ОЛЬГА ИЛЬНИЦКАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ
калейдоскоп

1
КРИЗИС

Писатель я или хрен собачий, спросил себя Викентий. Тиражи у меня не фонтан, заработать своими книгами ни разу не, пишу лучше чем, а никто не любит. Пирожка с яблоком не протянут, только и знают, как истреблять интерес к жизни вопросами. Поговорили? Свободен?

Возникло ощущение, что в сериал вошёл и застрял. А там неясно, в какую серию попал, не понимаю, не понимаю, что происходит в зале с шахматно-расставленными стульями.

Что происходит? И – как мне отсюда, куда? Да некуда, кроме как рвануть тельник на груди и рубануть правду – как они её понимают и ждут.

Викентий поддёрнул маску, поклонился неопределённо, всем и никому, и вышел из зала.

На улице сдвинул маску, вздохнул и вслух сказал – всё! Завязал, завязал с литературой, точка.

Шёл снег, заметала след позёмка, писатель начинал новую жизнь.

2
ТАКАЯ ЛАЖА

Когда я верил во всё светлое, что вы считали фуфлом и лажей, говорил свой текст Викентий зимнему сумраку, а мои дед и отец проливали кровь, пришёл дядя Стёпа-космонавт и лишил меня сбычи мечт.

Я не целочка, меня так вежливо не возьмёшь, за социальную невинность я могу отказаться от светлого будущего, да оно изначально не моё, моих родителей, но зачем им, уже поздно им, растворившимся в голубизне бесконечности.

Вот я в недоумении, вот каланча, вот пожар, вот пожарники, но огонь горит, машина стоит, а в меня стреляют! Я рушусь на всю голову, как крыша едет, погребая стрелка, а он взлетает, растворяется в небесах белым инверсионным следом и, обернувшись голубем, птицей государственной, оповещает мир: вот земля обетованная! Она есть, а ты, Викентий?

Засвистел Викентий музыку завирюхи, набирающей силу. Одинокий голубь, снегирём с обагрённой красным грудкой, сел на плечо Викентия, сказал строго:

– Восвояси, Викентий, восвояси, возвращайся домой.

3
СВОБОДЕН

Зря ты затеял разговор о свободе.

Отвечаю – ты будешь не свободен с тем, к кому подошёл, кому даёшь деньги… не свободен с тем, кому лжёшь.

Ты повязал себя, поделившись постелью, хлебом, тайной. Не свободен с тем, кому помог, забота о другом пуще неволи – ты не свободен! – И ничто не освобождает – если ты не один. Ни любовь, ни вражда, ни дружба тебе не в помощь.

Просто помни, когда не один – ты событийствуешь, соучаствуешь, сосуществуешь, а не живёшь свою жизнь.

Освобождает для жизни только одиночество. Живи один. Будь свободен.

Только тогда возможно наше со-беседование, только тогда – кто кого. Убей собеседника! Он пожизнен. Убей и стань свободным!

– И что тогда мне с той свободы?

– А чего ты хотел, когда подошёл спрашивать?

– Я хотел узнать, как становятся свободными.

– Ты не будешь свободным, ты обращён к другому. Будь счастливым, свобода тебе не грозит, – он протянул мне ключи от квартиры, где деньги лежат, и захлопнул за собой дверь.

Прошло девять лет. Я вышел на случайной остановке поезда маршрута Одесса – Москва. Снял номер в гостиничке. Никто не знал меня в этом городе. Идти мне было некуда. И я долго шёл под дождём. А когда он меня окликнул, я сразу понял, вот оно, уже происходит, и пошёл на голос. И оно произошло.

…С тех пор на груди я ношу медальон, в нём – клочок бумаги с одним единственным словом.

…Я не расскажу о том, чем заплатил за него. В этом слове помещена вся моя жизнь. И его тоже.

4
ПРО ПУГОВИЧНИКА И НИКОГДА

Кто сказал, что «никогда» обращено в прошлое? Никогда – это о будущем.

