Олег Духовный

 
***

Прошла любовь, завяли помидоры,
ботинки врозь и нам не по пути –
но этот день, но этот свет медовый
мне говорят, что ангел во плоти
кружит, как лист,
витает где-то рядом,
ещё не бабочка, но кокон шелкопряда,
и букву эр ещё не говорит –
но что там синим пламенем горит? –
держи меня, соломинка, держись,
ты чувствуешь, как вытекает жизнь
из недр моих в твои резервуары?
Гуд бай, май лав,
одни оревуары
приветствуют на финишном отрезке.
Всё принимаю, но зачем так резко,
без экивоков, вытолкнув взашей,
порвалась нить –
так ниточкой зашей
и начинай любить себя по-новой:
тычинка, пестик, клеточка генома –
скажи, кого теперь боготворить? –
ступай на ощупь –
сфера вакуоли,
и хаос жизни, волны сладкой боли,
и вздох последний, чтоб благодарить!


ГАДЖЕТОМАНИЯ

Смотрю старые фотки,
вот здесь мы с тобой целовались,
волны, как на офорте,
перекатываются в целлофане,
а сейчас включу видео –
я здесь, словно пацан простодушный,
ничего, кроме свитера,
смеюсь, не хватает пастушек
в этой идиллии вчерашней
или поза, короче, в жизни другой,
где заблудился, как в чаще,
и женщина машет рукой –
то ли в приветствии салютуя,
но скорее – прощаясь,
погружаясь в волны Ю-Туба,
в воронке его вращаясь.


АНДРИЙ

Памяти Андрея Антонюка

Отпели с вечной памятью, Андрей!
Теперь сыграют Армстронг и Колтрейн,
и напоследок трио бандуристов.
Сик транзит, дорогой,
мы все туристы
по улице, ведущей в небеса.
Картина маслом.
Сколько написал
ты этих вёсен с облаком апрельским!
Трамвай грохочет, унося по рельсам
былую жизнь, где был источник света,
что нам сиял на кухне коммунальной,
чтобы теперь над рюмкой поминальной
застыть неопалимой купиной –
теперь ты там, где свет совсем иной!
Какая там, скажи,
структура спектра?
Художник в этом мире, как инспектор,
жизнь поверяет красками на вшивость.
Как будто многорукий Шива
все кисточки взял сразу, как дитя!
Мы так похожи на слепых котят –
всё тычемся и кормимся с руки,
чтобы прийти на вечные круги,
на карусели красок,
детских мрий,
с едва заметной надписью «Андрий».


ЗЕЛЁНЫЙ ШУМ

Плывёт в тоске необъяснимой
мешок из полиэтилена,
хватая воздух, обессилен,
полупрозрачный и нетленный.

Апрельский воздух пахнет мартом,
зелёным шумом оглушая,
хор повторяет свои мантры,
любя, как женщина, ушами.

И вновь душа в заветной лире
летит, умом не постигая,
откуда свет, откуда крылья,
откуда истина нагая!


МУЛЬТИТАЧ

Рассвет зимой,
как снимок в негативе,
сад за окном своей вегетативной
системой зябнет, что твоя душа.
Не надо песен.
Женщина ушла.
Всё не о том стихи свои твердишь,
всё о себе, любимом, говоришь –
не надоело?
Жизнь, как щит Ахилла,
живописуй,
рифмуй её нехило:
вот младость нежная,
наверно из стиляг,
лицом в айфоны, мордою в салат –
гудлайков вам и всяческих удач!
Расправь картинку жестом мультитач,
жизнь укрупни –
какие там глубины,
и не разгадан прелести секрет! –
вот женщина,
и рядом с ней мужчина
чего-то ждут, а Германа всё нет!
___

* Мультитач – движение двух пальцев по дисплею для укрупнения изображения.


МОДИЛЬЯНИ

Брожу по саду Люксембургскому,
здесь всё знакомое и близкое –
вон поэтесса петербургская
идёт к художнику парижскому.

