Андрей Костинский

ОСТРОВ

У камня,
который бросают в море,
есть судьбозначимое мгновенье:
во время соприкосновенья с водою он –
остров!

БОЖЬЯ МИЛОСТЬ

Я заболел во сне.
Ты надо мной склонилась.
Не было в мире тебя верней –
вот она, Божья милость!
Я бредил во сне, горел.
Ты градусники меняла
для всех моих пылающих тел,
которых бесчисленно мало.
Я состоял из фигур –
квадратов и треугольников –
во всех жили пульс и гул
и все проходили в ушко игольное.
Лопались громко зрачки,
набрякшие гноем виденного ранее.
Брось моё тело, кинь;
оно уже вусмерть ранено!
Усадила меня напоить
чем-то из ложки десертной.
Я чувствовал, как натягивалась нить
жизни – смерти.

Та ли ты, кто воскресит,
кто излечит?
Пот со лба –
как ливень
с могильных плит…
Обнимаешь –
прощаясь? –
за плечи…
Я заболел во сне.
Ты надо мной склонилась.
Не было в мире тебя верней –
вот она, Божья милость!


БАБУШКИНА ШКАТУЛКА

Вечер размазывал по окнам пыль
избранными для них каплями дождя.
Забравшись с ногами на кровать, я пил
парное молоко и ждал…
Бабушка возилась у швейной машинки,
и у неё был мешочек с пуговицами;
там были мои любимые, со звёздочками,
(я тогда ещё не знал,
что это бутафория армии).
Глаза слипались.
Но я не хотел
уснуть раньше, чем бабушка свет погасит.
Я на неё смотрел и, ещё узнавая,
в грёзах летал, летал, лета…
Бабушка встала, закрыла окна газетами,
достала из нижнего ящика шифоньера
шкатулку с облупившимся лаком,
открыла и начала вынимать.

«Внучек, это – смех.
Его очень любят люди.
Особенно когда забывают
название радости.
А это – плач без слёз,
бусинки которого
осыпались с обветшалых ниток
залежавшегося в сундуке
приданого.
Внучек, а это – сон.
Он приходит,
когда уже нету сил
печалиться
и когда уже нечему
смеяться.
Пока ты будешь спать,
вокруг тебя уснут:
река,
ветер,
птица в небе
и рыба в море.
А когда проснёшься
однажды лет в сорок,
увидишь уснувшей меня».


РЕЖИССЁР

В чернильную лужу ночного небоводья
макают остриё мечтательного копья.
На белой простыне, накинутой на зеркало, выводят
слова, которые, прошлую жизнь копя,
были самыми важными и стыдливыми;
они всегда пропускали из гортани другие слова.
Вспоминаю, как в детстве скороспелые сливы мыл
под дождями с крыш, да и не мыл – омывал;
как в радуге, пересекающей двор,
осторожненько пробирался,
чтоб не смешать божественно созданный спектр;
как домысливал пары облаков – пары в вальсе,
закрыв глаза, переписывая набело
белым небесный конспект,
я видел слова, проступающие на простыне;
трогал их; они же хватали меня за кисти.
Их смысл, как вымысел, был прост и нет, –
но я прочёл их оттуда, где нет уже истин;
откуда прочтение так же бессмысленно,
как непонимание здесь…


***

Скажи мне, какой бог дал тебе эти губы?
За сколько отец душу свою продал, чтобы родилась ты?
Сколько вечностей стучать часам,
чтобы с биением твоего сердца идти вровень, в такт?
Сколько небу прясть облака,
чтобы сравниться в нежности с кожей твоей?
Сколько ветру вить на луне гнездо из локонов,
чтобы спустить хоть один, подобный твоему, завиток?
Скольким вёснам пройти в распеве,
чтобы слиться с твоим смехом?
Сколько золота вылить солнцу в формочки нашей земли,
чтоб уравновесить его с щедростью одного твоего взгляда?
Сколько ласковым водам течь по дну,
чтобы нега его сравнилась с лоном твоим?
Скольким звёздам оборваться, отяжелев светом,
чтобы в падении
вылилась хоть одна подобием твоих сосцов?
Скольким алмазам рос упасть в высокие травы,
чтоб уготовить прохладное ложе для невесомости нашей?


ВТОРОЙ

Не знаю, кто поселился вчера во мне.
Лишь помню только, как прошлой прозяблой ночью,
из тела вышед, я долго бродил при луне,
себя по звёздам рассредоточив.
А когда вернулся в себя, оказался внутри не один.
Тот, Второй, не представился. Он только раздвинул рёбра,
расширил вены и приказал: «Породи
меняспасающий протообраз».
Боясь, что не справлюсь с непрошенным гостем, раскрыл
небу и недрам запаянную капсулу боли
пребывания здесь, среди чаек и крыс…
Я из жизни себя уволил.
Прилипал белый пух, опускающийся с тополей,
к запечённым, как яблоки, шепчущим что-то губам.
Прижигали глаза электродные сварки лучей.
Ангел – только какой? – вытирал кровь крылами со лба.
Кто-то пел и на чём-то старинном играл.
Кто-то под ноги воду живую парным молоком подливал.
Тот, Второй, кто во мне поселился вчера, ликовал.
И я знал – уже знал – кто из двух ожил утром воскресным,
кто остался во мне, кто погиб и кому были песни.