Вот я и узнала, что такое страшный сон. Оказывается, мне раньше не снились страшные сны.

Сегодня приснился мой второй сон о Викентии, и ничего более яркого и страшного мне ещё не снилось.

Во-первых, Викентий играл джаз на водопроводной трубе. Он был один в полупустой комнате и играл. Это было фантастически хорошо! Но ему было плохо, и я это видела, как именно плохо ему было. Я хотела помочь, но он уже лежал, неудобно и больно лежал, и кровь проступала через жёсткий белый воротник французской рубашки, а я не могла помочь расстегнуть пуговку на шее. Он задыхался. Я видела чужую комнату, полную звуков – то маленькие мышки маленькими ногами топали, во все стороны разбрызгивая отброшенную Викентием музыку. Викентий был похож на Маяковского, уже застреленного и переложенного на кровать умирать. Мёртвый, но умирающий Маяковский и был Викентием, и жёсткий тугой ворот белоснежной рубашки был усыпан бусинками проступившей крови.

Сытые бисерные клопы перетоптали маленькими ногами всего Маяковского и, как разбегавшиеся перед тем мышки, маленькими ногами разносили музыку Викентия на север, юг, восток и запад.

Мы разговаривали, комната обернулась купе поезда, мы ехали на юг, на столике тихо ложечка в стакане звякнула…

– Как сегодня неспокойно, зябко мне, – сказал Викентий моими словами. Он кутался в вагонный плед, рассказывал, что много лет не ездил на поездах.

– Всё самолёты да самолёты, послать бы их по адресу…

Я говорю:

– Там перекаты да перекаты…

– Та не мелочись, это одно и то же, – только и сказал.

Ему опять было душно, и больно, но мне удалось пуговицу расстегнуть.

– Не боюсь я ПуговиШника, а тогда боялся…

Я поняла про «тогда», тогда и я не боялась Пуговичника, когда ждала Викентия у оперного театра, а он опаздывал. Но если я решаюсь ждать, я дожидаюсь.

За тридцать минут ожидания я нашла тринадцать пуговиц. Мы поехали в Наш Замок на шестнадцатой станции Большого Фонтана и я бросила пуговицы в огонь печки, что Викентий жарко растопил, все тринадцать пуговиц…

Мы впервые вместе легли на кровать, узкую и жёсткую, и пролежали неподвижно сорок минут, а Пуговичник пялился на нас от печки до момента, пока мы молча не встали и пошли есть пельмени в кафешку у моря.

Море было замерзшим и мы по нему шли как посуху, набитые горячими пельменями, а Пуговичник пёрся за нами. Я уже знала, что это был застреленный Маяковский, и боялась, что Викентий оглянется и поймёт, кем обернулся Пуговичник. А Викентий вдруг поправил меня:

– ПуговиШник, говори ПуговиШник, тогда не будет так страшно.

– Так как? – спросила я.

– Тик так, – сказал Пуговичник.

Море растаяло.

Викентий никогда больше не приедет в Одессу. Викентий умер и подзахоронен к своей второй тёще в могилу на Востряковском кладбище из соображений экономических, а вовсе не по любви с тёщей. Он пел, рассказывая мне о своей второй жизни, когда удирал из дома тёщи к своей третьей любимой в третью жизнь – «Мимо тёщиного дома я без шуток не хожу», и говорил о себе как о неприлично влюблённом человеке, а я смущалась, даже во сне понимая, что это сон, такому повороту нашей с ним жизни.

Рассказанный сон плоский, как сковородка, а нерассказанный сон точно ведь запомнится горячим ужасом постепенного нарастающего нотного бега маленьких ножек, тяжёлых от музыки, крови, клопов и мышек, и преследующего взгляда Пуговичника.

– Я не боюсь тебя, ПуговиШник!

