Галина Маркелова

***

К.Я.

В купальское стояние катальп,
когда в горниле зноя тает время,
лишь грезится лыжня катаний с Альп,
и так далёк, и так заманчив Бремен…
Там прошлое встаёт в подробностях утрат,
воспоминанья веют сожаленьем
о душных зарослях,
о звуках вожделенья,
что растворились в цокоте цикад
купальской,
колдовской недели.

АВГУСТ 2003

Закипают воды глубин от нещадного зноя,
убыстряется бег нереид за урчащею пеной морской…
Не догнали
и бросились вроссыпь,
от жаровни рыжеющей бухты
быстрей уплывая -
вспять от кромки, от гиблой границы
в инкрустации галек и перламутренок мидий
той античной подковы амфитеатра,
охватившей площадку,
где трагедию метаморфоз три стихии
усердно играют летним полднем
пропитанным йодом и солью, и бризом,
и восторженным вечно-девичьим визгом…
Да, бессмертие, юность не нам предназначены,
всё ж рискнём
и отправимся следом
за блеском чешуек
нереидиных вздохов
на глади вскипающей сини,
спустим парусник
с рдяным полотнищем паруса, -
в спину
пусть напустит Борей подорожные бредни…
Убежать, поскорей бы,
от бухты, от жара, от бреда
театральных подмостков безумного века!
Нам,
возлюбленными древнего Посейдона,
поседевшим от соли измен,
от стона прибоя,
от объятий стихий, от прелести воли,
от особой юдоли
собирать все крупинки, все блёстки,
все вздохи полуночные и дневные…
Убежать, улетучиться,
как смех нереид,
что волна то накатит, то смоет,
оставляя взамен на арене песка
потревоженных чаек
утончённый почерк,
да рдяные раны,
наши с тобою.
Превратиться то в йоды, то в брызги, то в соли
бессмертного Понта,
кго становять полноправной водою.

ДОЖДЬ

Нечаянно был мною вызван дождь,
и он прорвался,
прошумел,
пролился,
с такой неистовою силой,
чтобы прозреть, как нелюбима я тобою… Что ж!

Мне страсть,
неистово,
дробь мимолётных шквалов,
когда бранишь меня ты за вечерним чаем,
намёк дают
на птичий хор
о светлом утре, что оповещает…

И только я боюсь, что регулярный дождь,
размеренный, занудливый - поселит в душах наших,
о, не ложь, а равнодушье,
холодность осеннюю,
Я так боюсь, что сил не хватит мне
дождаться снова лета,
солнца,
слова,
пускай не одобрения, а так,
в сердцах тобой оброненный пустяк…

***

Шелковиц школьные чернила
июнь сгустит до цвета антрацита
и уровняет шалопая и зубрилу,
наляпав клякс на пыль асфальта
и на забытую из Тацита цитату.

И зной, и воля за окном звенят,
и римской конницы всё так же цокают копыта
по мостовым Одессы - знать не вся
победа для Империи добыта…

Она лишь имена меняет и покрой сенатской тоги,
а мир - двучастный, он такой, как и всегда в итоге:
всегда квадрига вздыбленных коней
готова мчать цивилизации ковриги
для варваров, которым наплевать
на ваш устав,
у них свои интриги -
оседланным удерживают дух,
что гуще и темней шелковиц сока,
что тикает
и цокает в крови
и местью, кровной местью взрывы множит.

***

Любви привратности и марта снегопад
докучливы, который день подряд
на ощупь, наугад
ступаю я по ложному пути,
я вся в плену злокозненных преград:
хлябь искрой льдинок невпопад
мою расслабленность смутит,
в слезах отчаянья утопит
досадный опыт.
Ах, ревность, как тут не крути, -
от мелодрамы не уйти -
О! Клочья писем так подобны
неверному десанту снежных хлопьев…

***

Осенних ос египетский убор,
шмелиный сон в атласе георгинном,
прозрачно-пристальный простор
в отрезке времени недлинном.
Державных линз направленная цель
сквозь и фонусирует до боли!
в неволе дух,
на корке хлеба цыель,
да маскарадных гимнов атакующие доли…
Дневная жизнь отринула меня -
я не ладу с её суетным тактом…
Вот ос снующих, сонного шмеля -
их тоже нет в рпаю полураспадном.