КО(R)ФЕ

Твои нежные пальцы
держали иглу
и зашивали мешочек
с сердцем моим.

Ты цепляла
на солнце этот мешочек
и, когда высыхало сердце,
молола.

Я будил тебя поутру
запахом сердца молотого,
подавая напиток (ко(r)фе)
в постель.

Ты целовала меня в лоб,
пила кипяток,
отворачивалась
и дальше спала.

К тому времени,
когда порошка оставалось
на одну заварку,
в груди моей
отрастало новое сердце.

И всё повторялось снова.
И всё повторялось снова.
И всё повторялось снова.
И всё повторялось снова.

Но однажды я спрятал мешочек,
и тебе стало грустно.

Ты взяла меня в руки
и долго трясла,
но сердце в груди
не успело ссохнуться
до тарахтящей горошины.

И тогда…

Тогда ты заплакала!

Я же подставил мешочек,
через него процедил
дюжину слёз
в твою любимую чашку,
солнцу подставил –
слёзы твои испарились,
оставив кристаллик соли,
через который теперь
ты меня и рассматриваешь.


ПОШЕПЬ

Я так быстро живу…
Глянь – не мгновения, а времeния мчатся.
В у-
глах вселенной разбросаны наши ли счастья?

Я так быстро живу… Г-
лянь – я старик, опрокинувший в нeби
в уг-
розовом перевале крик свой – в-нем-ли.

Я так быстро живу. Гл-
янь – я с тобой говорю, разумeрший.
В Угл-
ицкий колокол бьётся сердце моё, опешив.

Я так быстро живу. Гля-
нь – нет следов от шагов моих больше.
В угля-
х тлеющих небо – как послебранная стыдная пoшепь…


ЧЕТЫРЕ ВДОВЫ

На кухне в 40 ватт тени почти мертвы.
В окнах друг в друга смотрят двухкамерные стёкла.
Если бы ночь пришла – пришли бы четыре вдовы,
на каждый десяток летствий жизни моей одинокой.

У одной на руках оловянный солдатик спит,
глазки недвижно смотрят, обе на месте ножки.
К горизонту закат – словно лоскут пришит,
словно в том месте небо надорвано понарошку.

У второй за спиной – дозорный озорной,
пальцы куда-то тычет, улыбается хитро.
На лоскут наложил художник белил слой –
красок не намешал, не подготовил палитру.

Третья смотрела вдаль, словно не видя меня,
словно читают между мною и ею требу.
Кто-то достал скребок, слой с лоскута снял.
…лишь катится бочка солнца по гулкой палубе неба.

А у  четвёртой вдовы победительный вид, –
замыкает квадрат, выыытянутый прямоугольно,
на котором лежу, – небо уже не болит,
потому что и мне больше уже не больно.


# # #

Пепельным небом, рассвет не тревожа, уйду
туда, где различий между луной и солнцем не больше двух.

Где звёзды поют гимн внимающей им тишине,
созданной раньше, чем тишина во мне.

Полем, наполовину прополенным, ждущим жниц.
Босым по стерне, привыкая, что из рушниц

палят не только на у-лю-лю и а-ту, но иногда
по уходящим без спроса в заговорённую даль.

Перебирая лучшие дни в голове души,
похож на того, кто забрёл в камыши,

в стаю выстрелив птиц, отеняющих день –
будто её одной пулею-нитью продел.

Но, уходя, посмотрю, как тебе хорошо, –
не оттого, что я отшёл/ушёл,

а оттого, что ты улыбаешься сном,
зная, что будет утро, проснувшись днём.


СКЛЕПЕН

Небо приложило луну –
мембрану стетоскопа – к земле.
Облако вытравливает
неудачно наколотые звёзды.
Луна обернулась на того,
кто смотрит ей вслед.
Поезд пустой спешит,
словно фонарщик – позден.

Стихов моих дециметр
в коробок сложен посложно.
Замок рассечённый всё же замoк,
хоть и английский.
Правда на то и правда,
что отлична положно.
Настоящееся видится
больше далеко, чем близко.

Со-вестьна со-весна,
сов «эс» – на «о, в, а».
Выслушай бред мой вы…
Слу шайб ред мойвы. Слушайб.
Авесна не придёт,
если не будет авиа-
ци-ии и с овации список послужныйб.

Не люби меня.
Я б о л е н.
Я породил себя.
Мой разум склепен.
Остров жизни насыпан на сновьях.
И пишу сам себе,
и бросаю бра с а-о в п/я
слепок.
И с х о ж у с самого себя
обретаенным сновьем.


***

Сов падение – совпадение
утра ночи и ночи утрат.
Ты приходишь ко мне на мгновение,
а у Мига – ГНОй-ВЕНна дыра.