Но я боялась и поторопилась проснуться. Я не уверена, что проснулась в доброе утро. По-моему, рассвет ещё не наступил. А никогда уже наступило. Точка.

5
ОБ УШЕДШИХ ОТЦЕ И НАПЁРСТОЧНОЙ ДЕВОЧКЕ

…он ушёл тихо, во сне, как уходят праведники. Когда его насовсем отпускали в землю, небеса плакали, дождь стекал по лицам провожающих, они говорили – солёный дождь.

Сливаясь со слезами, дождь не прекращался ещё девять дней и ночей. На десятый день кружевное солнце повисло над миром, даже там, где не было тени, облака рисовали кружевные узоры, и земля была в солнечных зайчиках. Маленькая, как напёрсток, девочка сидела у могилы отца и пела песенку со взрослыми словами. Рядом стояла большая собака, слушала и, в такт помахивая хвостом, подпевала.

Скоро день перевалил к вечеру, предзакатное солнце собрало в ладонь солнечных зайчиков и, сжав кулак, улеглось рядом с могилой, положив кулак под щёку. Девочка молча спросила собаку о непонятном, собака молча ответила. Солнце понятливо улыбнулось и разжало кулак. Зайцы разбежались по сгущающемуся сумраку, пробивая светящиеся окошки над каждой могилой, собака пошла обходить могилы, заглядывая в окна.

Девочка свернулась калачиком, уснула. Света из окошек не хватало, и сумрак сгущался. Собака далеко ушла, у неё были свои дела, зайцы в окнах постепенно гасли и окна закрывались, как глаза.

Над могилами тихо расправляла крылья птица с немигающим взглядом. Но перья крыльев, иссиня-чёрные, помигивали голубыми искрами, от их мерцания становилось холоднее. Вскоре большая печаль накрыла кладбище. Девочка с напёрсток всхлипнула во сне, она замёрзла.

Тогда отец встал и укрыл дочь лепестком фиалки, росшей в изголовье могилы.

Мир волшебно изменился.

Только непроглядная ночь знала, как изменился мир.

Из непроглядности немигающе смотрела ночная птица, сторожащая тьму, и в её чёрных зрачках нечему было отразиться.

6
ПЕРЕДОЗ

«И осталось лишь досмотреть жизнь свою»
                               из письма Н.В. Гоголя

У меня такой наступил передоз… Да меня уже просто нет.

Уже не я, а сгущёнка какая-то, сироп, где концентрация превышает превышение превышения.

…Мама потеряла и второй паспорт за два года… Дома засунула куда-то, она всё перекладывает с места на место без всякой системы, и это катастрофа.

Когда мы забрали и везли маму из больницы, завезли в полицию и – мат с перематом путая, заставили (это при предварительной договоренности!) – сфотографировать её, снять отпечатки, ну и все паспортные прочие дела – то особенно меня вставило – подпись поставить на паспорте – я взяла мамины пальцы в свои, и так мы подписали – (я впервые после замужества писала свою девичью фамилию) и писала её в – последнем мамином паспорте!

…Это странное чувство, когда две жизни – её и моя слились в папиной фамилии – о, как мне в этот момент было сложно – наверное… – как Гоголю очнуться во гробе…

Доставить маму даже к двери нужного кабинета в паспортном столе казалось превышением сил её…

Всё происходило, как в замедленном кино – и да, было осуществлением насилия над старостью.

А через три недели нужно было новый паспорт забрать.

И опять осуществить насилие над немощью – надо без лифта спустить маму с 4 (!) этажа (а на обратном пути поднять…), усадить в такси – высадить перед зданием полиции – поднять по ступенькам – провести по коридору – потом всё в обратном порядке – подпись, когда её и моя рука – единое, и весь путь назад уже с готовым паспортом – с пластиковой карточкой (новая форма паспорта) – это карточка, чтобы такие, как мама – тут же и потеряли!

И вот я всё это представляла и понимала – мне и в страшном сне не сдюжить.