С ним девы свои сны разгадывают,
от взглядов зорких хорошея,
и словно в окна к нам заглядывают,
с портретов вытянувши шеи.


ПТИЦЫ

Вопреки прогнозам всех гидрометео,
ласточки чертят свою геометрию,
в небе бездонном летая, как бэтмены,
помесь Хичкока с Ингмаром Бергманом,
крылатые страхи военного детства –
какие вы странные, если вглядеться! –
ночные кошмары, зловещие «юнкерсы»,
минуя салюты, иронию юности,
синицу удачи, пророчества авгуров,
в небесную синь журавлиного августа
влетели,
завязнув в силках проводов –
чернея платками вороньими вдов!


ПРИЗНАНИЕ

Жизнь хороша –
да перспективы плохи.
Прости-прощай,
я из другой эпохи,
которая, как мамонт, вымирает.
Куда как проще съехать в эмираты,
чем в прошлое убогое вернуться.
Прикольно, уходя, не обернуться,
чтоб прошлое своё не бередить –
а Эвридика чешет впереди!
Так и живёшь –
меж будущим и прошлым,
а в настоящем –
как бы между прочим.
Недолго, впрочем.
Жизнь хороша –
но почему-то скверно.
Со слов моих всё записалось верно,
и дата есть, и подпись, как вердикт,
но выцвели февральские чернила,
и то, что будет
вряд ли навредит
тому, что было.


ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ

Куда же деть Аббу
с её «Happy new year»
и Джо Дассена, что въелись в душу
вместе с высоткою универа
и плеером первым,
льющим в уши
незабвенный «Пинк Флойд»,
прямо в гущу
экзаменов,
и поезд метро, словно строчка гекзаметра
с цезурой твоей остановки
и голосом: «Осторожно,
двери закрываются!
Следующая станция…» –
и что с этим миром станется,
знать тебе не дано.
Это было, увы, давно,
значительно раньше, до
печальных твоих любвей,
рожденья твоих детей,
это было в другой стране,
на обратной её стороне –
на пинкфлойдовской, мабуть, луне!


ВЕРОНАЛ

Я ищу тебя взглядом в толпе,
и мнится мне в каждом столбе
тот, к которому я ревновал,
ах, попей-ка, дружок, веронал,
успокойся, нервишки шалят,
превращенье любимых в шалав,
которым шептал ты «айлав»,
будет мягче, не так травматично,
жизнь по сути и так драматична,
так что лучше не усугублять,
просто крикни что мочи: «У, блин,
всё же был я когда-то любим,
да и мама любила б меня,
даже мудрого, аки змея!»


ПОСЛЕ

Какое в тебе чудное сочетание атомов и монад!
Поколение пепси сменяет уже индиго,
а я, дорогая, допиваю свой лимонад,
что, конечно, согласен, ужасно дико.

А вот стихи, послушай –
там табуны ночные
несутся, прозрачные вьются гривы!
Ау, товарищ, ты уныл, очнись,
проехали,
рецепторы все другие.

А что будет после,
когда уж ни букв, ни слов?
В какие сады распахнутся двери?
О, дорогая, нас ждут реки аминокислот
и голоса бактерий!


ТВОЙ АНГЕЛ

Ты ушла,
а твой ангел ещё со мной,
говорит, я знаю, одному весной
быть негоже,
так что побуду с тобой до лета,
а потом, извини, улечу далече,
а пока будем вместе гулять по парку,
бо неудобно,
здесь все попарно
или группами, а ты не хочешь,
всё время стихи про себя бормочешь,
страдаешь, как будто это в первый раз,
и – сделав надо мной вираж –
на плечо садится.
К новым запахам,
говорит, да и к чаю с сахаром,
никак не могу привыкнуть,
да и к имени его и отчеству,
ну, ничего, обвыкну –
вот только сделаю нам прививку
от одиночества.


