ФРЕЙЯ – скандинавская богиня любви. «Из рода Ванов Равных ей по красоте не было и нет во всем мире ни среди богов, ни среди людей, а сердце ее так мягко и нежно, что сочувствует страданию каждого. У Фрейи есть волшебное соколиное оперение, надев которое она часто летает над облаками, и чудесное золотое ожерелье Бризингамент, а когда она плачет - из ее глаз капают золотые слезы.»
ОРЕЛ
БУДДА
Черный квадрат сцены. По центру – высокое узкое голубое окно: от пола до потолка. Оно стоит само по себе без стен и крыши. За окном летят искры. Там идут сварочные работы. Человек в сварочной маске склонился над грудой железа. Меняется свет. Искры перестают быть голубыми и становятся красными, затем желтыми. Человек перестает сваривать и выходит из-за оконного пространства. Высокий тонкий, черный, в непроницаемой маске – он стоит и смотрит в пустоту. Наконец, человек снимает маску. По черной рабочей робе рассыпаются золотые волосы, до этого заправленные за воротник. Сварщик оказывается женщиной. Это Фрейя.
ФРЕЙЯ. Мы всегда рождаемся в другое время, в муках и непонятно зачем.
Опыт поколений ничему нас не учит. Это сказки, что с молоком матери, мы впитываем память веков – ничего мы не впитываем, кроме кальция и нежности.
Мы голые и ничего у нас нет.
Мы, как первобытные люди, должны сами взять в руки палку, сточить камень, развести огонь. Ни один Прометей не сделает это за нас. У Прометея много других забот. Прометей кормит орла печенью. За эти тысячи лет, он сдружился с черноклювой птицей, которая в свободное от поедания печени время, носит на своих крыльях Будду. Прометей и Будда все время просят орла быть осторожным - несмотря на Красную книгу и запрет на отстрел хищных птиц, летать стало опасно. А еще – линии электропередач….
Так вот.
Мы всё должны сами.
Это неправда, что велосипед уже изобретен. А даже если и так, кататься на чужом велосипеде все равно, что брать взаймы у времени. Этот долг невозможно отдать. А старость, как долговая яма: уже не вылезешь.
Фрейя расстегивает пуговицы на своем комбинезоне.
ФРЕЙЯ. На самом деле, смысл жизни в том и состоит, чтобы изобрести собственный велосипед, пусть даже трехколесный, а если удастся прокатиться на нем несколько кругов – считай, повезло.
Легче, когда у тебя чего-то нет. Значит нужно стремиться к тому, чего нет. Когда есть все – вообще неясно, как жить.
Глупое время.
Можно говорить все, что угодно. Почти все. Ехать куда угодно. При полном отсутствии векторов. Читать, что угодно. Обидно. Обидно, что никто не даст мне книгу запрещенного писателя N. на одну ночь за пять рублей, взяв с меня клятву, не делать фотокопий, а если с фотокопией, то - за десять. Я могу пойти в магазин, в библиотеку, в Интернет и прочесть все, что хочу. Но я не хочу ничего читать. Потому что все, что там написано, не имеет ко мне никакого отношения.
Фрейя снимает комбинезон, под которым – полупрозрачное открытое золотистое платье. Очень нежное. На шее у Фрейи – невероятной красоты ожерелье.
ФРЕЙЯ. Я живу на острове. И мне неймется. Каждый уважающий себя Одиссей обязан когда-нибудь уплыть с Итаки. Вопрос возвращения – уже совершенно другой вопрос.
Что с того, что у меня в руках карта, когда неизвестен масштаб – кроме того, я не умею пользоваться компасом, не умею смотреть в небо, не знаю, где Южный Крест, а где Малая Медведица.
Мне нужно заново открывать и называть созвездия. Мне все нужно заново.
Вот говорят: Человек летал на Луну. Какой человек? Кто летал? Никто не летал.