И пошла я договариваться к начальнику полиции. И вот…

Вхожу я в кабинет:

– Здравствуйте! Вы Анатолий Васильевич?

– Да, – заморочено отвечает человек, отрываясь от бумаг.

– Как это хорошо! – говорю я, светясь радостью…

Начальник паспортного стола обалдевает от нестандарта…

После было всё, и было это «всё», как в кино – помню, он сказал – мы здесь не звери, но главное – нам надо, чтобы у вашей мамы не пропечатались пальцы! Нам надо об этом узнать! Тогда можно будет не маму вести к нам, а нас везти к маме. Мы всё сделаем, когда узнаем!

И мы начали узнавать «про пальцы».

Это было долго потому, что завис компьютер.

А потом прозвучало – у юных женщин и стариков иногда не пропечатываются пальцы! Почему-то!

Да, они не пропечатались. И дальше уже всё было просто…

И тогда мы поехали с паспортисткой к маме…

Получение паспорта длилось с половины десятого до половины второго.

И ещё один штрих – мама ждала, сиделка ушла из дома по своим делам, и мама одиноко сидела на постели одетая, как для выхода.

На ней были пижамные фиолетовые штанишки до колен. Голубая кофточка. И поверх длинная белая майка. Левая нога от щиколотки до колена забинтована. Прекрасная благородная седина серебрилась и сияла в солнечном свете… А к белой майке английскими булавками было тщательно и неумело пристегнуто выходное чёрное платье. Оно, как фартушек, было пристёгнуто поверх – …надеть его мама не смогла.

И потрясение наше было столь велико…

А красота маминого лица в этот момент была столь абсолютна…

И мы подписали с ней опять бумагу – единой нашими слившимися руками подписью – о получении нового биометрического пластикового паспорта.

И вот мы вручили маме её новый паспорт… Тут сюрр вошёл в свою высочайшего накала фазу – мама с усилием попыталась подняться с постели – но не смогла, взяла в руку паспорт-карточку, поднесла к глазам, не увидела, пощупала и вернула мне, сказав – что с этим нужно делать? Какую дверь открывает этот ключ? Куда?

– Мама, это не ключ, это паспорт!

– Ну да, – сказала строго моя мама в пристёгнутом к майке поверх английскими булавками выходном маленьком коктейльном чёрном платице, – это паспорт, а я Николай Васильевич.

– Какой Николай Васильевич? – растерялась паспортистка.

– Гоголь, – сказала я тихо.

Паспортистка не поняла.

…Моя мама досматривала жизнь свою.

7
НЕВНЯТНАЯ ИСТОРИЯ

Таких болтливых глупышей, как я, – сказала Зара Максиму, – поискать. Во-первых, Б-бога нет и не было, во-вторых, я тебя не люблю, мне просто бывает кое-что интересно, в-третьих те, кто в бога верят, субъективные идеалисты, их ещё определяют солипсистами, ты можешь с этим не соглашаться, мне теперь без разницы.

Что тебе ещё сказать? Например, что я к понятию родина, патриот и герой отношусь как к перечислению симптомов конкретного инфекционного заболевания, типа скарлатины.

Всё, Макс, вот моё заявление о разводе. Один экземпляр я уже отправила в ЗАГС, второй твоим родителям, третий для тебя, ознакомься.

В-четвёртых, никакая не Зара я, меня зовут Света, и я возвращаюсь в свою биографию.

Зара тихо закрыла за собой дверь.

Максим позвонил маме, сказал, что ничего не понял, но всё, семейная жизнь закончилась. Мама ответила, что они с папой уже в курсе, но мы тоже не поняли. И спросила – доволен?

– Я не знаю, что Заре больше не нужно, я не нужен? – Максим положил трубку, он догадывался, что услышит.

