Егор Мирный

МЕЛКОВОДЬЕ
 
не будет здесь ни выдоха ни тлена
 поройся в темноте и вынь себя
 барахтаешься там на мелководье
 где голод поколений по колено
 и засветло подземное трубят
 и речь живую за нос переводят

 молчишь на свет выращиваешь снег
 и от любви не требуешь возврата
 но давишься отравленною пищей
 переходя в седеющий свинец
 спекаясь с замусоленною ватой
 широк и потому взаправду нищий

 мертвеет но не пахнет и не жмёт
 и более пожалуй не болеет
 подашься в рыбаки не выйдя вон
 на утро сух и стоек но помёт
 не сходит червоточина белеет
 и вырастаешь в топку головой
 

ОТМЕЛЬ

  выплываешь на отмель и ждёшь рыбака,
  дурака, двойника, хоть какого-то света.
  море, так себе море, в четыре глотка,
  фиолетовое.

  небо, вот оно небо, что есть оно, что
  никогда не бывало, как жизни и смерти.
  на прибрежной лужайке жара, бадминтон,
  бадминтонные дети.

  так неслышно кричат, но кричат и о чём:
  о себе, о жаре, о последней надежде;
  превращаются в рой улетающих пчёл,
  и ничто их не держит,

  и никто им не нужен. лишь боль да пыльца,
  что за болью бывает, горят безотчётно.
  и уже невозможно, нельзя отрицать
  сгустки жёлтого в чёрном.

  и уже очевидно, что отмель твоя -
  это тень божьей длани на тельце пчелином.
  ты послушай, как ясно они говорят,
  словно трогают глину,

  ты пощупай их говор, белёный, сухой;
  под язык положи, облизни, успокойся.
  наугад - это нежность, на вкус - это соль,
  на поверку - колосья

  тишины, высоты, нелюбви, бытия,
  что невинно мерцает на кончике жала.
  до конечного улья не все долетят,
  превратившись в пожары,
  в цветы и пожары.

ПЕРЕХОДЫ

знаешь, оливия, гладкие переходы
 из пеленальных комнат в глухие воды,
 где пузырится свет, облекая в пену
 наше бессмертие. лопнувшие ступени,

 тканевый воздух, вышитый небосводом,
 скоро, оливия, только умри - и вот он,
 вспоротый сизарями цветёт и дремлет.
 ты ли из глаз моих вынимала землю,

 ты ли мне чёрным лебедем в спину билась,
 твой ли рубиновый голос горчил рябиной?
 выклюй, оливия, из мирозданья осень.
 некого тут прощать: на прощёных возят

 айсберги городов и вулканы храмов.
 тот, кто спасён тобой, тот смертельно ранен.
 воин из памяти, бог из живого металла,
 я бы остался с тобой, но меня не осталось.
 

БЕККИ
 
 беспокоиться не о чем, бекки,
 прикрываться от полночи некем,
 мир давно закатился за тучу,
 спрятал всех, кто тебя знал и мучил,
 
 в глинозёме остывшего ада.
 верить в прошлое, словно в блокаду,
 истребляясь. беру на поруки
 твоё пение в дождь и упругий
 
 свет, ведущий к чистилищу. бекки,
 Бог уже не влезает в доспехи,
 кровь уже не вмещается в жилах,
 и не факт, что мы вечно не жили,
 
 не сгорали в тифозных подвалах.
 на груди твоей смерть зимовала.
 бекки, не о чем более грезить,
 пустоту познавая в разрезе,
 
 заполняя собой картотеки.
 за горами лишь облако, бекки,
 только облако в пол-атмосферы
 в небесах из трёхслойной фанеры.
 

НА ЗАОБЛАЧНОЙ СТАНЦИИ

 после меня ничего не останется,
 после меня совершится потоп.
 матовый свет на заоблачной станции,
 голый простор,
 
 воздух былого, что угли за пазухой.
 кто-то бесплотный виски мне сожмёт,
 станут о жизни подробно рассказывать,
 но без имён,
 
 словно о музыке без композиторов
 или о небе, не знающем птиц.
 вдоль голосов этих, тёмных, пронзительных,
 буду идти
 
 в белую мглу, где свободой очерчено
 то, до чего не касается взгляд,
 дальше, чем всё, что имеет значение,
 дальше, чем ад.
 
 детством пахнёт и любовями рыжими,
 слово, теплея, вздохнёт чуть вольней,
 станет беззвучным, но чутким и слышимым,
 будто во мне.
 
   так полоса из живого молчания
 перечеркнёт и надежду, и страх,
 чтоб отпустить за пределы отчаянья -
 дальше, чем рай.

