Юлия Котлер

ПРЕДЧУВСТВИЕ ОСЕНИ

Всегда она. Всегда она.
Внезапно и континентально.
Проводит по небу канат,
Пуанты посыпает тальком…

Дождливой хвори сонный сип
В муслиновой одышке лета.
Сильна привычка моросить.
Чернильный жар, бумажный лекарь.

Коронный триптих – ликов лоск:
Лжемалахит, сусаль и прочернь.
Листвой разлапистой слилось
Под зеркалом пятно пророчеств.

Сейчас июль. Часы спешат
В горячке шумной и фатальной.
Но до неё всего лишь шаг –
Внезапный и континентальный.

ПРЕВРАЩЕНИЯ ГОРОДА

Янтарной сущности с царящим в сердце солнцем
Под роль булыжника подстроиться непросто.
Кафкажучок вползал захватчиком-тевтонцем
В шипящий ад многоквартального нароста.

Он видел камни, набухающие небом,
Гротеск модерна и гримасы лун неона.
Слезилась вбитая в вечернесть древним гербом
В размытой мгле зодиакальная икона.

В ночь город стряхивал капризный флёр парижский,
Косматым оборотнем рыскал в гуще мрака.
С утра паясничал, смеялся, плёл интрижки
И жал ошпаренные клешни лета-рака.

Под дулом знойного июльского бесплодья
Спасал куски архитектурного таланта:
Четыре неба обрамлял бетонной плотью
Пустивших корни вниз и ввысь домов-атлантов.

С приходом осени прощался с волосами.
Линяя, сбрасывал октябрьский шумный отцвет.
Читал в тиши с полузакрытыми глазами
Сны о предчувствуемом ветреном сиротстве.

В корявой нежности натурщиц многоруких
Он забывался и терял пространный смысл.
И с каждым режущим клевком грачей-хирургов
Освобождался от значений, форм и чисел.

Дожди ангинные плелись по пыльным плитам,
Над пеплом золота сплетая паутину.
В тумане намертво со стоном моря слитом
Закат кровавый замышлял свою путину.

И город жил.… Как заточённый шизофреник,
Он выбирал себе тела, чины и крылья.
Дни-акробаты, злясь на паперти-арене,
Абракадаброй веских сальто воздух рыли.

Кафкажучком вползала я в булыжный короб,
Янтарной памяти начала не теряя.
Я превращалась в город, ощущала город,
Владыке грёз его же тайны доверяя.

***

Детская мука. Распахнуты окна.
Изобретаю кино, словно путы.
Калейдоскоп – в мановение ока.
Так смертоносно крылаты минуты!

Новое сердце и старая рама
Для молодого экранного неба.
Это Шагал распростёр панорамно
Шлейфом шуршащим искрящийся невод.

Пар облаков. И на цыпочках чутких
Шёпот парижских небесных моторов.
Детская радость. Прибытие чуда –
Прямо над окнами Кинематограф.

***

Почему мужчины всегда играют в убийство?
Патриция Хайсмит

Проходя сквозь волны вивисекций,
Воскресаем в новом смертном теле.
Даже если Бог стреляет в сердце,
Зачастую рана не смертельна.

Это лишь проверка в стиле Ницше,
Или эпизод из девиаций.
На краю любой вселенской ниши
Пляшут плетерукие паяцы –

Бьющие наотмашь – между делом.
Ведь и смерть для Бога – между прочим.
А в графе гуманности идеи
С мига сотворенья жирный прочерк.

Тает ночи сладкая личина…
Мы подходим к призрачному краю.
Но не забываем: Бог – мужчина,
Стало быть в убийство он играет.

***

Если б у Бога не было нас,
Он бы, пожалуй, и не был Бог.
Марина Матвеева

Одиночество – Божий ген
В нас, вне нас и всегда над нами,
В ядовитой слепой пурге
Проступающий письменами

Крови, памяти, мыслей, шор.
Со спокойствием фармацевта
Отпускает Он боль и шок
Без сомнения и рецепта

Всем и каждому по чуть-чуть,
А кому-то – совсем слихвою.
Даже если не по плечу
Ноша – с поднятой головою

Заставляет идти вперёд,
Делать вид, что живёшь и веришь,
Наплевав на душевный гнёт,
Незаслуженные потери…

Это просто извечный быт,
Проходящий сквозь нас и мимо.
Бог последним словцом добил
Хитромудрый кроссвордик мира –

Из шести драгоценных букв
По вселенским горизонталям.
Есть Любовь. Остальное – бунт,
Послесловия и детали –

Незначительные как жизнь,
За которой по расписанью
Только смерть. Априори лжи
Воскрешение не спасает.

Анестетик наш – суета,
Отвлекающая от боли.
А Ему одиноко так,
Что хоть волком… Да что там – полем

Обожжённым стонать и выть
От бессилия и гордыни.
Понимает и Бог, увы:
Всё тщета и осадок дымный.

Есть забвенье и вечность. Но…
Ужас в том, что в тюрьме вселенной
Есть единственное окно,
Приоткрытое в размышленья

Человеческие. От них
Даже Богу бывает страшно.
Люди просто его дневник
Недописанный и вчерашний –

До того, что хоть вены рви.
Только Богу суицидальность
Недоступна. Опять увы:
Каждый в свой же капкан. Банально…

И прозрение есть итог:
Каждой клеточкой в нас стеная,
Одиночество – это Бог
В нас, вне нас и всегда над нами.

