Александр Хинт

ПАЛЬЦЕМ ПО СТЕКЛУ

(из книги воды)

***

Новый год уберёт отпечатки,
волшебство карамели и тмина;
отражаясь у гуся в сетчатке,
Рождество догорает в камине.
Как июньский эскиз эскимо
возле двери истаяли лыжи,
в аркопаловом блюдечке выжат
бесконечного счастья лимон.

У пурги тыщевёрстный алтарь.
Расточая сурьму и цирконий,
на подворье гуляет январь
и его бесноватые кони.
Не молчи на чужом языке,
не гляди в этот глаз бестелесный -
голубые глазницы у бездны
и размазана тушь на щеке.


УРОВНИ ЗИМЫ

Кем выставлены уровни зимы,
контрасты снегопада, светотени,
льняная освещённость сновидений,
пастельные ресницы полутьмы,
которые, не смаргивая мглу,
нанизывают день на самый кончик?

Он прожит, предсказуемо-игольчат,
безудержно посажен на иглу
пространства - намечает огоньки
с лицом оледенелого дельфина.

Там - угольное зеркало, сангина,
здесь - тень пера, и темпера руки.

ВЕСНА. 120 ЛЕТ ПАСТЕРНАКУ

…парит земля, запотевшие
стёкла смывают все подписи
стонет зима одряхлевшая
щуплой старухою в хосписе

крыши парят без сознания
вместе с котами и кошками
март расточает признания
лёд растопляя ладошками
он невозможен, избыточен
лают дворняги - ату его!
словно разбив двери пыточной
ветер набит поцелуями
что управляют погодою
материками и странами
дети с глазами голодными
сами уйдут за цыганами

вновь распрямляют конечности
птицы, деревья и улица
где на сучке бесконечности
клейкая почка проклюнется

***

Небо приходит во двор по весне
прыгать на детской площадке; за урнами
тлеют остатки осенних газет -
больше полгода как дворник умер.

И, безнаказанный до облаков
(тех, что не в силах уже повториться)
ветер снимает со всех языков
эха - невидимые частицы
"не", тормоша одинокий глагол,
но не меняет прошедшее местное
время - не-вырвался, и не-пришёл.
Нет, не нашёл, моя принцесса.

Лёд отколов с голубых каблуков,
мартовский дождь семенит без оглядки,
и, проступив как на марлечке кровь,
утро играет с будущим в прятки.

Детство привычно стоит в уголке
банкой варенья - и с нас ещё станется
не донести, расплескать по щеке
то, что за ложечкой тянется, тянется.

МАЙСКАЯ ТЕМА

К полуночи тяжёлый майский ливень
оставил двор наедине с собой.
Напружившийся всеми жестяными
регистрами органа, дворовой
колодец терпеливо служит мессу,
завинчивая воду в желобах.
Машины резонируют диезом.
"Ты веришь?" - переспрашивает Бах.

Я верю - там, вверху, Никола Тесла
откупорил нетронутую злость.
С коленями забившись в угол, кресло
отбрасывает ящерицей хвост,
а тот уже проныривает в страхе,
как серый ковролиновый тюлень…
Но вспышка ловит ветку на замахе,
и в стену гулко попадает тень!

В старинных галереях мироздания
есть то, чего нисколько не поймёшь,
смотри: передрассветное мерцание
мгновенно останавливает дождь.
Непостижимо - но не каплет вовсе!
Большое небо вычерпав до дна,
опять в лицо улыбчивого гостя
устало мимикрирует весна.

В постелях клумбы, брошенная навзничь,
постыдно ухмыляется земля.
Пересчитав птенцов, всего лишь за ночь
навечно поседели тополя -
ну, может не навечно, а на лето,
но каждый счастлив, что остался цел…
Простой солдат элитного рассвета
налаживает снайперский прицел,

в шестом часу скользя лучом зелёным
над крышей дома - видно, как он рад,
когда легко выцеливает кроны,
высматривает там, внизу, квадрат,
где так картинно сбоку, у ограды,
цветные капли мёртвого дождя
нанизаны на усик винограда,
оставлены на линии огня.

***

С шести до девяти растапливая
доверчивыми небесами,
на город обнажённо-палевый
стекает медленное пламя,
пристраивает над конфорками
в заливе утреннее море -
и всеми устричными створками
кипит, не добавляя соли.

Настолько преуспеет в этом,
что и медузы ляпнут: "жарко!",
нащупывая пистолеты,
чтоб молча пристрелить пожарных.

Рыбёшки замирают стаями,
не достигая водной глади.

Передают друг другу тайное
фасады, неотрывно глядя
на божий полдень - с облаками,
жуками, солнечными шторами…

Ничто так не напоминает
заряженный бочонок пороха.

Как новобранцы на свидании -
стрижи, взлетающие по сто,
просеивают мироздание,
меж крыльев продевая воздух.

В потёках марева, распорота
перина улицы - и нечем
в крови прожаренного города
разбавить загустевший вечер.

Бегонии изнемогают,
грозя из рук чужих напиться.