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ

Сад перезрел излишне
краснотой,
вернее, коркою на ране.
Тряси!
Град Гефсиманских вишен грянет,
там, где рыдал Назаретянин.
Не говори, что сад весь обобрали,
что пазухи полны, а пугало осенено крестом…
В верховья гвалт - пернатых испугали
две вишни, сбитые прожорливым клестом.
О! Их полёт - преображение впроне,
от чёткой формы - до кровавых пятен
отчётливых.
Помянем время вишенкой в вине…
О чём рыдает тот, что на распятье?

***

расцели стихи мои хризантемами
в декабре.
День затерян там,
мир затеян так,
что в обрез…

Вот покрылся инеем крест аненн -
на затерянной волне перевес.

Лепестки - лукавые приманки,
цвет украден у обшарпанной шарманки,
линз и преломлений зимний лес,
чтобы мой читатель в чащу в чащу лез.

Что ему до поздних хризантем,
разве он искатель праздных тем?
И учует ли
он в том несытом
запах яблок, что несу я сыну?

***

Жили мы года-то вместе,
жили в городе Одессе
два любовника,
два брата,
два ревнивца,
стража два.
Был один -
лохмато-тучный,
а другой - усач певучий.
И бессонница бывало
нам застолья накрывала.
Стыли ветки,
рвались почки,
листья падали в костер
и союз наш был короче,
чем у жен и у сестер.
Дом на улице Дегтярной
посетила я недавно,
но сказали мне,
что в среду
домовой пропал бесследно,
а сверчок
намедни помер...
И тоскливое бездомье
непроглядно и бездонно.

ФОТОГРАФИЯ

Скрипит суставами бамбук.
На странный зов, на мерный стук
слетаются стрекозы.
Я прислоняюсь к бамбуку
и разбираю чепуху
скабрёзную -
в стихах и прозой.
Ещё светла моя душа,
и за душою ни шиша,
сижу в беспечной позе.
Но метко щёлкает затвор
и делит жизнь
до этих пор
и тех,
что будут после.
Да как постигнуть этот миг,
что делит человечий мир
беспечностью, заботой?
Вот мне подсказывал бамбук,
что в мире вечен только звук -
сизифовой работы.


***

Игорю Павлову

Как обещала та, другая,
я пришла к тебе седая,
пришла, пароль твой затвердив,
простой мелодии мотив:
"Слушай, Галя, жизнь плохая!
Приходи на чашку чая…"
Не плохая, принц мой,
окаянная,
вся грехами и страстями
обуянная,
а как вспомнится напев - покаянный он,
(нот-то - семь, да вариаций - миллион!)…
По трущобам синих вен,
что в крови,
вдохновения поток улови,
бублик сохлый в эту смесь обмакни,
не обманет навык риска -
ни, ни, ни!
Может, вспомнишь прошлых лет голосок
(ведь и раньше,
нам не так уж везло -
не добытчики:
ни яств, ни пития) -
лепет духа, вздох эфирный бытия,
тайных помыслов прелестный канцон,
шляпы фетр на фатовской фасон?
"Днём туманно. Если кратко:
Бред. Смятенье. Лихорадка".
Лихорадка. Небывалый мороз.
На границе скрип солдатских колёс,
(переброска контингента Фонтенбраса),
да вранья, как всегда, под завязку!
Как ты думаешь, успеем,
допоём?

НАСЛЕДНИКИ

Сестринская любовь куда страстнее братской,
где петушится искоркой слабинка
готовая разворошить любой костёр,
объемлющий и братьев и сестёр
касаньем языка из темени глубинки -
прелестной, увлекающей, (ох!), адской.
Как взгляд Офелии остёр,
вонзённый в линзу заводи,
голубизною спорящею с небом!
Ах, принц мой, где б ты ни был,
какой ни занимал бы лоботряс
сейчас твой бред, грядёт, увы, конец… .

И вот последняя разборка -
играя мышцами, выходит Фонтенбрас..
Предательство и яд, статисты, мышеловка
и призрака отца потусторонний бас -
всё зафиксировано
и в финальной мизансцене
осиротелый подхватив венец,
душеприказчик случаем
недвижимость оценит,
где воздух душен и горчит на вкус -
сей замок с призраком,
что ввергнул всех в искус.
О, принц!
Весь тонкий план страстей наследникам к чему,
по росту ль им, по крою ль, по уму?
Смотри, твоей империи корона
в руках у честного, но… солдафона!

