Ефим Бершин

***

На рассвете последнего дня
у ограды Нескучного сада
воскресите при жизни меня,
после смерти – не надо.

Воскресите при жизни меня,
когда утро сверкнет перламутром.
Я воскресну, как вспышка огня
воскресает меж кремнем и трутом,

чтобы слушать, как дышит лоза,
подступая к обветренным скалам,
чтоб рассветное солнце в глаза
разливать, как вино по бокалам.

Воскресите заброшенный град,
тот, где тени блуждают по теням,
где усталый ночной виноград
осторожно крадется по стенам,

тот, где мать, не заснув до утра,
бросив жизнь свою под ноги сыну,
выходила на берег Днестра,
заменившего сыну пустыню.

Как забытую старину
воскрешает дотошный историк,
воскресите при жизни страну.
После смерти – не стоит.

***

На меня из тучи бородатой
пялится, глазеет с давних пор
то ли зритель
то ли соглядатай,
то ли вор.

Я в постель ложусь, не раздеваясь,
и не сплю, как горная река.
Кто-то смотрит, словно издеваясь,
и свистит, как клакер, с потолка.

Робко прячусь, как окно, за шторы,
нищий, словно кладбище ворон.
Только воры, воры, воры, воры
на меня глядят со всех сторон.

Кто-то шепчет и шуршит над ухом,
и сулит награду, и поёт…
Словно я и вправду нищий духом,
и приидет царствие моё.

***

Хочу к Иисусу Христу,
туда, где луна – коромыслом,
где черных ночей пустоту
еще не заполнили смыслом.

Где воет, как раненый зверь,
песок, перемешанный с ветром.
И слово, скользнувшее в дверь,
еще не назвали заветом.

Туда, где у самой воды
пока не устроены церкви,
и цели еще не видны
и даже не выбраны цели.

Где спит на заре Назарет,
как в обмороке глубоком,
где юный еще назорей,
пока не назначенный богом,

в застолье к исходу поста,
хвалу принимая и ругань,
целует Иуду в уста,
как самого близкого друга.

***

Беспокойный выблядок пустынь,
камень человеческого рода –
Господи, я тоже чей-то сын.
Просто затерялся средь осин
в чреве персонального сугроба.

Из-под рук уходит ремесло.
Жили-были. Выжили. Но вместо
озера - разбитое стекло,
голая равнина из асбеста.
Господи, куда нас занесло?

За какой случайный поворот?
По какой затейливой спирали?
Я  украл или меня украли -
кто его сегодня разберет?

И свистят за лесом поезда,
словно стрелы из тугого лука, –
в никуда уходят, в никуда.
На хвосте оставленного звука
одиноко плещется звезда.

***

Что теперь говорить? Что летаю? Нет, не летаю.
Нет, летал когда-то.
Когда-то и это было.
Хоть бы раз поглядеть на далекую эту стаю,
что меня на этой земле позабыла.

На земле, на которой все меньше и меньше места,
как в купе отцепленного вагона.
А вдали – луна, как брошенная невеста,
разрыдалась звездами в полнебосклона.

Что теперь говорить?
Я ведь тоже когда-то вызрел
в том краю, где растет виноград  и алеют вина.
Я забыт, как на поле боя забытый выстрел,
выбирающий цель, которой уже не видно.

***

Ночь глуха.
Ни ангела, ни вора.
Никого. Из почерневших туч
хлещет дождь. Не вышло разговора.
Видно небо заперто на ключ.

Тайный, словно книга иноверца,
зыбкий, словно тени при луне,
ты зачем кинжальной болью сердца
по ночам являешься ко мне?

Я не знаю, как тебе молиться.
Я твоих творений не читал.
Я  безумен.
Я един в трех лицах.
Я устал.
Я бешено устал.

Желтый лист, размазывая краски,
гасит в луже огненную медь.
Я устал, как Арлекин без маски
устает кривляться и шуметь.

Но опять не вышло разговора.
Ни любви не вышло, ни суда.
Ночь глуха.
Ни ангела, ни вора.
Лишь одна холодная вода,
да сырой дурак у светофора.