Я – этот человек. И я заявляю со всей ответственностью, что я никуда не летала. Я вообще не знаю, зачем существует Луна и, причем здесь приливы с отливами. Не рассказывайте мне баек. Опыт какого-то Нила Армстронга, который якобы прогулялся по лунной поверхности, ничего для меня не значит. Я не была даже на соседнем материке. Не говорите, что там тоже живут люди. Я не так глупа, чтобы верить телевизору, тем более, я понятия не имею, как он устроен.
Фрейя заглядывает окно, распахивает руки, запрокидывает голову. Ее тонкий черный силуэт на фоне светящегося окна напоминает распятие.
ФРЕЙЯ. Никакой опыт поколений не убережет меня от стандартной ошибки. Я опять возьму и сяду за стол, перед чистым листом бумаги, вместо того, чтобы пойти и выучиться на бухгалтера. И весь опыт – коту под хвост. От графоманов страдает и литература, и бухгалтерия.
С потолка медленно опускается вертящееся зигзагообразное зеркало. Фрейя глядит вверх. Ее лицо отражается в зеркале. Зеркало застывает на высоте, раскачиваясь, как маятник.
ФРЕЙЯ. Изучать старческие морщины – все равно, что пытаться разгадать язык истории. Неблагодарное занятие. Шифровальные машины работают исправно. И каждый раз – новый код. Мы никогда не разгадаем. А все потому, что язык истории – это мы сами. История говорит нами. Мы и есть ее буквы, ее слова. И в сумме - мы манускрипт, который не в силах сам себя прочесть.
Я смотрю в глаза прохожему деду, увешанному орденами, как яблоками, которые тянут его к земле, я смотрю на экран - взрывают Хиросиму, я читаю о Сталинградской битве и она для меня равнозначна Ледовому побоищу, и я, по-прежнему, ничего не знаю о войне. Так, как если бы ее никогда не было.
Фрейя поднимает с пола рабочую робу и прижимает ее к груди, словно это – живой человек. Она закрывает глаза от нежности.
ФРЕЙЯ. Мой любимый часами смотрит черно-белые хроники фашистских парадов. Ему нравится, как толпа выкидывает вперед правую руку. Как будто у этой толпы всего одна рука, а не сотни тысяч, не миллионы правых рук. Я не думаю, что ему всерьез нравится фашизм – ему нравится эта упорядоченность, этот организованный восторг, такое редко бывает…
Фрейя опускается на колени. Осторожно кладет прямо перед собой рабочую робу, расправляет рукава. Снимает с шеи ожерелье и выкладывает его над воротником робы, словно светящийся контур головы.
ФРЕЙЯ. Меня ничему не научили эти парады, эти взрывы, этот дедушка. Я знала одного. Служил в штрафбате. Дошел до Берлина. Был в Бухенвальде. «Печи, - говорит. – еще теплые стояли». И улыбается. И правильно. А что тут скажешь? Разве я смогу понять? Ну, печи, ну, теплые….
Когда я училась на первом курсе, у меня совсем не было денег. Еле хватало на проезд в раздолбанном «рафике» под номером «127». Он возил меня в альма-матер. И вот однажды, подъезжая к своей остановке, я поняла, что расплатиться нечем. В сумке не оказалось потертого матерчатого кошелька. Я обшарила сумку несколько раз под порванной подкладкой, вытряхнула все ее содержимое на колени и малодушно заплакала.
Передо мной лежал карандаш, гребенка, блокнот, аудиокассета и карамелька. Денег не было. Пассажиры стоявшие рядом, молча наблюдали, как становится пунцовым мое лицо. И вдруг подошел лысый коренастый старик с разноцветными планочками на пиджаке, сунул в мою ладонь горсть темной меди и молча отошел. Я пыталась вернуть ему деньги, т.к. взять их у пенсионера в автобусе было еще хуже, чем объясняться с водителем по поводу пропажи кошелька. Но благодетель ушел вглубь «рафика». Ветеран не хотел ничего обсуждать. Он просто сделал то, что сделал.