ТАВРИЧЕСКИЙ МОТИВ

Е.Н. Шелестовой

Стай перелётных строевая подготовка
над полигоном порта - тяжкий мах крыла ….
Вдруг чайка, поседевшая оседлая плутовка,
лукаво бреющей петлёю над челом моим прошла.

Она затянет этот страшный узел
меж птичьим и людским небытием.
Всё вымеряв, и просчитав, и взвесив сузим
ли риск и совместимость жития?

На скид ружья расстрельною картечью
не огласим ли поражение, твердя,
что, мол, какие проводы и встречи
из райских мест в родимые края?

Что, мол, живой природы просторечье
нам недоступно и рискованно весьма
гусиного клина манёвр под вечер
над крышами притихшего села…

Что создано давно подобье рая,
где птичек кованых качает
блеск алюминиевых крон
и никакой не нужен корм

дизайнером смонтированной стае,
что не чирикает и не перелетает,
но невзначай напомнит лишь слегка,
как четко бьёт убийц рука,

хоть и она порой перегибает:
перестреляли, а кого - не знают!
И силуэты птичьих перелётов
скользят в подшивки протокольных переплётов.

***

Ленивая зелень озимых
пасет кучевые отары.
Прогорклые жухлые травы
до мая в обочине стынут.
И чтоб разжевать хлебосольство
степей молдаванских,
гляжу,
как трав одичалых посольство
чернеет. Мазутный ажур.
О, траурная каёмка,
беспутных кочевий, зачем
ты мысль увлекаешь в потемки,
в капкан исторических тем?
Но жизнь, словно поле, не ново,
с народом опасно шутить,
в спокойствие мудрого слова
ушло окаянье шутих.
И чтоб избежать велеречья
причастий, участий -
трясусь
над ломкой основой наречий.
Привычна, обыденна жуть...
О, пагубная привычка
сопоставлений!
Постой.
Мне Клио известен обычай
Борея пускать на постой.
Пройдет, пронесется и снова
в степях молдаванских тесно...
До нового мая
окутана сном
ленивая зелень озимого слова.

***

Засиженный фонарь. Бульвар
да томик Пастернака.
Мы силимся у полночи урвать
тьму типографских знаков,
что в наборе.
В уборе
строк, на чердаках у строф
пространство зачаровано уроком,
и мир вещей не так един и строг.
И нужен голос
с чистотой
пророка...
Тут Муза подошла
цыганкой разодетой,
чуть книжку взглядом не сожгла, -
спросила сигарету.

МОИ ПРИЗНАНИЯ

Я знаю,
девочки грядущего столетья
своим любимым будут лепетать
мои признанья,
моих стихов соцветья, -
всё, что тебе я не успела досказать.

Я их наполню духом ворожейным,
я формулы магической добьюсь,
когда нектар страстей и амбра вожделений,
всё - шелест губ,
всё - вечности искус.

Я любш языческих ведические корни,
заглушенные сорняками порно,
очищу и укрою кружевами,
что бабки в девушках покорно выплетали,
где золото-серебряные бити -
надёжные хранительницы битов
прозрения души,
свет ипостасный духа,
мелодия для внутреннего слуха,
где простота любви - гармония прощенья -
терпение и отреченье.

ВИДЕНИЯ

... И в лета бабьего
прозрачную эпоху,
две тысячи тому,
любил меня Овидий.
На пиршестве гостит могучий Понт,
вино налито в створках мидий
и прошлого слоистый горький ком
таится в луковице смуглолицей.
Стихи рокочет пьяная волна,
да чайки репетируют проклятья...
Единственный, я столько лет одна.
Ах, где же ты поэт?.. Пусты мои объятья.

Мы разминулись... Синева небес
доносит йодом пахнущие строки.
Листва...
мутации...
удушливый прогресс...
Чем звонче стих - прозрачнее эпоха.

***

Любил меня поэт
цветущим римским полднем,
а вечером
с гетерами злословил,
что звон сестерциев
милее мне,
чем им.
Ну что ж, упрек правдив!
Поэт, когда разносит ветер Рима
звучание сестерций по дальним уголкам провинций,

и когда Республики, Империи, Любимой
повиновенье вымогают лица,
ах!
Тогда укрыться наважденьем бесконечной ночи
проще...
Но, мальчик, бессребреник, поэт,
что может быть страшнее ночи откровений:
знай, что к рассвету подожженный Рим
задует ветер звучной мощи.


