотря на противление Академии Наук, обещали тиснуть в «Ученых заметках» за бутылку нижегородского шмурдяка.
Сочинение называлось «Воображаемая геометрия".
В этот момент в дверь постучали.
- Я занят! – рыкнул Николай Иванович, пряча под стол бутылку. Но не успел. Злобная кухарка, всеми фибрами души невзлюбившая «новую геометрию», уже впустила любого ей заморского гостя.
- Барин, к Вам господин Эвклид. – сладко пропела Марфа, снимая с визитёра александрийский плащ ручной работы – подарок царя Птолемея (ПтоЕмели – как говорила кухарка). Эвклид не церемонясь, прямо в сандалиях прошел в кабинет Лобачевского.
- Ну, чего ты, чего ты в лаптях своих египетских по моему ковру персидскому шастаешь? – заревел Николай Иванович.
- Не ждал, не ждал, почтения, мой друг ни к возрасту Эвклида, ни к заслугам. Не требую почтения к себе - за эту дерзость пусть накажут Боги. Почти же память старика Степана!
- Степана?! – обмяк Лобачевский. – Как Степана? Что ты, морда афинская, мелешь?! Я ж только третьего дня провожал его в дорогу: кокосы на Соломоновых островах собирать…. А у нас посевная как раз…
- Погиб Степан! Предательский удар самих Богов, играющих с кокосом, убил его, и с пальмы он упал уж бездыханный – с черепом разбитым. Забрал его не знающий пощады курьер Аида – черный бог Танат, и вот теперь Степан уже в дороге – Харон везет Степана через Стикс…
- Я те покажу Харона!!! – взвыл, перекрестившись, Николай Иванович. –Степан православный христьянин! Он к Господу нашему Иисусу Христу на том свете явится, а не к твоему…сказать противно… Аиду!
- Не стану спорить с дерзостью твоей, не для того к тебе я послан Небом. Наполни ж кубки – помянем Степана – он нам обоим дорог был, как брат!
- Кубки? Какие кубки? Я с тобой, Эвклид, пить не буду! Да и нет у меня…
- Ба-а-арин! – злобно щурясь, промычала Марфа из-за двери. – А чтой-то у вас под столом? Не бутылка ли? Буты-ылка! Я сейчас господину Эвклиду и закуси принесу… Огурчиков соленых!
- О, Марфа, нет ли фиников на кухне? А то не лезет в горло огурец!
-Э, барин, Эвклидушка, фигами твоими нашу водку не закусывают… Ничего… Привыкнешь…
Когда Марфа удалилась в погреб за огурцами, Лобачевский, пораженный внезапной смертью моего прадедушки, со стоном опустился на тахту.
- Кокос бля, Царствие небесное… - наливая водку в рюмку, вздохнул Николай Иванович…
- Плесни и мне, почтить Степана память…
- Слушай ты! – утирая красные глаза, сказал Лобачевский. – Налью токмо, если русским языком разговаривать станешь. А нет – выставлю вон, Марфе декламируй…
- Ладно. – по-свойски буркнул Эвклид, усаживаясь на тахту. Лобачевский с отвращением взглянул на загорелый большой палец, выглянувший из плетеных египетских сандалий.
Перекрестился и нехотя налил Эвклиду водки.
Выпили молча, не чокаясь. Марфа принесла солений: помидорчики, огурчики, капустка, чесночок… Эвклид схватился за горло, откусив перченый бочковой огурец.
- Ага… - с удовлетворением отметил Лобачевский. – Не лезет? Фиников? Халвы? Инжиру? А нетути!