Двери открылись. Я в последний раз посмотрела на желтоватую лысину, расплатилась и вышла из автобуса.
Я рассказываю об этом случае, потому что все, что происходило не со мной, по сути, не имеет значения. Как бы я не пыталась представить эту войну посредством фильмов и книг, для меня ее подвиги и похоронки, ее предательства и геройства значат меньше, чем тот поступок в автобусе. Он мгновенно и очень точно проиллюстрировал прошлое. Я почувствовала, какими были полвека назад солдаты советских социалистических республик, которые по всем законам здравомыслия и логики не должны были побеждать, но взяли и победили.
И мне теперь ясно почему.
Левая рука не знает о том, что делает правая.
Наша левая рука, против их правой, вскинутой в приветственном «хайль». Левая побеждает правую. Парадоксальный армрестлинг. Выходит, единственный закон, по которому можно жить – это закон парадокса.
Фрейя ложится рядом с рабочей робой.
Нужно ли рассказывать о том, что через несколько лет после случая в автобусе, я видела другого фронтовика в орденах, который вытянувшись по струнке всем своим костлявым телом, стоял на тротуаре и у ног его лежала рваная шапка, и он не смел взглянуть в лицо прохожим?
Победитель просит милостыню у побежденных. Побежденные милостиво подают. Там - в шапке - одиноко поблескивало несколько желтых монет. Купюры, конечно, никто не бросал. Это было весной, девятого мая.
Дешево обошлась победа. Ее отдали даром, просто потому что никто не решился назвать достойную цену.
Зеркало опускается низко-низко. Оно почти касается лица Фрейи, которая лежит на спине. Затем зеркало резко взвивается вверх и исчезает под потолком. Фрейя встает и идет к окну.
О чем вообще можно писать, если даже толком не жил?
Разрозненные мысли – вот все, что я могу оставить этой бумаге, этой минуте, этому дню. Небогатое наследство.
Первое, что видит человек, войдя в автобус, который следует по маршруту «Жизнь», так это табличку «Оплата при выходе». Цена зависит от того, где ты сойдешь.
Слишком много транспортных метафор.
Слишком много юношеского максимализма при минимуме юности.
Слишком много того, что можно назвать дневниковыми записями, но нельзя назвать пьесой.
Что дальше?
Фрейя ступает в пространство за окном. Она снова берет в руки паяльник. Вырывается фонтан голубых искр. Фрейя работает без маски. Ее лицо озаряется неземным светом.
ФРЕЙЯ. Дальше я постараюсь чаще смотреть в небо. Может быть, когда-нибудь мне удастся увидеть Орла, который клюет печень Прометею и катает на спине Будду. Признаться, я не верю ни в первого, ни во второго. Но я верю в орлов. Я видела их в учебнике зоологии.
Фрейя поднимает большую железную скульптуру, которую она сваривала. Окно распахивается. За окном виден крест, на котором, словно на насесте с обеих сторон сидят железный Будда и железный Орел. Искры сыплются ниоткуда сами по себе. Свет гаснет.
Слышен железный лязг, а затем шорох огромных крыльев.
УЛЛЬ - пасынок Тора. «Замечательный стрелок из лука. Все его стрелы попадают в цель, как бы далека и мала она ни была. Улль так же быстрее всех бегает на лыжах. От него этому искусству научились и люди. Покровительствует спортсменам и здоровому образу жизни.»
ОКЕАН
Океан. Над океаном из черноты торчит тонкая узкая доска для прыжков в воду. Сумерки. Из мрака появляется силуэт. Он движется по доске. Это Улль - полуголый мужчина, с луком на спине и колчаном на поясе. Доска предательски вибрирует. Улль снимает со спины лук, вынимает из колчана стрелу, натягивает тетиву, выстреливает в океан. Глухой всплеск. Улль выпускает вторую, третью, четвертую стрелы. Они исчезают в океане. Опускает лук, вздыхает.
