Анна Стреминская

***

Тот день наполнен медом был до дна,
Осенним медом - светлым и тягучим.
Жара ушла - иные письмена
Писал сентябрь на всей листве летучей.

В тот день хотелось книги перечесть
Забытые, не вспоминать ошибок.
Разлюбленных, обидевших не счесть -
Все были прощены, а день был зыбок.

Он легким был и теплым, как волна
Нагретая у берега, как сено.
Мы все омыты были им сполна,
Исцелены мы были постепенно.

И сохло быстро чистое белье,
И развевались простыни, как флаги
Неведомой страны, когда в нее
Вошли мы без геройства и отваги.


ЭВРИДИКА

Ария Тоски в подземном звучит переходе,
Тоска поет с затаенной надрывной тоскою.
Тоска подземная в плащике не по погоде
с бледным лицом, что припудрено смертным покоем.

Мечется голос надтреснутый, жалкий, зовущий,
голых красоток и лики святых омывая.
Мечется и рассыпается пуще и пуще
под грохотанье летящего к морю трамвая.

Песнь Эвридики затем в этом царстве Аида…
Вот и Орфей, а быть может Харон - я не знаю.
Выручку он заберет, он зовет ее Лида,
вот он выводит ее, вот поверхность земная.

Вот он идет и на тень ее не оглянется,
все как всегда: и спокойно, и тошно, и дико.
Только галерка случайным хлопком отзовется,
только останется - Тоска, тоска…Эвридика.


***

- Что ты там видишь, в окно окунаясь ночное?
- Вижу работы на лунных полях Междуречья.
Ночью работают, днем же, спасаясь от зноя,
в хижинах спят, шелестящую слышу их речь я…
Башен, ворот Вавилона вдали силуэты…
Ночь нависает над ними законом тирана.
Пьян во дворце Хаммурапи, пьяны горожане,
но рыбаку веселей, чем царю иль поэту.

- Утро… Что видишь в деревьях, в фигурах прохожих,
в сонных трамваях, стадами бегущих из хлева?
- Вижу - вступленье рассвета по свежести схоже
с садом висячим и с ликом ячменного хлеба.
Знаю - не пал Вавилон, на Земле он все длится:
где-то проходят воротами сонмы торговцев,
где-то цари облачаются в багряницы,
сонмы блудниц обращают помятые лица
ввысь, где бог Солнца несется в своей колеснице…
Мы на планете языческой - дикие овцы.


***

Ю. Островершенко

Что-то иное всегда ощущается нами
в зале ли полном, в толпе ли и в дел карусели.
Где-то запахнет осенними резко цветами,
дымом запахнет горчайшим - и вот мы у цели.

Вот мы у выхода - небо оттенков агата
там где иное, как дым над землей, без предела.
И там, где вечер нальет нам в стаканы заката,
и где другим никакого до нас уже дела.

Что-то иное я вижу в тебе полупьяном
и сквернослове - твои небеса и деревья.
И одинокие лодки, что скрыты бурьяном,
и одинокого ливня слепое кочевье…


***

Д. Ч.

Холодно нынче, любимый, и солнце так редко,
Иней на гроздьях засохших, листве темно-красной,
И на пороге недавно умершей соседки.
Все, что осталось - платок на заборе цветастый.

Осень стихи написала на листьях пожухлых,
Но недовольно срывает и в пламя бросает.
Всюду костры из стихов - ведь никто не читает.
Дымные рифмы по улочкам стелются утлым.

Здесь на окраине города время, как спица
Вяжет сюжеты на темы уюта, покоя.
Кажется, что ничего, никогда не случится -
Будет листва такова, будет небо такое…

А между нами пространства просторы и реки,
Смерчи и смерти, тайфуны и сонмы событий.
Но еще время нас не разлучило навеки -
Мы улыбнемся друг другу, друг друга не видя.