Собрал дорожную сумку, взял паспорт и остатки зарплаты, удивившись, что Зара ничего не взяла, и так же, как она, тихо закрыл дверь. Не решил, куда пойдёт, только знал, что сюда возвращаться не хочет. Уехал на дачу, время было не дачное, значит, подумал, ни с кем не пересекусь. Жизнь притормозила. Спал крепко. Не думал ни о чём. Утром проснулся от запаха кофе. В комнату вошла Зара, поставила чашку на подоконник, села к нему спиной, молча пила кофе.

Он встал, вышел, взял сумку и пошёл вдоль пустой улицы к автобусной остановке. Пришёл автобус и Макс уехал. Вернулся домой, сварил кофе. Пить не стал. Долго смотрел в окно, не зная, что думать и что делать.

Так началась его новая жизнь без Зары.

Через месяц их с Зарой развели и он узнал, что её действительно звали не Зарой, а Светой. Что она никогда не была Зарой, а была её сестрой-близнецом. Но этого он тоже не знал. Узнал, что Зара погибла три года тому, он не заметил подмены Зары на Свету, иногда думал, что что-то не так, но решил, всё бывает. Выяснять теперь, что это было тогда, три года назад, и почему было – не хотелось.

Света не Зара сказала, расставаясь, что дачу освободила. Больше не встречались.

Мать и отец так и не узнали ни того, что Зары уже три года как нет, ни того, что Света никакая не Зара. Ну и слава богу, решил Макс и поставил точку в этой невнятной истории.

8
ИЗМЕНЯЮЩАЯ СУТЬ

Когда Вася постарела, у неё все произошло классически. Раскрошились кариесные зубы, потом закровили парадонтозно десны и оставшиеся целыми зубы добровольно ушли странствовать.

Вася истово молилась, но из-за склероза слова взаимозаменялись, оказалось, что во время молитвы это чревато, потому что Вася думала и молилась о новых зубах из голубоватого фарфора, на винтах вкрученных в хрупкие челюсти, но произносила другое слово, не подходящее для такого прошения. Вася думала о зубах, а ошиблась словом и просила волосы.

Когда утром Вася открыла рот со своим вечным добрым утром, сразу стало понятно, что никакого доброго утра ни у кого уже не будет. Прекрасные голубоватого оттенка волосы струились изо рта несчастной Васи. Росли они не по часам, а быстрее, и к полудню Вася заплела серебряную косу, обвила вокруг шеи и ушла куда глаза глядят.

Все сразу вспомнили, куда пошёл Лев Толстой, побежали искать Васю на вокзал. Нашли на морском.

Коса у Васи расти перестала. Лежала, серебрясь, вокруг шеи, Вася, нос в серебро утопив, поглядывала, словно всхлипывала всухую.

Рта Вася не открывала. Но было понятно, что она беззвучно говорит, говорит…

А Вася подошла вдруг к маленькому лысенькому начальнику морского вокзала, приподнялась на цыпочки и, обхватив лысую голову незнакомого ей начальника, поцеловала серебряным шелковым поцелуем.

И отстранилась, как в немом кино.

Мы смотрели и увидели, как это произошло – серебро волос изо рта Васи стекло волной на голову начальника порта, покрыв голову копной седин. А Вася смотрела и улыбалась голливудской улыбкой, потом захохотала всей серебристой пастью и ушла, опять ушла.

Мы смотрели, как она уходит, и не могли сойти с места, как вкопанные стояли.

Только начальник морского вокзала перебегал от каждого из нас к зеркальной стене вокзала и повторял беспомощно – надо же, надо же… Надо…

P.S.

Надо как-то иначе относиться к тому, что нам предстоит. Каждому. Вот за голову укусить, что ли? Или поцеловать…

9
БУДНИ ОДИНОКОЙ ПЕНСИОНЕРКИ

Нина Петровна по вторникам, часов в десять, выходит из электробуса на Ленинском проспекте и направляется в Ашан, закупиться на неделю.