УЛЛЬ. Я – стрелок и моя проблема в том, что все стрелы поражают цель. Не попадают, а именно поражают. Поражение. Поражают – это как бы удивляют. Стрелы удивляют цель. И убивают. Потому что цели нет. Потому что цель – это океан. Все мои стрелы попадают в цель. Только что я убил четырех акул. Они пошли на дно, не успев взглянуть в глаза своему убийце. А для меня это только глухие всплески волн. Очень скучно. Скучно быть Богом.
Улль подпрыгивает на краю доски. Доска очень сильно прогибается, но Улль удерживается и не падает.
УЛЛЬ. Я тут любил кое-кого. Даже не знаю зачем. Наверное, от солнца. Она была глухонемая.
Улль прогуливается вдоль доски – туда-сюда.
УЛЛЬ. Я ей сигналил. Сигналил, сигналил, а она не слышит. Вспотел весь. Еле успел затормозить. Трамвай – это тебе не велосипед. Думал, перееду. Я тогда трамвайщиком работал. Трамваи водил. Желто-красные трамваи. Ходят редко в гололед.
Снова подпрыгивает.
УЛЛЬ. Я ей стихи свои читал. Никому не читал, а ей читал. Потому что она глухонемая. А это все равно, что читать стихи океану. Ни слова критики. И никаких поблажек.
Выпускает в океан еще одну стрелу. Громкий звук. На поверхности океана появляется пятно крови.
УЛЛЬ. О! Кита убил. Любить очень трудно.
Подпрыгивает.
УЛЛЬ. Я читал ей стихи, а она слушала и молчала. И мне самому начало казаться, что это она читает мне свои стихи, а я молчу и слушаю. Особенно, когда она произносила «Молитву о дожде».
Улль садится на доску, свесив ноги и тихо, размеренно, печально декламирует стихотворение. Одновременно он совершает жесты руками на языке глухонемых.
УЛЛЬ.
Я сегодня заболела,
И, наверное, умру
Угости меня кефиром
И возьми с собой гулять
Я схвачу тебя за руку,
Словно маленький ребенок
С глупо белыми усами
От кефира и любви…
Я скажу, что очень страшно,
Когда нет твоей ладони,
Когда красные трамваи
Ходят редко в гололед…
Я скажу, что ты красивый,
Хоть похож на Урфин Джюса,
И что мне никто не нужен,
Кроме мамы и тебя…
А вообще-то, я, наверно,
Отпущу тебя на волю,
Я же знаю – ты не любишь
В дикий холод выходить…
Ты хотел остаться дома
И смотреть, как капли с неба,
Потолок буравя тихо,
Звонко падают на пол…
Вон, гляди-ка с неба льется,
Льется, словно из пакета
В наши души и ладони
Свежий, праведный кефир
Что ж, давай купаться будем
Мы в кефире белоснежном,
И неважно, что трамваи
Ходят редко в гололед!…
И неважно, что сегодня
Ты похож на Урфин Джюса,
И что туфельки сломались,
И что мне двенадцать лет!
Не волнуйся, что больна я!…
Вон, лекарство льется с неба!
Да, и ты такой чудесный –
Не хочу я умирать…
Не хочу я умирать.
Не хочу я умирать!!!
Улль молча сидит на доске, которая прогибается под его весом.
УЛЛЬ. Когда она ушла, мне показалось, что я оглох. И онемел. Я долго не мог понять. Разве глухонемые девушки уходят от таких, как я? Хотя я не знаю, кем я был для нее. Она же не говорила. Я не знаю. Может быть, она, действительно думала, что я – водитель трамвая? Я не мог понять. Но потом я познакомился с одним контроллером и он признался мне, что от него ушла девушка с ДЦП. Он был нормальный, здоровый, курил только, любил выпить, но вобщем и целом… А она болела церебральным параличом и ее все жалели, причмокивали, ему говорили, что сердобольный… Она даже стопку с водкой не могла удержать – руки дрожали, все выплескивалось… Он ей водку в чашку наливал… Чтоб удобнее было. Чашка глубокая – не расплескаешь… А она ушла от него. Он тоже сразу не понял. Говорит ей: давай жить вместе, а она: а может, лучше расстанемся? То есть он ей – жить вместе, а она – расстанемся… Полюбила другого. А этот другой, конечно, даже не знал, что его полюбила девушка с ДЦП. И она прекрасно понимала, что шансов нет. Но того контроллера все равно бросила. Не могу, говорит, с тобой без любви… Он хотел ей окна бить и в подъезде матерное слово паяльником выжечь. Передумал. Написал песню.