УОЛЛИ
 
 уолли, брат мой, это карма
 или кама, что река,
 а звалась велосипедом,
 еду-еду, не доеду,
 помню деда из тибета.
 это карма. убегай
 из дрейфующего замка.
 уолли, покатай на санках
 по безрыбью, по безлюдью,
 по линялой темноте.
 раньше на велосипеде
 еду-еду, а в тибете
 деду говорят, что ветер,
 только жизнь и только ветер,
 но скорее только ветер
 в этой жизни. налетел
 на плиту воспоминаний
 и разбился на банане,
 на мопеде, на седане.
 вот я слышу страшный лязг.
 дети клайда, дети бонни,
 смерть становится спокойней.
 брат мой уолли, нет здесь боли,
 нету боли, нету, бля.
 дети деда на тибете,
 это карма, это ветер,
 помнишь, на велосипеде
 ты катился, что там смерть,
 через небо, сквозь помпеи,
 звал меня, снега шумели,
 только я и не умею.
 не случилось, не умею.
 никогда я не умел.
 

ПОЖИТКИ
 
 останешься как есть, не став собой,
 и прошлое не вспомнится как надо,
 пиши: за смертью следует любовь,
 а за любовью - смерть. одна расплата
 за всё как за одно: расплаты нет,
 как нет такого слова. оставайся,
 как водится, вне слов. финальный снег
 переводи в начальный, расступайся,
 переходя во внутренний разбег,
 в нечёткую звезду в ночных глазницах,
 и неопределяемый размер
 души твоей растянутой приснится
 ему, тому, кто вышел и ушёл,
 сказав, что остаётся. он смеётся,
 не оставаясь. хохот приглушён,
 и в нём никто себе не признаётся.
 но ты всё знаешь, видел, отгадал,
 не веря, не смотря, светясь ошибкой,
 как медленной любовью, что всегда
 приходит, чтоб забрать свои пожитки.

ВРЕМЯ ЦВЕТОВ

 было время цветов, питающихся цветами,
 каждый новый день начинался с того, что не заканчивался вечер.
 молчаливая соня от горластых горничных в тайне
 выращивала жемчуг
 в ушных раковинах своей младшей сестры,
 которая видела только соню и которую видела только соня.
 они могли целыми сутками друг на друга смотреть,
 пока не становилось больно.
 их анемичная, свет износившая мать
 в прошлом - летала /яблочная фея в отставке/,
 в настоящем - варила из жемчуга едкую мазь,
 выводила у сони сердечные бородавки.
 папы не было дома, и не было дома у них,
 всё происходило на фоне пульсирующей акации.
 соня знала наперечёт предстоящие дни,
 записывала их на кассету и прокручивала у себя на пальце,
 в плотоядном тумане собирала по косточкам тех,
 кто лежал там с откушенными головами, с небесами проломленными,
 кто до них не дошёл, кто не очень-то и хотел.
 было время кузнечиков, насаженных на соломинки.

 ***

 блесна, мотыль, японцы в собственном сакэ,
 небо, растасканное на запчасти, либо
 перепутанное с приманкою на крючке,
 ангелов заменили вездесущие рыбы.
 
 утро, как взрыв. на ядовитый гриб зари
 взбирается гусеница в прохладном свечении.
 не хочется говорить, но ты говоришь,
 о том, какие нынче трухлявые черви.
 
 наматывая на палец день, превышаешь лимит
 попыток проглатывать жизнь свою словно лезвие.
 неуёмное небо простирается в другой мир,
 хотя всё закончится в этом без суда и следствия.
 
 а я уже, так и быть, на мормышку клюю,
 заточенным клювом дырявлю я гладь озёрную.
 и всё получается, и бьётся в сетях июль,
 да Боже кидает на воду то жмых, то зёрна.

ЖНИВЬЁ

в середине неоконченного стихотворения вступает скрипка,
 дети находят дверцу и падают в клеть.
 пой о жаре, о жатве, мой бог Анжелика,
 я буду любить тебя, я буду тебя жалеть,

 я буду тебя желать, буду отражаться
 в горячей воде и дуть на неё, пока она
 не станет дуть на меня. Анжелика, Жанна...
 кто его знает, какие во тьме имена,

 какие во тьме расстояния, звуки, реки,
 какое дыхание, какая рыбёшка клюёт
 на пальцы мои расслабленные, на рассыпанные обереги.
 житие мое, жнивьё моё.
  
 глазом моргнуть не сумеешь. потом всё исчезнет,
 то есть - зажжётся свет и умолкнет скрипка.
 неоконченное стихотворение превратится в неоконченную песню.
 пой, Анжелика, о детях, живущих на снимках.