Андрей Рыбак

***

Это было белоснежной ночью.
Это было на исходе марта.
Мать-природа разрывала в клочья
небеса с неистовым азартом.
Клочья неба, словно в знак протеста,
мрак и грязь укрыли белой негой.
Город, как невинная невеста,
притаился под фатою снега.

Снег везде… В бадегах стихли споры,
вздрогнув отрезвляющей икотой.
Этот снег не смели даже воры
осквернить неправедной работой.
И контрабандисты этой ночью
отложили перевозки спирта.
И беспечным девочкам с обочин
этой ночью было не до флирта.

Рыцари шприца и марафета,
каменея за крестами окон,
не топтали тот избыток света
в поисках услады для порока.
Это было чудо очищенья.
Очищенье прожитого прежде.
Снег напоминал о прегрешеньях,
на прощенье снег дарил надежду.

Это было на исходе марта.
Это был его прощальный выдох…

И лишь в час, когда проснулось утро,
осветив просторы лучезарно,
чёрная нужда по перламутру
потянулась к площади базарной.

***

Я хотел бы дойти до созвездия
уличных фонарей,
продвигаясь по чёткой орбите,
отмеченной тротуаром.
Наверное, это возможно, -
нужно лишь поскорей
выйти из этой трясины,
что дышит зловонным паром.

Но, ориентируясь по звёздам
болотных огоньков
я вязну на полпути,
усыпаю,
освобождаюсь от плоти,
журавлём поднимаюсь в небо
и лечу далеко-далеко!
И там - далеко-далеко -
просыпаюсь…
в своём болоте.

ХЛЕБ И ВИНО

Ночью так часто хочется пить…
Виктор Цой

Час пополуночи второй…
Толпятся тени ополченьем,
Луна румяной просвирой
роняет крошево свеченья.

В кольце орбиты спит она,
ей за околицу не выпасть.
А я иду хлебнуть вина,
пока "кондрат" меня не "выпас".

У стойки бара - стайка лярв,
но тлею вымокшей петардой:
придал мне стойкость Абеляр
в день преподобного Бернарда.

Гарсон! Ещё вина! Ещё!
Виновен сон в моём загуле…
Во сне ты не принёс мне счёт.
Я оплатить сейчас могу ли?

Хлебец луны рву пополам -
"иду на вы", не буду выть я!
Отдам за волю свой бедлам,
и я доволен этой вытью.

Уверен твёрдо я в одном -
в раю мне нары не готовы.
И, запивая хлеб вином,
глотаю плоть и кровь Христовы.

ВЕТЕР ВО СНЕ

И так достаточно задир!
Ещё и ветер начал шастать,
и лезть ко мне в душевный мир
так холодно и часто.

Горячий пот прожёг кровать,
кошмарным сном нещадно мокну.
Я ветру не даю плевать
по средам и по окнам.

На небе туч грозящий рой
и демонический молебен.
Увлёкся ветер злой игрой
на нервах и на небе.

И "вне игры" устроить мне б,
но я пройти смогу едва ли
все эти семь холмистых неб
во тьме и в одеяле.

Нагим изгоем пну ногой
комок обветренных мгновений…
Ну, а кому-то знать на кой,
что я устал и гений?

***

Мне говорят: с годами меркнут фразы,
насытившись житейской суетой,
дожив неторопливо до маразма, -
и ты найдёшь незыблемый покой.

Блюди набор прадедовских привычек,
судьбою и собой доволен будь.
Важны лишь аппетит и безразличье,
всё остальное в жизни - как-нибудь.

Вся жизнь твоя пройдёт по расписанью:
известно всё, на всё готов рецепт,
и даже смерть прописана заранее -
готово завещанье, вырыт склеп…

Такой судьбы… Я, право, сыт по горло
заботой и советами "друзей"!
Пусть случай сам, без выкладок и формул,
заботится о гибели моей.

Уж если смерть - пускай придёт мгновенно:
в бою, на полпути, в разбеге лет…
И чтоб никто не знал во всей Вселенной,
куда ушёл и где уснул поэт.

Пусть грусть берёз скользит осенней птицей
со снежных гор в вечерней тишине,
а я усну. И пусть мне жизнь приснится
в последний раз, в последнем, вечном сне!

***

Чем безнадёжней, тем упорней
я не желаю умирать.
Я в жизнь пустил такие корни,
Каких и смерти не порвать!

Мне ничего от вас не надо -
ни эпитафий, ни венков, -
я в жизнь вложил бессрочным вкладом
недвижимость моих стихов.

Всё в этой жизни - только средство,
кирпич, который ляжет в стих.
Поэта звонкое наследство
важнее дел его земных.