Молчит. Болтает ногами над океаном. Звучит песня исполнении Жанны Агузаровой «Звезда».
Встает. Расправляет руки, несколько раз подпрыгивает на доске.
УЛЛЬ. Но у меня совсем другая история. Она угодила под трамвай. Под трамвай молчания. Ее немота была красноречивее всех на свете стихотворений. Стрела поражает цель. Цель поражается. И пораженная – падает.
Улль, не произнося ни слова, жестами произносит «Я люблю тебя», позади него поднимается солнце, Улль красиво и точно – ласточкой – прыгает в черный океан и исчезает в его глубинах.
На поверхности воды всплывают сотни стрел.
ИМИР – «в скандинавской мифологии гигантское человекоподобное существо, из тела которого был создан весь видимый мир. Имир зародился во влаге растаявшего инея. Его выкормила возникшая вместе с ним корова Аудумла. Соленые камни, которые она лизала, превратились в предка богов Бури. Имир породил великанов. Сыны же Бора (Один с братьями) убил Имира и из отдельных частей его тела создал мир. Плоть Имира стала землей, череп - небом, кровь - морем, а кости - горами.»
Окрестности Пизанской башни. Имир – 60-летний крепкий мужчина бродит по развалинам с фотоаппаратом.
ИМИР (щелкает фотоаппаратом). Здравствуйте. Я – сумасшедший профессор. Нигде в мире, да и нигде вне его, невозможно мыслить ничего иного, что могло бы считаться добрым без ограничения, кроме одной только доброй воли. Это не я сказал. Это Иммануил Кант. «Основы метафизики нравственности». Однажды мне позвонил Бин Ладен и пригласил на фотовыставку, посвященную памяти погибших в Нью-Йорке 11 сентября. А позже мне даже пришло приглашение. Оно было в форме авиа-билета на тот самый самолет, и обожжен по краям. Я пришел. Его, конечно же, не было. А я пришел. Мне особенно понравилась одна фотография. На ней был изображен театральный механизм для поднятия кулис: ржавая железная катушка. На катушке - канат, убегающий вверх под купол театра… Очень хорошая фотография и как раз по теме. Я решил познакомиться с фотографом. Он оказался человеком средних лет без особых примет. Мы приобрели бутылку дешевого вина, и пошли к морю.
Имир фотографирует зрительный зал многократно с разных точек.
ИМИР. Мы пошли к морю, и я влюбился в него. Как-то так незаметно. А у меня дочь. Жена умерла, когда дочери было шестнадцать. Прошло десять лет, а она до сих пор не пришла в себя. Это очень трудно. Очень. У моей дочери не складываются отношения с молодыми людьми. Она пошла в секту. Ей там сказали, что если помолиться их специальной сектантской молитвой, то она обязательно выйдет замуж. Теперь моя дочь все время молится. И почти ничего не ест. И не выходит на улицу. Я за нее боюсь. По-моему, чтобы выйти замуж, нужно делать что-то другое. А тут еще Он. Как я ей скажу?
Фотографирует.