***

Ничего не прошу – ни хлеба, ни очага.
На иконе окна под музыку листопада
догорает тополь,
гаснут Твои стога
потому что – осень.
И мне ничего не надо.

Догорает тополь.
Время медленно движется к октябрю.
И, мгновенные истины у дождя воруя,
нет, не «дай» говорю,
«возьми» – Ему говорю.
Потому что сегодня я дарую.

КРЕЩЕНЬЕ

Нам далеко до Иордана,
где струи, вязкие, как сок,
сочатся столь же первозданно,
как солнце, воздух и песок,

где к северу от Бет-Шеана,
что солнцем выкрашен, как хной,
толпа смиренно не дышала
в немыслимый крещенский зной.

Слепцы, погонщики верблюдов,
менялы и поводыри,
и множество другого люда
стояли молча до зари.

Они искали место Богу
и суть, и формулу. И вот
спокойно обрели свободу
в купели иорданских вод.

Нам - далеко.
В снегу – осины.
Из сруба выперла скоба.
И весть о Человечьем Сыне
доносит  хриплый лай собак.

Зато соседка на Крещенье
всех разом соберет к столу
и, наспех вымолив прощенье
у складня в вышитом углу,

достанет из печи просфоры –
вся распаленная, в золе.
Но тем решит проблему формы
и места Бога на земле.

***

                                     Инне Лиснянской

 Я охранял пространство и окно
от сновидений и дневного Бога.
Бродил по дому, допивал вино,
курил у деревянного порога.

Как сторож, окликал любую тень,
стоял столбом, как печь на пепелище.
Но кто-то вечно крался из-за стен
и проникал в уснувшее жилище.

И выдавал себя движеньем крыл,
и сквозняком, и осторожным шорохом.
Здесь Бог ночами тоже говорил.
Но только шепотом.

ОСЕННИЕ ЯМБЫ

1.

Собаки носят осень
во всю собачью прыть.
И листья, словно осы,
слетаются в костры,

и лес перерисован,
и в небе – решето,
и мир перелицован,
как старое пальто

И кто вчера был в силе –
уже не бог, а – шут.
Опять по всей России
гнилые листья жгут.

И дым плывет, как призрак,
в стране лесов и рек,
где призван, но не признан
блуждает имярек

бездомный, как Мессия,
которого не ждут.
Опять по всей России
гнилые листья жгут.

И, вырвавшись из плена,
взошедшая со дна,
пылает, как геенна,
великая страна.

2.

Но, отражая танец
огня, сверкнет тесак.
«А кто сегодня агнец?» –
вдруг спросит Исаак

у горного отрога,
где закипает ночь.
И если нету Бога –
Кто остановит нож?

И что ему ответит
угрюмый Авраам?
Как страшно воет ветер
по скверам и дворам!

Как долго тлеют листья,
меняя век на миг,
как будто тлеют лица
товарищей моих,

и так скрипят осины,
как будто кони ржут!
Опять по всей России
гнилые листья жгут

и по лесам окрестным
торопят время вспять.
Как хочется воскреснуть,
пока другие спят.

3.

Последней электричкой
осенний вечер стерт.
Бреду, сжимая спички,
раскладывать костер,

пока на лес и купол
церковный, на острог,
на бледнолицых кукол,
стоящих вдоль дорог,

на добрых и недобрых,
на поле и ручей,
на ангелоподобных
воров и палачей,

на изумленных пьяниц
нисходит благодать.
Но кто сегодня агнец –
уже не угадать.

ТРИПТИХ

1.

А мне господь не дал проводника.
Не понимая, где восток, где – запад,
сорвавшись, словно сука с поводка,
бегу, ориентируясь на запах,

под бесконечным ливнем октября,
по осени, по прошлогодней гнили,
мне черт – не черт,
Вергилий – не Вергилий,
а впереди – ни дна, ни фонаря,

ни улиц, ни зарубки на пеньке,
ни звука.
Лишь у мусорного бака,
задравши лапу, писает собака,
рисуя схему жизни на песке.

2.