Ты приходишь ко мне в полнолуние.
Волос лунный горит серебром.
Я с тобой заключаю унию,
затворяя вены ключом.

Ты приходишь ко мне в затмение.
Только тмение тминние тьм.
Знамя ночи змеится знамeннее
на ветрах, улыбающих дым.

Ты приходишь, когда я, вымертвясь,
выматерясь и испостясь,
принимаю тебя ИменНо,
но приходишь – ТЫ – ипостась.

Ты приходишь. Ты всё же приходишь. Но
вечность – только касание век,
за которыми взглядом oдышным
то ли ждёт, то ли взорван свет…


***

Я твой ямб. А ты – моя рифма гипердактилическая.
Когда захочешь, я м.б., пропущу вперёд одно или два слова.
Герда идёт по следу бегством-разбросанных-вдаль спичек Кая.
С. Королева целует глаза ему снова, сноу.

В небе сломалась заслонка. Снег векодень спускается.
И оказалось, что наверху резервуара снег – чёрный.
Королева в отчаянии. Она не хочет оставить Кая.
Ей нужно устранить поломку… Чёрный снег идёт, ворный…

Наши сны, скопленные междузимием, промокает белый снег.
Плохое из снов поднимается выше, и снег чернеет в занебии.
С. Королева не может бросить Кая. Он безгрешен даже во сне.
И снег над ним – белый до не-лепи-я.

А ей так нужно войти и остаться там – за сонными веками юноши.
Но если даже во сне он останется чист –
не вернуться к себе, в страну изыгольно-вьюжную,
где за мною одно-два слова…
Но для тебя остаётся недописанным белый лист…


ДИЛЕНИУТОМИКИ

Вдоль неба летят мои снотворные яви.
Птицы клюют им глаза,
дождь тяжелит,
а ветер прижимает к земле.

Я ли
взял
со своих могильных плит
след

того, кто ко мне приходил,
принёс тыщу звёзд сирени,
шоколадные конфеты с кунжутом,
сок манго и мои черновики?

Дилениутомики…

Кинопроектор
застал
заставил
заставилил
нас на ста эпизодах эпи.
В зале неба чёрная дыра дыра.
Напогодь мне, Боже, молю, этот день.

Не смотри
на орфоэпию…
Мне пора…
Люблю…
сирень…


РАССТОЯННЕЕ

От десятилетия по три шага к или от.
Время вышло на ринг, за спиною спряталась вечность.
Зззззззза эти шшаги пессссссссок зззззззаметёт Илион.
И будут сто месс петь, но с «ть»
на конце. Как будет она сладка.
Как будет быстра упряжка бессменных хасок бессмертных.
Сани с ани, ма, цьі и в прижизненный кадр
двадцать пятым войдут кораблём – негомерно.
Как же встречу тебя, режа стопы осколками звёзд,
лунной плахи касаясь, ожидая её ятаганность!
«Б», «г», «ж» не вмещает звезда.
Я их съезд превращаю в свёзд
Атаманки, Подола, Покровки, Салтовки и Таганки.
Ты узнаешь меня. Да, я тот сумасбредный поэт,
проживающий больше, чем выночить смог намечтaния.
На планете живу, – кроме нас никого больше нет.
Но моргнёшь – и весь мир без меня
станет вновь расстояннее.


***

Изморщинясь, лицо походило на сетку-мишень,
в самом центре её – наконечник двукрылой стрелы
устремился вперёд, как трофейною мордой олень,
круп забыв по ту сторону им невидимой чёрствой стены.

А глаза эти жили – каждый только своею судьбой:
два колодца, один из которых луну отражал,
слепо солнцем светил одиноким колодец другой –
будто церковки, борющиеся за прихожан.

Смех осклабился биографией редких зубов;
пара губ горизонтом – повторение верха внизу;
то закрыты печатью, то будто бы решкой обол;
выпускали колечком, то змейкою перхотный звук.  

А кадык – будто кто-то, промазав, в мишень не попал –
напряжённо торчал… Только понял – стрелял изнутри
тот, кто криком-киркой в вечномёрзлую корку стучал
в невозможной попытке пробиться туда, где вдали

и обещанный рай, и никем не обещанный ад
находились в одной предназначенной ранее точке.
Там жил змей необученный, цвёл неплодившийся сад,
на лице ещё не был отточен морщинистый почерк…


А)Д О М

Шагни со мной скрытно, тихо
по лестнице, ведущей в а) д-
ом, где схоронено лихо
жизнь тому назад

в не б) О, в котором птицам
радостно оттого,
что небо им чаще снится,
чем из силков рывок

в) детство, что не уходит,
даже когда ушли
многие одногодки
мои,

в г) д) е) ё) ж) з) и) м у е т под крышей
в сене на чердаке
рядом с плюшевым мишкой –
лучше ведь, чем ни с кем?

Шагни, не оборачиваясь,
иначе исчезнет дом,
небо и рай чердачный –
птицем, скрышно, стихом…