МОЙ ГОРОД

Под ногами разбросан мой город
пыльной ветошью тёртых дорог.
Он мне первым падением дорог
через первый неровный порог.
Я оглох от вороньего гвалта,
воронёными днями избит.
Предлагает заботливо Балта
болтовнёй заболоченный быт.
По кюветам осунулись хаты,
в паутине заборов уснув,
там, где ночь паучихой брюхатой
опустилась опутать весну.
И сопят отшумевшие клёны
у расклёшенной спящей реки.
Этот город всегда был зелёным
от раскисшей погодной тоски.
Расплакатил поэтами Балту
наш духовно богатый бюджет.
Всяк её воспевал, кто бывал тут -
в основном, кто не будет уже.
Но без них мне нисколько не дурно.
Я упорно пою до сих пор,
что кружит, словно кольца Сатурна,
вокруг урны окурочный сор.
Не унизить бы лик Моны Лизы,
только всё же дорожный бетон
в маслянисто-бензиновой слизи -
это более радужный тон!
Даже Лондон, дождливый и маркий,
не затмил бы туманом седым
от завода до старого парка
сизарём отлетающий дым.
Вот весна улизнула из плена,
накачала из тучи права.
Мне любая из луж - по колено,
мне колючий бурьян - трын-трава!
Я иду, подняв голову гордо.
Безразличит мне в морду толпа,
для которой по горлышко - город,
а приличие - ниже пупа…

СКВОЗЬ ДНЕЙ ЗАПОТЕВШИЕ СТЁКЛА

1.

Шли дни так вяло, монотонно -
тоской на вынос… на разлив…
А ты - как дождь в окно балкона -
ворвалась, будни упразднив.

И я, трезвея постепенно,
спускаю в память старый шлюп,
чтоб отыскать средь волн и пены
изгиб полузабытых губ.

Совсем не лёгкая задача -
решать любви твоей кроссворд,
всего себя отдав без сдачи,
балласт обид швырнув за борт.

Но выбор мой до дна исчерпан,
и за межой висков седых
один ответ: лишь ты - во-первых,
всё остальное - во-вторых.

2.

Слепая луна до земли
протянет озябшие пальцы,
обшарит осеннюю слизь
и кубарем за полночь свалится…

Любил я шататься с тобой
по сонным, пустым переулкам.
На мокрый асфальт тишиной
следы отпечатаны гулко.
Весь город, как будто плащом,
осеннею влагой укутан
в туманную ткань. А вдвоём -
так было светло и уютно!

Прошли вереницей года.
Сквозь дней запотевшие стёкла
я вижу твой город всегда
таким - полусонным и мокрым.

Сомкнутся ресницы едва -
и в памяти снова всплывают
твой голос, дыханье, слова,
звонки запоздалых трамваев,
какой-то нахмуренный дом,
дождя монотонные струи
и, смешанный с этим дождём,
вкус первых твоих поцелуев.

3.

Живя в своём "потерянном раю",
сто раз с похмелья встретив смерть свою -
костлявую, голодную, гнилую -
сто раз захочешь жить.
Когда бредёшь наощупь, словно в згу,
уже ничем на свете не волнуем,
одна лишь мысль полощется в мозгу:
во что б ни стало - жить!

Грызя засохший, ставший камнем хлеб,
(в такие дни не до духовной пищи),
ты повторяешь вновь, устал и слеп:
я буду, буду жить…
И вновь следы утерянные ищешь,
полуживой, в полубреду встаёшь,
капризную осиливая дрожь,
гонимый словом "жить".

В себя в очередной раз возвратясь,
полузабытые целуя губы,
любимой скажешь: " Я не мог пропасть,
я должен был дожить".
И пусть тропа мной выбрана узка,
свои мечты сам растоптал я грубо…
Но тот, чья жизнь спокойна и легка,
не знает слова "жить".

4.

Я всё такой же… может, суше, строже,
не так доверчив и порывист, но такой.
Пусть горечь новая иначе душу гложет,
иные призраки терзают мой покой.

Дожив до седины, в золе надежд изверясь,
познав людей во всей их наготе,
я ничего не жду. Мне золотая ересь
иллюзий не нужна. Я не слуга мечте.

В болтливой суетне пусть копошатся люди.
Мне всё равно. На этом берегу
я вижу всё, что есть. А завтра - будь что будет!
Живу и буду жить. Пока смогу.

Песчинка я в пустыне дней безбрежной.
О, сколько слёз в ней, грязи, горя, лжи!
Но есть в ней - ты, и я - всё тот же, прежний,
и молод, и влюблён.
Влюблён в тебя и в жизнь.