ИМИР. В детстве дочка боялась, что я найду замену маме, у нее появится мачеха, и она меня за это заранее возненавидела… Боже, ну что я говорю? Нет, конечно, Она меня любила и сейчас любит, у нас нет никого ближе, но эта близость бывает невыносима, и никто не виноват – я сам виноват, потому что оказался слаб… Потому что внутренний двигатель не выдержал испытания… Когда уровень любви зашкаливает любовь рискует превратиться в угарный газ. И я устал. Честно, я устал. А тут – это ржавая катушка. Такая замечательная, такая красивая… нет, я даже не думал ничего такого и он тоже не думал… Я никогда не был…ну вы понимаете… Мы просто пошли к морю выпить, потом стали видеться… Однажды он пришел к нам домой. Дочка стояла посреди комнаты и молилась. Даже головы не повернула. Мы на цыпочках прошли на кухню и там тихонько говорили, пили чай без сахара. Я рассматривал его снимки и у меня внутри, под ложечкой, стало что-то подниматься, что-то такое щемящее, щенячье… Счастье… Я попросил его научить меня фотографировать. И он согласился. Мы бродили по заброшенным стройкам, свалкам, снимали бродячих собак… Однажды увидели маленькую девочку. Ей было лет семь. На ней были белые сандалии, красная нейлоновая куртка и зеленый платок, она держала в руках медведя с оторванной лапой и была вся такая несчастная, такая маленькая, и я вспомнил свою дочь, стоящую на коленях посреди комнаты и начал плакать, и не мог остановиться… А девочка исчезла. Как будто и не было ее… Мы потом думали: как она могла там оказаться – на дикой площадке…на самой глубине заброшенного бассейна…там строили бассейн…и она была на дне…а потом исчезла…я плакал… А он стал меня успокаивать и не знал, чем меня отвлечь, а потом сказал: я учу тебя фотографировать, научи и ты меня чему-нибудь – взамен. Я сказал, что ничего не умею, но он не поверил. Я спросил: чему ты хочешь научиться? И он ответил: танцевать. Я в молодости неплохо танцевал, я даже на районных соревнованиях по танго занял четвертое место… И мы стали учиться. Прямо там…на стройке…на дне бассейна... я показывал ему, как нужно держать партнершу, обнял и всё. Всё. Я просто ощутил это как в детстве. Тепло. Тепло – это чудо. Нельзя жить без тепла. Я много думал. Я не верю в то, что есть что-то естественное и неестественное. Но я верю в настоящее и ненастоящее. Он – настоящий. И я – настоящий. Мы – живые.
Имир фотографирует Пизанскую башню. Башня начинает медленно клониться вниз.
ИМИР. Я не знаю, как сказать дочке. Я очень хочу, чтоб она была счастлива. Я даже согласен помолиться за нее на коленях на бетонном полу, если надо. Только пусть поест и пойдет погуляет. Я -всего лишь растаявший иней.
Имир фотографирует башню, которая падает на него.
ИМИР. Доченька, слышишь? Я - живой. И ты – живая.
Затемнение. Грохот упавшей башни и после долгой паузы – щелкающий затвор фотоаппарата. Звучит народная итальянская песенка.
ЛЕФИ – скандинавская покровительница влюбленных. Освещает союзы между ними.
ФРЕЙЯ;
УЛЛЬ;
ИМИР.
Темнота. Звук струящейся жидкости и закрываемого крана. Постепенно появляется свет. По центру пустой сцены стоит желтая машина с надписью «КВАС». Тут же на подносе - большие квасные кружки. Падает снег. Рядом на табуретке сидит женщина средних лет – миловидная и приятной полноты - в белом халате. Это – Лёфи.
ЛЁФИ. Жарко. Щас народ повалит.
Отпивает квас из кружки.
ЛЁФИ. Да. Щас повалит.
Достает старый засаленный журнал.