Рутина сумерек прощает
второе зренье ясновидцам,
потом безлико обволакивает
пространство патокой конфетной,
смиряя море плёнкой лаковой,
как птицу - судорожной сеткой.

И, балансируя без лонжей,
на дальние огни бигбордов -
зверь-полночь лунною дорожкой
приходит в этот мир бикфордовый.

КАЧКА НА МОРЕ

Я опасаюсь за людей и здания:
корма качает старые ротонды.
Как удержаться в этом состоянии
на тоненьких качелях горизонта?

И я переживаю за больницы,
деревья, что цепляются корнями,
но не желают улетать как птицы
с упругими и полыми костями.

А чайки невесомо и беспечно
салфетками мелькают на посуде,
и волны плачут долго, бесконечно,
как только что обманутые люди.

Но люди не удержат равновесья!
Держаться больше незачем и нечем,
и город улетает в поднебесье,
окраинами задевая Млечный.

Всех разговоров - о воде и ветре.
Темнеет, но пока еще не поздно.
Я в центре мировых осей симметрий,
я опасаюсь за луну и звёзды.

***

Настройщик мёртвого сезона
на клёнах отбивал матчиши,
и получился полусонный
октябрь на полтона ниже.

Дырявый вечер опоздание
дождя процеживает трижды -
а тот беспечно зависает,
по вкусу выбирает крыши,
и, становясь всё постепенней,
бренчит земными мелочами.

С утра добавилось ступеней
на мокрой лестнице прощаний.

Пространство рдеет, небо киснет,
оттуда ничего не светит…
В эпоху геноцида листьев
спасти их может только ветер.

И вот один резной, летучий
через дорогу от бульвара
(а там уже трамбует кучи
убийца в кацавейке старой)
прилип к табличке с номерами -
следит, закусывая губы,
как негасимо умиранье
на чёрном жертвеннике клумбы.

ЛЕКАРСТВА ОСЕНИ

Сонная россыпь прикроет стотысячный глаз,
бережно аккумулирует слёзы Каллисто,
но, уловив их мерцание, некто Пегас
льёт эту воду на мельницу эллиниста.

Льёт неразборчиво, промысел нынче такой
что, добираясь до дому, срываешь все вещи.
Небо не серое, это у нас голубое,
просто немного горчит, т.е., попросту, лечит.

Без флюорографии ясно: ноябрь нездоров,
полночь сырые кварталы микстурами поит,
ливневое полоскание горла дворов
лечит ангину пространства в запущенной форме.

Льют до рассвета гриппозный раствор фонари.
Чавкает сумрак, не зная - в отсутствие Феба -
чем бы порадовать, что бы ещё нам налить
из оловянной посуды осеннего неба.

***

В небе вольфрамовый гелий убавил расход,
ветер деревьями изображает сальсу.
Время невозмутимо срезает год
и присылает в коробочке, словно палец.

Этот пейзаж преднамеренно однобок,
как парижанка с открыточки Belle Epoque,
что ожидает мужчину при полном забрале.
В парке напротив легко воскурился дымок -
в парке напротив, наверное, папу избрали.

Тянет зимою, давно уже птицы на юг
тащат повозку; один только зяблик пугливый
не улетел до сих пор, в облаках колею
тщится найти, но её вымыл утренний ливень.

А на бульваре растения пьют арбидол,
и анфилады домов, и шатёр шапито,
что им с того, что какая-то серая птица,
высмотрев инверсионный пунктир в небесах,
вслед самолёту на миг забывая дышать
делает медленный шаг - и не может решиться.


***

Может и правда, послушай, может и впрямь
в каждой заброшенной комнате есть рояль
или гобой,
но каденция только у Бога?

Тихо со мной на плоскости сердца постой,
это не ветрено, веришь, не одиноко,
просто, наверное так и случится - февраль,
дальняя даль, и такая же точно дорога
в край, где кончается паковый лёд, где мистраль
на толщину лепестка обгоняет сирокко.

Чудится, эти муссонные сны неспроста
дразнят рассвет, что унылую слякоть - гвоздика
алая, как догорающий аэростат,
и бесполезная, словно глаза Эдипа.

Капля на яблоке глаза легчайшим нажатием
лечит до соли иссушенное колесо рта -
это и есть панацея от всех проклятий
по эту сторону горизонта.


***

Не сезон. Природа прячет свои закрома
под замок. Все скворечники на год вперёд
перманентно расписаны; молодая зима
открывает мешок, приоткрывает рот,
улещая бездомную птичку: "Дружок, останься,
подарю тебе тонкий, звенящий ранец
изо льда…". В спешке порезанный палец
почему-то теперь медленнее гниёт.

Избегая подземной тюрьмы, дождевая вода
отражает город, больше похожий на
чемоданы удивлённого иностранца,
не нашедшего утром вход в самолёт,
улыбающегося псу уот ду ю уонт,
остающегося навсегда.

Все индейцы скажут "небо плачет во сне".
Не сезон, и заброшенных лодок хоть завались,
только вёсел, знаешь, негусто. Их вовсе нет.

Снег идёт на два года раньше, чем договаривались.