***

Капли дождя на папирусах высохших листьев,
В каплях миры отражаются ярко и рвано.
Всюду костры - в них сгорают легчайшие жизни.
Дымная и хризантемная нынче нирвана…

Вечер, трамвай, психбольница, фонарь и аптека -
Все в этой части вселенной для счастья на месте.
За освещенным окном - силуэт человека.
Я же все мимо - с листвою мне падают вести.

Не научилась я жить и всегда я была такою,
Что важнее всего была осень с ее дыханьем.
И для меня мешок с опавшей листвою -
Все равно, что наволочка Хлебникова со стихами.


***

Д. Ч.

Я люблю смотреть на твое лицо…
День проходит - его убивает ночь.
Ночь проходит - ее убивает день.
Убивают люди друг друга вновь,
постепенно, не сразу, а лишь чуть-чуть…
Ежедневно, за завтраком, во дворе,
на работе, в школе, всегда, везде…

Я люблю смотреть на твое лицо.
что на фото в альбоме, а в этот миг
убирают пешки своих королей,
убирают пешек своих короли.
И спивается гений, кутит дурак,
и витийствует умник, гордясь собой.
И история свой совершает ход,
и историк лжет.

Я люблю смотреть на твое лицо,
постигать пространство горячих глаз,
изучать географию черт, морщин.
И эпохи ветер сдувает прочь,
мимо судьбы проносятся тех, кто жил…
Но пока я смотрю на твое лицо
я живу, пока я люблю - живу.


***

Памяти моей бабушки А.Н. Романовской

…И море иное прольется над лодкой земною,
И втянет воронкой единственного пассажира.
Да выбросит так далеко, что молитва служила
О новопреставленной Анне лишь нитью связною.
И Анна оставит свои упованья, надежды,
и мысли нехитрые старой одеждою бросит,
ненужною. Жизнь остается размеренной, прежней.
Отсутствие материально, как проседь.

А в венах у этого города Черное море
пульсирует, бьется, смеется, Слободку качает,
чтоб Анна уснула спокойно, и грозди чтоб вскоре
морскою водой налились и восторгами чаек,
чтоб не было в жизни уныния. Бога любила
покойная, песни любила (земля пусть ей пухом).
О том, что шаланды кефали полны, в забытьи говорила.
Кефали полны серебристой от речи до слуха…


КРАКОВ

Мы пьем горячее вино с медом,
в старинной ратуше сидим тихо.
Перебираем грустно мы год за годом
из нашей жизни, где сто тонн лиха.

Трубач трубит на площади Рынок
в костельной башне - звук трубы светел.
Чем ближе мы, тем дальше, мой инок.
Ведь каждый плещется в своей Лете…

Ах, Краков! Может каркнул так ворон,
что ты возник - прекрасен и мрачен.
К тебе прикованы твоим взором,
а жизнь идет, и значит смысл не утрачен.


***

В окне ателье заводной манекен что-то шьет,
еврейский портной, что старательно делает дело.
Он ручку машинки без устали вертит умело
и, кажется, тихо под нос себе что-то поет.

Невидящим взглядом в себя лишь он смотрит, и вот
невидимых тканей мы слышим уже шелестенье.
И платьев невидимых блеск ослепит на мгновенье,
и глупый король тут поблизости где-то живет.

Для всех королей он нарядов неспешно нашьет,
а также их жен и детей ни за что не забудет.
А мимо проходят уставшие буднично люди,
и каждый наверное знает, зачем он живет.

Но здесь с выраженьем необщим лица тот сидит,
кто знает, зачем неживой он, и с тихой улыбкой
он вертит машинку и тянется времени нитка.
И время под пальцем его словно ткань шелестит.


***

Здесь дом стоял и рухнул на исходе
отпущенных ему ста с лишним лет.
Тут продавали керосин и вроде
когда-то уголь, говорил сосед.

Теперь упал и внутренности дома
наружу все - желтеет ракушняк.
Доска торчит - зияет рана слома,
уже трава растет сквозь боль и мрак.