Выпили еще. Лобачевский всхлипнул, увидев на столе портрет молодого расхристанного Степана во время уборочной. Эвклид подошел поближе, чтобы разглядеть дагерротип и вдруг глаза его нащупали рукопись «Воображаемой геометрии».
Он прочел и обмер.
- Да, как ты смел?! Как ты смел идти против моих аксиом? Что ты написал?! Через точку вне прямой можно провести бесконечное множество прямых, параллельных данной?! Ересь!
- А ну, положь рукопись!
- Тебя четвертуют за неповиновение законам!
- Четвертуют? – хохотнул Лобачевский, снимая ремень. – Пускай четвертуют, только раньше я тебя выпорю! Ишь, законник нашелся! Эвклидова геометрия – скучная плоская ограниченная наука!
- Моя математическая Вселенная не имеет границ, она построена на постулатах Эвклида!
- Твои постулаты разобьет в пух и прах любой гимназист! "Через точку вне прямой на плоскости проходит лишь одна прямая, не пересекающая эту прямую!» Какая чушь! Этому есть, по крайней мере, два отрицания! Во-первых, через точку вне прямой не проходит НИ ОДНА прямая, не пересекающая данную прямую!
- Безумец, ты хочешь сказать, что параллельных прямых на плоскости не существует вовсе?!
- Именно так! Во-вторых, через одну точку проходит бесконечне множество прямых! Идеального здания аксиом не существует. Я выдерну из твоих построений одну гнилую доску, и хваленая Эвклидова геометрия разрушится, словно карточный дом! что ты знаешь о прямых и точках?!
- Что я знаю?! Я знаю, что точка есть то, что не имеет частей, и что линия - это длина без ширины!
- Точки не существует. И линии не существует! Есть только созданная нашим мозгом модель, которую мы помещаем в избранное пространство! Плоскость – не единственная среда обитания линий и точек! В моем мире прямых можно провести сколько угодно! И сумма углов треугольника меньше двух прямых! Это геометрия свободы!
- Это геометрия сумасшедшего! Боги накажут тебя!
- Боги? Сначала они попробуют моего ремня!
- Барин! – заорала Марфа. - Да что же ты творишь?! Забьешь, Эвклидушку!
Лобачевский размахивал ремнем, словно кнутом. Эвклид пытался бежать, но Николай Иванович изловил его за позолоченную юбку. Марфа стеной встала между Лобачевским и Эвклидом. Николай Иванович пытался отстранить кухарку, но та была вертлява, словно угорь.
Внезапно Лобачевский заплакал и повалился на тахту.
Он вдруг осознал, что мой прадед Степан больше никогда не станет жарко парить его в баньке, они не поедут в Пензу наблюдать солнечное затмение, не будут вместе проводить дезинфекцию Казанского университета во время эпидемии холеры.
Разревелась и Марфа: признаться, она была тайно влюблена в Степана, хоть и обзывала его «Николашкиным прихвостнем».
Заплакал даже Эвклид. Он был не особенно хорошо знаком с моим прадедом, но успел оценить его изобретательность во время их путешествия из Афин в Александрию.
Так они плакали, пили и закусывали соленьями.
- Я сформулировал теорему о делении с остатком! – не выдержал пьяный Эвклид.
- Без доказательства. – усмехнулся Лобачевский.