ЛЁФИ. От Галка – паскуда. Все выкройки повыдирала… Так что тут…Рецепты… Возьмите чистую кастрюлю...нет это … нет у меня чистой кастрюли… ножницы по супернизким ценам…супрематизм…антипреспиранты – антидепрессанты…ванночка эмалированная…Раздел «сентименты»…посмотрим, что это за сенти..менты… (читает) 4 утра. Холодный узкий коридор. Новый год. Сидим на неудобных низких стульях, разговариваем. Полчаса тому назад мне взбрело в голову пригласить его на танец. Он сначала отказался, потом согласился. Затем ни с того, ни с сего снял, с руки и подарил мне свои часы – я взамен отдала свои. А через пять минут извинился, часы забрал и мне мои вернул… Говорит, одумался. По-моему, это любовь. Ощущение опьянения усиливается чувством голода, но и оно теряется где-то на границе между двумя годами: один перетекает в другой, как сумерки – в рассвет… Я устала и хочу спать. Коленки мерзнут. Тем не менее, высокодуховная беседа продолжается. Музыка, поэзия, фотография, люди, звери, орлы, куропатки… Периодически к нам кто-то присоединяется. Вот моя сумасшедшая подружка вспоминает о своей давней девичьей трагедии. Она поздно лишилась девственности и ей было больно. Затем подходит какой-то человек в каске, целует меня прямо в губы долгим пленительным поцелуем. Я на поцелуй отвечаю. Мой собеседник в ужасе. Вот подходит еще один: тот, который мне понравится, кого я, возможно, буду любить, но еще не знаю об этом. Он как-то беспомощно пьян. Смотрит на меня и сообщает моей подружке (той, которая поздно лишилась девственности), что чувствует в организме какие-то странные пульсации. Я засыпаю. Полумертвую от желания лечь в постель мой собеседник-часовщик выводит меня на улицу. Как всегда, в Новый Год происходит чудо. Выпадает мокрый холодный, скользкий снег.
Лёфи недоуменно закрывает журнал, отпивает глоток кваска со снежинками.
ЛЁФИ. Шо это вообще такое? Ничего. Щас народ повалит.
Закуривает.
ЛЁФИ. Все же, на самом деле, очень просто. Не нужно выдумывать. (читает) Профессиональная сваха с шикарным каталогом женихов. 774925. Это глупости. Бедные люди. Любовь, конечно – самое главное. И они это знают. Они не знают только, что никакого секрета нет. Никакая сваха с каталогом не поможет, и она, тем более, не знает секрета и вообще ничего не знает. Сваха эта, скорее всего, одинокая озлобленная старуха, решившая заработать на нашем бабском коллективном одиночестве. И случай не поможет. И вообще ничего не поможет, не помогает и помогать не будет. Найти любовь невозможно. Нужно отказаться от поисков. Моисей водил евреев по пустыне сорок лет. И не землю обетованную он искал, потому что эта пустыня и была обетованной землей, а ждал смерти последнего раба. А раб – это тот, кто недостоин жить на обетованной земле, кто сам про себя решил, что он раб и что он недостоин. Так вот. Все эти люди, все-все, и те, которые с влажными глазами в троллейбусах, и те, кто дают брачные объявления в дешевые, унылые газеты и все-все, они же все, на самом деле, про себя решили, что ЛЮБВИ НЕДОСТОЙНЫ. И всё. Это всё. Сорок лет пройдет, и никто не откликнется на брачное объявление. А через сорок лет, когда последний раб сдохнет, какой-то мальчик наступит на клочок газеты в парке, она прилипнет к его ботинку, а он даже не заметит, а рядом на скамейке будет лежать бабушка - со светлыми глазами, неземной красоты, больше не рабыня, но уже старая и самое плохое - мертвая… Но не рабыня. И мальчик все поймет и расплачется. Зачем он родился так поздно? Это же Вино из Одуванчиков. И очень грустно. Нужно с самого начала, всегда-всегда знать, что ты пришел в этот мир, потому что ДОСТОИН ЛЮБВИ. Только по этой причине. Без повода. Просто так. Потому что достоин. Щас народ повалит.
Звучит песня Виктора Цоя «Группа крови». Один за другим, двигаясь в такт, на сцену выходят Фрейя, Улль, Имир. Они становятся в очередь за квасом. Лёфи наливает каждому по большой кружке. Они выпивают.