Собаки спят на бедных тех останках,
стена стоит с глазницею окна.
Летит вишневый цвет, как будто манна
небесная, с утра и дотемна.

Летит вишневый цвет и покрывает
остывшей жизни мимолетный след.
Снега его так щедро засыпают,
листва желтеет, вишни сок пускают,
собаки спят, и смерти вовсе нет.


***

Ирине Беньковской

Выйдем на улицу, несколько слов оброню я,
ты же начнешь рифмовать их - рифмуй же, Ирина!
Мир весь уместится в строки, что сложатся всуе.
Мир - это стихотворенья, что рвутся из сплина.

Жаждут они воплотиться и жить мелодично!
Листья ложатся, как будто ложатся столетья.
Люди и звери вокруг опадают привычно,
смотрят на это испуганно малые дети.

Светится роза на фоне листвы красно-бурой,
светится кошка в лучах фонаря площадного.
И пока видим небесную мы партитуру,
светятся души в предчувствии точного слова.

Ира, рифмуй! Перед нами ложатся столетья.
Прошлых и будущих лет перед нами круженье…
И пока нас не сметет неизбежности ветер,
наши слышны голоса при земном притяженьи.


***

Ты крепко-накрепко связан,
(помилован или наказан?)
временем, местом, судьбою
и судорогой покоя.
С. Четвертков

Сегодня мне предложен серый день,
и ни души вокруг - лишь я и он.
Дождь вышивает землю, дребедень
дождя по крыше - словно миллион
иголок тонких прошивает толь.
А я под ними проживаю жизнь.
Принять ли мне все это? И доколь
так будет все: дни серые и слизь
дождя зимой, и бесприютный двор,
где мокнет бесприютное белье…
И кот чужой крадется словно вор.
Где радость? Да наверно нет ее -
лишь только улиц серых забытье,
домов уставших крепнущий маразм.
И мусором пропахло бытие,
и здесь покой похож на долгий спазм.
А пьяницы у бара говорят
о жизни только, только лишь о ней…
Принять мне все? Пожалуй, что принять.
Принять и записать в тетрадь скорей…


***

Поэтом вдруг себя я ощущала
лет с десяти: как будто чья-то шалость
мне надевала странный шлем туманный
и солнечный.
И посреди игры: кормленья кошки,
представлявшей дочку,
но, к разочарованью детворы,
вдруг убегавшей в тридесятые дворы,
мне становилось так неинтересно!
Я видела, как весело и тесно
калейдоскопу теней на земле
от винограда, птиц и костылей
соседа-инвалида, и как этот
случайный праздник детский, без запретов,
мне доверяет радостное знанье
о том, что будет мир хорош, пока
я буду отрешаться невпопад
от игр, толкотни, бездумных слов,
от ссор, веселий, где желаний зов,
строительства надежных нор-домов,
забот о нерушимости основ,
чтоб говорить на древнем языке
с землею, с тенью, с ветром вдалеке!


***

"Художник - это чистое
простое око"
П. Флоренский

Вот мой отец походкою подростка
проходит по ладоням всех окраин:
улица Жизни, улица Ума, площадь
Талантов,
Сердца переулок…
И вам не скажет ни одна гадалка,
что улиц тех единое начало
там, за пределом "Я", где речь цельна,
где речи незачем ни рваться ни дрожать.
Идет отец, несет буханку хлеба…
Мучителен сегодня первый снег.
Он в детстве свой у каждого, а взрослость
бывает часто нам навязана не наша:
и снег не тот, и улицы не те.
И лишь немногие имеют право
на чистое, простое око детства.
Чем чище, тем мучительней смотреть.


***

Когда пространство ограничено судьбою,
то это не случайно - значит вещи
хотят вниманья нашего, обои
предстанут картой мира в сетке трещин.

Трубач хмельной по улице моей
бредет, шатаясь с похорон, играя
песню Утесова; лицо его красней
заката над домами, яблок рая.