В её сумку на колёсиках входит покупок на плюс минус до четырёх тысяч.

Вот она идёт со своей стариковской сумкой-тележкой по проспекту, он пуст, здесь, в районе Нескучного Сада, обычно людей немного в первой половине дня, и в огромном Гагаринском торговом центре не будет толчеи.

Самое то время для покупок – Нина Петровна идёт прихоженным маршрутом, считая шагомером растрачиваемую энергию, радуясь, что погода прогулочная, и пенсия в кошельке ещё не потрачена, и настроение прекрасное. День уже сложился – часа три она будет выбирать, она всегда тщательна в выборе продуктов – надо вложиться в постоянную для неё закупочную на всю неделю сумму.

Приустав, Нина Петровна поест в русском бистро, там прекрасно обращается к ней продавец – «сударыня»! Нина Петровна потому только у него и заказывает дешёвенький гороховый супчик с копчёностями, блинчик с клубничным джемом и стаканчик узвара, что никто больше не обращается к ней «сударыня», а ей обращение нравится, потому что не «женщина», не «эй, бабуля», а – су-да-ры-ня!

Поев, в состоянии сосредоточенной расслабленности, Нина Петровна отправляется в обратный путь, дома она разгрузит сумку, загрузит холодильник, передохнёт и отправится заниматься собой, любить себя, ходить по парку, что слава богу, прямо за домом, и станет в парке Нина Петровна поджидать чужую девочку Лидочку, они будут вместе кормить белку, для которой припасены в кармане фисташки.

– Хорошая девочка Лида на улице нашей живёт, – говорит при встрече Нина Петровна строчку из стихотворения, написанного на давно оторванном листочке настенного календаря, имя поэта Нина Петровна забыла, а строчку, подходящую к случаю, помнит и повторяет для Лидочки и её мамы.

Когда белки лапочками берут фисташку с девочкиных ладошек, и Лидочка дышать боится, чтобы не спугнуть, Нина Петровна, волнуясь, говорит Лидочкиной маме: – вы видите, как они похожи!

Девочка и белка действительно похожи, у них умные узкие личики с тёмными бусинками глаз и торчащие вперёд по-крысиному, зубки. Нина Петровна тут же внутренне себя одёргивает: – Лидушка, ты прямо герой мультика, так хороша, белочка наша рыженькая! – это она задабривает воздух, чтобы не почуяла мама Лидочки крысиного прикуса, о котором вслух не упомянула, но успела подумать, на Лидочку стараясь больше не смотреть.

А потом наступает тот самый час предвечерний, когда солнце золотит верхушки деревьев на Пушкинской набережной, и кружевное золото расплескивается по аллеям, а Москва-река вдруг отсвечивает небо, «и не понять, то ли небо в озёра упало, и не понять, то ли озеро в небе плывёт», тихонько напевая, Нина Петровна поворачивает на дорожку, ведущую к дому.

А вслед её одинокой фигуре смотрит чужая девочка, и целых три белки, прыгающие вокруг. Все они неприятно похожи друг на друга, это детское лицо и эти беличьи мордочки – одинаково выдвинутыми вперёд крысиными зубами.

Всё портящими.

И Нина Петровна рассерженно думает одну и ту же мысль, пока идёт к дому – что надо перестать ходить в Нескучный Сад в этот волшебный предзакатный час, что ей давно невыносимо видеть маленькую девочку с неправильным прикусом, так напоминающую её саму, с таким же крысиными дефектом улыбки, однажды испортившим, перечеркнувшим всю её женскую жизнь.

10
О ДВУХ ВЕНСКИХ СТУЛЬЯХ, СЛАВЯНСКОМ ШКАФЕ И РАЗГОВОРЕ НА ТРОИХ

Я залезла на славянский шкаф и лежу, не знаю, что делать дальше. В комнате, кроме шкафа, нет мебели. Вошли Юра и Сонечка, с венскими стульями – присели, разговаривают.