ОВИДИЮ

Наставник, избранник, знаток,
в простудах постылой провинции
обещанного дождусь ли?
Зачем ты, суровый провидец,
жестокую мудрость прикрыл
пернатым прощанием крыл?

Друзей было, правда, немного -
ревнивые боги пасли,
чтоб наши свиданья свершались
в различные сроки Земли.
Но вволю, зато
одиночества -
на ощупь,
на вкус,
на распев, -
что стало почти что отчеством
содеянных мною дел.

А были еще рассветы -
ленивая зависть небес
оспаривала советы,
что опыт бубнил, балбес.

О, ты не заметил, учитель,
доверчивость здешних краев
сама пробивается в кровь?
Соратник, насмешник, знаток,
латынь здесь вульгарна как прежде -
маслиною кличут паслен.

СМЕРТЬ ОВИДИЯ

Разбушевалась моя ностальгия
по золотому безлюдью Бугаза
осени той, где отчаянным брасом
гуси тянулись, инстинктом гонимы.
Складен ансамбль,
крыльев всплески размерены.
Чу! Не косяк! То
обломок галеры
каторжной -
рабская тяга к райскому краю.
Зыбкий мираж да усилья чрезмерны,
цепью бренчит обречённая стая...
Не поднимай головы на закате -
зябкое тело к лёту негодно...
На человеческом то же заклятье
странствий и тяги к родимому дому.
Слушай, старик, что послания к Постуму,
что упованья на славу Тиберия -
Воздух и тот стал в империи постным -
струйкой стекает по стали неверие.
Нам же с тобою отмерена вечность
да золотое безлюдье Бугаза...
Лучше пошли за вином
да за сыром овечьим,
встретим достойно
убийцу высоким наказом!


ФРАГМЕНТ

I

Где живы все, где Алигьери Дант
ещё не в капюшоне бронзовом холерик
а молодой тосканский франт влюблён и нищ,
и сплетни на аршин свой мерит.
В истории таких коллизий тьма -
турниры ценностей, увы, несчастья множат,
а Вечность - дама и ревнивая весьма
и не уступит своего ни неге ложа,
ни зову очага с чесночною похлёбкой…
Она прельстит посмертной славой,
в медь отольёт, чтоб лавры не завяли,
но ты, ты ускользнёшь, куда походкой
старческой Вергилий, звуковым обвалом,
готов вести по козьим тропам
и длиться в премичаниях курсивом
где живы все, где Алигьери Дант.

II

Готов вести по козьим тропам в даль
выстраданную, где на кручах ада
другой безумец сыщет след сандалий -
для остающихся - ориентир, награда,
чтоб выскочить из ада в paradise
(хочу отметить:
русский райсущественно разнится с италийским
простором, замыслом, дизайном -
не тот узор, не тет затеи,
что сердцу русскому милы).
Старик Вергилий - тот умён,
тот замешательство заметит,
домой отпустит - на свои могилы,
где столько лиц знакомых и имён…

***

VIII

Где снег февральский от созвучий тает
весенний грохот рек и тёмен и тягуч,
где расстоянья лёт перекрывает
от беззаконья до шаманских туч,
где неба синева иная
и где небес наклон другой
на цыпочки встаёт душа немая,
морзянку рифм (пульсирующий рой)
к твоим фалангам властно направляет
и в талый снег печатного листа
февральский знак, которым дух смятён,
без устали вбивает, оставляя
след мира, тишиной смиряя…
И больше нет сумятицы времён.

IX

Где больше нет сумятицы времён,
туда, увы, ещё нас не пускают,
но вот учуять неземной озон,
такое к радости бывает.
Бывает воздухом стиха,
как ветром с талой пашни дышишь
и знаешь, знаешь - не стихать
в зной жаворонка песне. Свыше
и стих идёт
и благодать
духоподъёмною струится силой
и сам Господь тебе гарант:
жизнь не кончается, видать,
а длится в примечаниях, курсивом,
где живы все, где Алигьери Дант …

ЭПИЛОГ

Чай заварю и согрею рис,
встану застывшая
у изголовья,
разоблаченная...
в ворохе риз,
прошлых мундиров,
лихого злословья.
Память мышью сосредоточилась.
Ешь, мой зверек прожорливый,
ешь,
блеском прошедшим похрустывай...
Мартовский вечер нежен и свеж
на нищеты
ложе прокрустовом.