КОНЁК

Я – ископаемое, образующее от природы правильное геометрическое тело.
Слепи меня из хлебных крошек.
Прикоснись ко мне распушенными хвостами комет.
Подуй на меня, остуди меня.
Преврати меня в клавиши, сыграй на мне что-нибудь из тех музык, которые вьются на висках, внутри проводов.
Захлебни меня.
Я - морской конек. Я из рода костистых рыб, подотряда пучкожаберных.
Разбуди меня. Проснись во мне.
Солнце надевает марлевую повязку.
Напои меня.
Нанеси меня на карту, обведи меня красным кругом, поселись во мне.
Знаешь. Это хорошее место.
В самом центре, прямо в сердце.
Объясни, зачем я.
Пишу. Думаешь, стоит? Научи по-другому.
Правда, думаешь, стоит?
По-другому.
Как по-другому?
Хорошо.
Хорошо. Буду дальше.
Оберни меня в свои мысли.
Оберни свои мысли мной. Они хрупкие, они хрустальные. Оберни их мной.
Донесем.
Не кантовать.
Я – ладони.


СВЕТ

Задолго до смерти моего прадеда на Соломоновых островах и встречи Лобачевского с Эвклидом по случаю прадедовых поминок, задолго до вероломного преступления Эдисона и Лодыгина во время секса Фридриха Прометея с девушкой из леса, случилось важное, незаслуженно забытое, ханжески лишенное славы событие, перевернувшее мир.
Была изобретена клизма.
Первое упоминание о клизме датировано 1500 годом до новой эры. Гиппократ обожал ставить клизмы своим друзьям, домочадцам, слугам и совершенно незнакомым людям. Он делал это с самозабвенным упоением. Стоило только случайно чихнуть при нем, как Гиппократ ловко переворачивал «больного» на живот, задирал тунику и с подозрительной радостью проделывал глубинную процедуру очищения, убежденно повторяя, что клизма – лучшее средство от простуды.
Легенда гласит, будто клизму изобрел аист, лечившийся таким образом от скрепления кишечника. Миф довольно правдоподобный, если учесть, что у аиста абсолютно не развиты голосовые связки, он не имеет голоса и совершенно не может позвать на помощь. В этой ситуации гордой птице ничего не остается делать, как изобрести клизму.
Однако, на самом деле, клизму изобрел не аист и не Гиппократ, а один африканский туземец с толстыми губами. Первая клизма имела аскетичный, но изящный дизайн: бамбуковые трубки в грушевидном сосуде из выдолбленной тыквы. Наличие достаточного количества трубок позволяло устраивать медитативные сеансы одновременного очищения для вождя и совета старейшин.
Совершенные линии африканской бамбуковой клизмы не шли ни в какое сравнение с той фарфоровой пошлостью, аляповато отделанной серебром и перламутром, которая стояла на туалетном столике маркизы де Помпа-Дур. Виновником того, что этот метафизический прибор стал атрибутом средневекового мейнстрима, был не кто иной, как придворный медик французского короля. Этот самый медик страсть, как не любил будущего монарха Людовика 13-го, который все время таскал из его аптечки пузырьки с эфиром. Решив наказать венценосного эфиромана, придворный врач поставил Людовику клизму. Наследник престола отчаянно визжал и царапался, но во время кульминации процедуры вдруг затих. Счастливая улыбка выплыла из монарших уст.
Людовик 13-й забавлялся с клизмой всю свою жизнь. Только за год ему поставили 212 клистиров.
Короля почти догнал один парижский каноник, на которого в 1746 году подала в суд собственная сиделка. Симпатичная тридцатидвухлетняя женщина во весь голос в переполненном зале заседаний заявила, что за 2 года поставила члену кафедрального капитула 2200 клизм, но благодарности от каноника, давшего обеты нестяжания, целомудрия и послушания, так и не увидела. Истица предъявила канонику справедливый счет: по 2 су за каждую процедуру. Суд иск удовлетворил. Ответчик, образ жизни которого был неразрывно связан с постулатом отречения от личной собственности, был очень зол и расплачивался с большой неохотой. Зал суда рукоплескал отважной сиделке десять минут.
Как ни странно, всё это не имеет никакого отношения к открытию Ремера.
Работая в 1676 году в Парижской Обсерватории, сын купца, ютландский ученый Олаф Ремер, доказал конечность скорости света.


ПАССАТ

Ты не думай. Кто-то выпиливает лобзиком, я - царапаю бумагу.
Развлекаюсь.
Мне нравится пить воздух.
В конце концов, по-другому не могу.
Нужно что-то делать со всем этим. Я знаю, ты говорил мне, да я и сама знаю: это самолечение, самолечение, но мне помогает, мне помогает, поэтому пишу.
Нужно что-то делать.
Например, пассат. Воздушное течение в тропических широтах над океанами. Понимаешь?
Пассаты дуют круглый год. В Северном полушарии – с Северо-востока, в южном - с Юго-Востока., отделяясь друг от друга полосой безветрия.
Словарь Даля: безветрие – отсутствие ветра, тишина…
Я - полоса. Я - безветрие. И я чувствую, я слышу, как внутри меня рождается ураган.
Помнишь, мои первые наркотики? Горечь парализует горло.
Ты говоришь: с непривычки.
Шесть утра.
С твоего балкона в шесть часов утра отчетливо видно, как небо шершавым языком лакает воду из предрассветных луж.
Как собака. Улыбаюсь.
Потом - бомба. Была заложена. Провокация – и взрывается.
Взрывные волны из живота и во все стороны, как по воде - круги, в форме мишени, в которую никогда не попадаешь: она движется, она каждый раз - в новом месте.
Улыбка смывается, как новогодний узор со школьных окон. Все уходит. Остается дрожь. Крупная, мелкая, я теперь знаю наизусть все модификации дрожи.
Ты кладешь меня под старое колючее одеяло, и оно дергается вместе со мной. Надо мной. Тогда ты ложишься рядом. Не потому что. А чтобы согреть. Обнимаешь крепко-крепко. Как в детстве. Так обнимают только в детстве. Тепло превращается в запах. Весь мир превращается в запах. И согреваешь. Конвульсии умирают прямо в эпицентре озноба, тонут в твоем тепле.
Я свободна.