И вот невольный он соавтор мой;
в судьбе моей все чаще так и будет.
Едино все. И мыслей пестрый рой,
и вспышки образов беру из царства буден.

Я в рабстве у событий и вещей,
больна стихами, что приходят градом.
Терпи, Агарь, - изгнанье тяжелей;
терпи, Иов, болезнь - тебе наградой.


***

Улица Лета номер шестнадцать в дождях и ирисах
в вишнях в черешнях бегущих к десятой Фонтана
приди ко мне вновь хоть во сне что всё чётче под утро
дай пролететь по тебе на сверкающем велосипеде
длящемся и исчезающем в памяти светлой
ворох бумажек твоих танцевал рок-н-роллы
под саксофон ветерка а мальчишкам и кошкам
было привольно в бездонном расплавленном небе
вечер к ногам нашим падал созревшею грушей
в гости соседи с вином молодым приходили
папа играл на своей самодельной гитаре
в окна к нам бились крылатые звери ночные


НОЯБРЬ. КРЫЖАНОВКА

Молчит сурово небо, словно страж,
на поле скошенном растёт одно молчанье...
И море позабыло слово "пляж",
стремясь постичь вселенной колыханье.
Как арестованный под стражею небес,
покорно солнце движется на запад.
И всё блестящее упрятало свой блеск
в речах простых, таящих мяты запах.
Но вдруг вороны, вспомнив о Ван Гоге,
о красном солнце, о колючем стоге,
покинули зелёный клин озимых.
Кричат вороны о невыразимом...


***

Ты говоришь, а я не отвечаю,
я слов не знаю, я - ребёнок дикий.
Не знаю, как слова составить в стаю,
чтоб долетали до весёлых бликов
в глазах твоих. Не знаю правил странных,
как принято вести себя, любя,
и выразить то, что, как имя Анна,
и хлеб, и вечер, будто некий шар -
единство бесконечности с конечным.
Попробую. Смотри: природы дар -
букет засохший в кружке долговечной.
Он означает: я тебя люблю.
И тот лиман, что виден за домами,
и те акации, волнуя речь свою
летящими и пёстрыми листами,
посредниками будут между нами.
О том же, всё о том же говорю...


МЯО-ЦЗЫ

Ко мне пришел пришелец ранним утром,
прохладным, тихим, виноградным утром.
Сидел на крыше моего сарая,
мяукал тихо, что-то прозревая.

И был он весь как дым густой и пепел
легчайший, а в глазах его был лепет
огня такого древнего и злого…
Янтарный отблеск зелья колдовского.

И получил он имя - Мяо-цзы.
На крыше он сидел в тени лозы
и размышлял о вечном и мгновенном,
о тленном мире и мирах нетленных…

Он сочинял легенды, сказки, песни,
рассказывал и пел без слов, и если
его брала на руки я, ворчал,
и лишний раз погладить не давал.

И вдруг исчез в один сентябрьский день,
когда вокруг играла светотень.
И душу старого кота забрал с собой -
кошачий серый ангел колдовской.


***

Что мне вспомнить о детстве? Быть может вот это - жара,
дача, лес… Я у деда под Киевом - флоксов касанья,
откровения флоксов, их полусмешные признанья,
и веселая дачная, как мошкара, детвора.

Или это - мне пять, и сосед скалит зубы, шутя…
Он стреляет в котов с идиотски - веселой улыбкой.
Извивается кот на земле и кричит как дитя,
я бегу по двору, и земля ощущается липкой.

Мне пятнадцать, и новенький в классе, и я влюблена -
он кудрявый поэт, и зовут Эдуард, и красавец.
На меня - ноль вниманья, и этой любви белена
отравляет мне душу. Любовь исчезает, как глянец…

Было многое после, и годы куда-то летят…
Отчего же все чаще я вижу соседа улыбку
и картинку: тот кот, издыхая, кричит как дитя!
Я бегу по двору, и земля ощущается липкой.