Слушаю, обозначив своё присутствие.

Юра отвлёкся от Сони и говорит мне:

– Спускайся.

Я не знаю, как.

– А ты зачем там? – спрашивает он.

Я понимаю, надо сосредоточиться. Придётся сосредоточиться. Но не хочется объясняться. Я не знаю, зачем залезла на шкаф. Не знаю, что делать дальше. Я даже не знаю, что это за комната и почему Юра и Сонечка сидят на венских стульях, о чём разговаривают. Что вообще происходит?

– Хорошо, – говорю я со шкафа, – я слезу, но зачем? И – я не знаю, как с него спуститься. Вы не сможете разговаривать при мне, вы же уединились, а тут я лежу на шкафу, как вам разговаривать?

– Спускайся, – говорит Юра.

– Не спустится она, она не знает, что ей делать внизу. Как-то смогла на шкаф залезть. Пошли отсюда, ну её, – махнув рукой, Сонечка взяла стул и вышла из комнаты.

– Давай поговорим, – сказал Юра.

– Ты с Сонечкой хотел.

– Сонечка ушла. Давай поговорим. Можешь не спускаться, можешь оттуда говорить. Скажи, почему ты странная такая?

– А почему это я странная?

– Да вот лежишь на шкафу в пустой комнате.

– А зачем вы принесли в пустую комнату два стула?

– Мы хотели поговорить. Но Сонечка из-за тебя ушла.

– А ты почему остался?

– Чтобы говорить, давай с тобой поговорим!

– Тебе всё равно с кём? – удивилась. – О чём хочешь говорить, о том же, о чём с Сонечкой?

Юра что-то говорил, но что говорил, я не слышала, я уже спала. И сон во сне мне не снился.

…В углу пустой комнаты, где только славянский шкаф и венский стул, сидел человек и что-то говорил другому, спящему на шкафу.

11
МЕДВЕЖИЙ ОПЫТ

…а эти две девочки с фотографии, Алёнка и Любашка, очень себе на уме были. Убегали из военного городка, где жили, регулярно – «жить на воле у речки, в поле, в лесопосадке, за синей горой, откуда ночами доносится вой.

…То плачет зверь, сторожащий дверь,

мы до дома дойдём,

мы жить будем в нём, мы зверя успокоим,

он будет жить в покоях,

он не зверь, он нам брат, он не будет выть,

он нам будет рад.

И он не сторож дверям, друг он нам».

Это – одна из первых сказок, что я придумала, во втором классе, или 1958 или 59 год… Мы с Любашкой вместе придумывали, что мы медведи, заколдованные, и среди людей таких медведей – есть немного, надо уметь их находить и расколдовывать, чтобы с ними дружить.

Один из способов расколдовывания – выйти в школьный двор, долго кружиться, взявшись за руки, упасть, закружившись. Кто подойдёт помогать, тот и есть медведь заколдованный. Мало кто подходил. Вообще никто. Одно из первых удивлений. Смеялись над нами, когда мы закруживались «до упаду».

Да, это второй класс, школа номер 3 в Белгороде-Днестровском. Помню, что нашу учительницу звали Прасковья Емельянова Макарова, и жила она на Октябрьской улице, ведущей к старой турецкой крепости. Когда я универ закончила, решила учительницу разыскать, съездила к ней, нашла дом, но разговаривала с сыном, по-моему, его звали Виктором. Он сказал, что мама недавно умерла. Прасковью Емельяновну до сих пор хорошо помню. Она была с химической завивкой и лицо рябое, в оспинках. Статная, как Ермолова на портрете. Голоса не повышала, и не помню других таких спокойных людей, какой была моя первая учительница. И ещё… Она первая мне сказала, что я «не такая», я спросила – а «такая» это какая? Про «не такую» мне было не интересно, меня интересовали «такие», почему они такие, которые мне не нравятся. И вот Прасковья Емельянова мне не про меня объясняла, а про всех остальных в классе ребятах говорила, они были «взаимосвязаны» и этим похожи, они были похожи поступками и рассуждениями. А я не была «взаимосвязанной» и мне предстояло этому научиться, сказала учительница. Думала я, думала, и сказала папе, что мне не хочется быть взаимосвязанной и вообще связанной никак и ни с кем. Папа не понял и пошёл к Прасковье Емельяновне. И тогда я рассказала им обоим сказку про медведей, о кружении за руки взявшись, и что когда мы падали, никто не подходил и смеялись над нами. Что все не медведи, а только мы с Любашкой медведи заколдованные. Любу тоже взрослые позвали на этот разговор. А папа спросил – кто же вас заколдовал?