Зачем дорога, если нет конца
дороги?
Для чего в краю осиновом,
играя роли сына и отца,
не быть, по сути, ни отцом, ни сыном,

ни мастером, ни глиною? Зачем
продрогшим псом под бесконечным ливнем,
изнемогая от житейских схем,
бежать стремглав за журавлиным клином?

Свободы нет!
Незримый поводырь
меняет вечность на часы и годы.
Но горизонт, изъеденный до дыр,
еще таит иллюзию свободы.

3.

Как хочется на круге на шестом
или седьмом, когда иссякнет вера,
остановиться, возвратиться в дом
и в дураках оставить Люцифера.

Но нет уже ни дома, ни крыльца
в пространстве, где ни выхода, ни входа.
Как сладостна, как гибельна свобода,
лишенная начала и конца.

Ревет огонь. Изнемогает ночь.
И прямо посреди кипящей бездны,
выламываясь из привычных нот,
безумствует симфония победы.

***

Господи, вспомни, ведь это же я –
в новой матроске.
Рядом со мною мама моя
на перекрестке.

Так и стоим под ослепшим дождем
южного полдня.
Словно чего-то по-прежнему ждем.
Господи, вспомни!

Сам меня выбрал и сам не узнал,
и никогда не узнаешь, похоже.
Я ничего Тебе не доказал.
Ты мне – тоже.

***
                                                             Памяти мамы

Собака лает.
Ветер носит.
Луна бежит на поводке.
Внезапно выпадает осень,
гадая ливнем по руке.

И клен, лишившийся убора,
метлой гоняет лунный челн.
И жизнь, калиткой без забора,
скрипит неведомо зачем.

А что нам надо было в мире?
Заполнить пустоту листа?
Я тоже в придорожном тире
когда-то мазал сто из ста.

И, слава Богу, – шиш в кармане,
вода в ладони да тоска
внезапная, как мысль о маме,
уснувшей посреди песка

в чужой измученной пустыне,
где царствует верблюжий зной,
и память о заблудшем сыне
едва влачится за страной,

где нет ни осени, ни снега,
ни ливня, чтоб ночами лил.
Одно расплавленное небо
лежит на выступах могил.

Две жизни в их пути недлинном
пытаюсь нанизать на нить.
Но это небо с этим ливнем
мне не дано соединить.

ЧУЖИЕ НЕБЕСА

                                                             Маргарите Крапчан

Ты помнишь старый сквер на берегу лимана?
Сочился из окна задумчивый кларнет.
И пахло сентябрем.
Но из-за океана
ты помнишь этот сквер?
Его сегодня нет.

Ты помнишь этот дом? И за забором, рядом, –
еврейские зрачки продолговатых слив?
И плакала лоза осенним виноградом.
Ты помнишь этот дом?
Его уже снесли.

Ты помнишь тихий Днестр в эпоху листопада
и лодку, что тайком забилась в камыши,
и девочек в трико... и мальчиков...
Не надо.
Не надо вспоминать.
Они уже ушли.

Ушли. И никуда от этого не деться.
И тополиный мир, пропоротый насквозь,
как тот футбольный мяч, что мы гоняли в детстве,
скукожился и сник, насаженный на гвоздь.

И стайки воробьев, трещавших без умолку,
как взрывом отнесло за близлежащий лес.
Ты думаешь легко бездомному осколку
рассеянно скользить среди чужих небес?

А надо мной – сугроб. И тучи – как из стали.
И чудо из чудес: коты загнали пса.
А, впрочем, напиши. Я думаю, доставят
по адресу: Восток, чужие небеса.

***

Этот город – как кладбище детства.
Позабытый, чужой, ничей.
Но уже никуда не деться
от его воровских ночей,

от прохожих, бредущих несмело
меж домов, как меж каменных плит,
где уже ничего не болит,
потому что уже отболело,

отзвучало, ушло. Как в полете,
зависаю над ним, не дыша,
словно я уже тоже – душа,
отделившаяся от плоти.

Все мертво. Эти улицы, эти
тополя завершили расчет.
Здесь зачем-то рождаются дети.
Здесь рождаются дети еще…