Пара.НОЙ.Я

Круглосуточна боль, словно крепкая дружба мужская.
А тоска – с перерывом на сон, да и то не всегда.
На свободу длинною в минуту себя отпуская,
Я ищу золотые деревья в увядших садах.

Чтоб без мук, сожалений и клейких апрельских листочков –
Только дерево к дереву. Словно Зефир и Борей.
Не алеть парусам и мечтаньями не кровоточить.
Это лодочка-бункер для самых спесивых морей.

Распрощаться решительно с чувством гнетущего долга,
Научиться гореть и дышать лишь сегодняшним днём.
Обрасти гладкостенным ковчегом и стать ненадолго
Пусть не пьяным, но всё же немного хмельным кораблём.

Провиантом надежды и грёз запастись непременно.
Не забыть про вино, апельсины и яркие сны.
Каждой твари по паре, а стало быть, двух джентльменов
Можно в плаванье взять вместо книжек, часов и весны.

Одного для ума – без особых примет и привычек.
А другого для тела – вот тут уже прочь интеллект!
А ещё два светила – влюблённую парочку птичек,
Чтобы помнить о том, что бывает закат и рассвет.

И не видеть земли с ненавистными догмами быта,
И не слышать давно опостылевших мне голосов.
Только знать, что в ковчеге моём, этим миром забытом,
Есть надёжная дверь, что закрыта на прочный засов.

ЦЕНА СЧАСТЬЯ

И тот, кто не пишет стихи,
Умирает в неведении счастья.
Михаил Финкель

Дано ли счастье думающим сверх
Меры? Только что такое мера?
За нами ежечасно ходит смерть,
Для нас светило ежечасно меркнет.

Мы сшиты по иному чертежу.
Мы видим больше – потому бессмертны.
Домашним сердцем старый абажур
Выстукивает нам свои рассветы.

И, кажется, взорвётся голова,
Набитая цветами до отказа.
Тому, кого Господь поцеловал,
Жизнь будет мниться бесконечной казнью.

И виснут крылья чашами весов,
Вжимаясь в человеческие плечи.
У избранности замысел высок,
Но вот за блага расплатиться нечем.

Счета приходят только за талант,
Из рук привычно вырывая счастье.
За многоликость избранных расплат
Способен сам Всевидящий ручаться.

Дано нам слишком много для того,
Чтоб даровать ещё и заурядность
Обыденных богатств, удач и льгот,
Которым так неизбранные рады.

И руки наши слишком уж хрупки
Чтоб удержать увесистые рюши
И скарбы смердов смертных до тоски.
Ведь наша участь – стены правил рушить.

Богатство наше – неба балдахин,
Луны и солнца дремлющие пумы.
За счастье грезить и писать стихи
Мы платим невозможностью не думать.

***

Март-миротворец подарит причину,
Повод, соломинку, первоисточник.
В прорезях кухонных и перочинных
Ревностей новый охотник наточен.

Мир-мартотворец – грань вполоборота –
Граф, рассекающий мраморный вечер.
Страсть обретает лицейскую кротость,
Дни коротая в лице человечьем.

Мор… Неизбежно оденутся в чёрный
Красные тени вспорхнувших пожарищ.
И жалюзи утаят обречённость,
Сверхъсимметричные жабры смежая.

***

О, как песочны эти ночи!
В стеклянном теле без души
Жизнь жёлтой бабочкой шуршит.
Тишь сквозь незримый позвоночник
Начинкой золота – в гроши.

Здесь ни персидских, ни арабских
Времён, ремёсел и ремней.
И стрелки кажутся ровней,
Когда без цифр. Крылатей краски.
Здесь рифмы ластятся ко мне.

И лоб приравнивая к небу,
Я укрощаю облака
Таблеткой, как мигрени, как
Проворной муки глупый ребус,
Земле завидуя слегка.

И я почти неуязвима.
Почти. Барханы, паруса…
О, как приятно прогрузать
В свои же тени! Уловима
Неуловимость на часах.

***

Безымянный день.… Почти четверг.
Четырём ветрам в четыре лапы
Солнца птицесгусточек крылатый
На четвертованье – вниз и вверх,

В стороны – насколько хватит сил,
Чтоб урвать по лучику, по искре.
Лето до последней крошки выскреб
Сотней голубиных клювов-зим

Город безымянный и больной
С площадей безлюдных и потухших.
Затянули пепельные тучи
Небеса почти сплошным бельмом.

Но сквозит хрусталиком Христос,
Воскресая к Рождеству и Пасхе,
Чтоб с анестезией и шампанским
Вырвать гвозди из греховных стоп.

И спустить с крестоцепей собак,
Сросшихся с уделом будки кожей.
Полюби же ближнего! Не можешь?
Для начала полюби себя.

Город к горлу катится комком
Тошнотворным, трудным, слёзным, терпким.
Мы своё четвертованье терпим,
Чтобы солнце ухватить тайком.

Расклевать, разбить, разворошить
Гнёздышки тепла до воскресенья.
«Каждому своё» – воронит север,
И тихонько души потрошит.

Но почти приходит чистота
На почти проснувшуюся землю.
Безымянный день, на нас глазея,
Воскресает, не сходя с креста.