И тут всерьёз я наплела про самозаколдовывание. Для чего, удивились и папа и Прасковья Емельянова, зачем вам заколдовываться? А Люба вдруг сказала, что мы их обманули, никакие мы не медведи, просто у нас игра такая – в свободную природу, и что когда кружимся, мы летаем, и можно улететь, но мы падаем, потому что вокруг двора забор, у нас нет поддержки, нужной для взлёта, что нам не помогают, когда падаем, над нами смеются. А я… Сказала им, что я медведь. И ушла от них сначала в коридор, потом пошла – пошла и совсем ушла из школы, и сидела в сквере сердитая, но не понимала, что нужно сделать.

Не плакала. Оказывается, я думала серьёзные мысли про правду и неправду.

И понимала, что Люба выбрала сказать правду. А я выбрала остаться медведем.

И я начала кружиться до упаду. И когда я упала… Ко мне подошёл дедушка какой-то, помог подняться. Мы сидели на скамейке и долго разговаривали. И он сказал, что он тоже медведь. Что тоже выбрал не правду, а быть свободным медведем. Вот такой у меня есть медвежий опыт – отказаться быть взаимосвязанной.

Мы с дедом выбрали остаться свободными, с кружением до упаду и без взаимосвязей с теми, кто смеётся над упавшим медведем.

И да, я, когда выросла, так и осталась медведем.

А Любашка стала директором авиационного завода.

12
ДВИГАНУТАЯ ДЕВОЧКА

Приснился сон, рассказанный словами, а не увиденный. Говорил во сне мужской голос: жила была одна единственная в своём роде девочка, у которой было шесть глаз, два зелёного цвета, остальные чёрные. Чёрные глаза были не очевидны для всех, а зелёные девочка прятала под очками. Девочка была не простая, а двиганутая. Она своими зелёными глазами видела мир зелёным, а чёрными мир ей виделся чёрно-белым. Поэтому девочка всё время покупала очки с разными стёклами и меняла их часто, ей легче дышалось в разноцветном мире. Иногда она сидела на высоком дереве, смотрела и видела далеко-далеко. И видела она там такое… То саранча летела тучей, то танки степью шли, то дождь… То бабочки, стряхнув пыльцу, так разукрашивали город, что девочек вели к венцу не осенью, а по весне, когда сады были в цвету.

…Рассказ бы подошёл к концу, но автор дальше не сказал, а на асфальте написал: «Шесть глаз в упор следят за мной, очки меняя каждый час, так смотрят пауки на нас оберегая от судьбы.

Не знать бы большей мне беды, чем эта девочка – паук и её странные очки. Она с меня не сводит глаз, я становлюсь ой вэй тот час – да, зеленей травы».

Позвонили в дверь и сна как не бывало. Но на столе… На столе стоял баллон из-под воды на пять литров со срезанной верхушкой, доверху наполненный очками с разноцветными стёклами.

P.S.

Приснится же… Привидится такое.

Вот что это со мною? Мне кажется, или я сплю в реале, а дальше голос говорит – сто тридцать новых пар очков, шесть глаз и ночь из вереницы снов – ну саранча, ну да, паук, ну да, очки ну…

И так далее.