***

Твой чёрный лифчик с белою футболкой
взор повергают в обморок глубокий
покруче мандельштамовской сирени,
лишая слов, меняя угол зренья
на то, что можно и чего нельзя –
безвкусица, а смотрится изя-
щно очень даже.
Нынче всё снаружи –
тесёмочки, бретельки и застёжки.
Каких-то тайн ты здесь не обнаружишь –
но, вот, заснёшь ли?
Собака дикая мелькнёт по кличке Динго –
к чему? зачем?
Ах, девушка-индиго,
я вряд ли объяснить тебе смогу –
то век другой и, кажется, планеты –
там от стыда горят ещё ланиты
и замерзают в девственном снегу!


ЭВРИДИКА

Лишь только дошёл до смысла,
а мне говорят, чтоб смылся,
соглашаюсь,
хоть и ропщу, конечно,
ибо единица жизни
на бесконечность
не делится без остатка,
я говорю – останься
на эту ночь,
на этот ещё отрезок,
но к прошлому путь отрезан
или заказан –
к нему уже нет возврата,
осталась дорога в завтра,
не оборачивайся,
былого заградотряды
укокошат твою эвридику,
а так она в снах отрадных
живёт себе, невредима,
юной приходит бестией
к стареющему орфею,
как повод ему для песен,
которые ей до фени!


ГОЛЕМ

Голимый Голем чудился мне в Праге,
по переулкам шествовал за мной,
шептал мне гулко:
«Кто, скажи, твой прадед?»,
а я не знал.
Томил январский зной
мне душу. – «Деда знаю, деда!
Он был охотник – профи,
рыболов,
ему все власти были, знаю, по фиг,
кормил голодных,
чтоб не умирали –
всё говорил: “Покушайте, миряне!” –
я бы хотел ему узбекский плов
соорудить,
чтоб купол чеснока
украсил холм египетского риса,
а прадед где-то сгинул под Норильском,
а впрочем, нет, не знаю, ты прости».
– «Что мне твой дед!
Скажи мне, кто твой прадед?
Ведь у него судьбы твоей бразды!» –
и шёл за мной, и что-то говорил.
Хот-догом торговали, курой-гриль.
– «Небось ты знаешь, кто тобою правит,
а прадеда не знаешь, что за бред! –
тобою правят прадед,
слышишь, дед
и твой отец.
А ты плохой истец.
Опять, увы, вне зоны абонент,
прощай, прощай – и помни обо мне!».
На Вацлавскую площадь вышел я,
позёмка увязалась, как шлея,
здесь некогда Ян Палах полыхнул,
я был юнец, я сострадал пражанам,
и этим человеческим пожаром
был озарён,
как отблеском костра.
Самосожженец, самогерострат –
как лёгкость бытия неизъяснима!
Студенты, бубенцы – и был я с ними!
Эпоха с человеческим лицом!
Бурлила Влтава, словно воды Стикса,
пустела площадь, и позёмка стихла,
и падал снег рождественский с ленцой!


***

Диаспора листвы.
Храм осени разрушен.
И ноет, как ушиб,
одна шестая суши
моей души.
Без выпивки, как видно,
не обойтись.
Парит звездой Давида
осенний лист.


МАЙСКИЙ ДОЖДЬ

Небо к вечеру становится всё серей,
ты смотришь, как выкипает сирень
за окном, заслоняя собой всё пространство,
и понимаешь, что сколько по свету ни странствуй,
а от себя не уйдёшь –
начинает накрапывать дождь –
вот и любуйся этим кустом сирени,
а любая дорога – куда ни иди –
к себе ведь!
Хотя увидеть Париж –
а потом умереть, много лучше,
чем покинуть сей мир, не увидав Парижа,
не сбацав последнего танго –
привет, Бертолуччи! –
сличая маршрут по карте, что продал барыга
московский. Это кофе так пахнет корицей
или, может, любовь к спутнице той бескорыстной,
что бродила с тобой по улицам в джинсах линялых,
но куда-то потом вместе с юностью худко слиняла?
Воспоминанья, как спички, от майских дождей отсырели.
Наломай-ка охапку сумасшедшей персидской сирени –
вот оно, чудо, бесценное, вечно искомое –
заройся лицом в это счастье пятилепестковое!