Надя Делаланд

***

бледные машины в туманном воздухе
перебирают колесами медленно
дерево кажется шире и пасмурней
птица его не находит гнезда его

мечется рыбьими икринками в выдохе
влажного рта пузырится шампанскими
мелкими шариками опьянительно
руку целует уходит как будто бы

лошади бледные блин заболоцкие
длинные ноги разбили асфальтами
трасс скоростных и туманные головы
свесили с каждого стoлба фонарного

может быть я не люблю тебя может быть
я не люблю тебя может быть я тебя
просто боюсь потерять в этом мареве
вареве крошеве маленьких капелек

***

Вот тебе пирог с дождевой водой.
Сонное лицо всунутое в тюль
смотрится в туман, и танцует дом,
потому что дождь, чё ты плачешь? Тю!
Вот тебе пирог, что забыт в саду
яблоневом, стол яблоневый мокр
темен от воды с яблони. Кладу
голову на стол в яблоневый бор.
Не пусти, стекло, голову во двор
в яблоневый бор, в робкие шаги
яблок, в их прыжки с неба в никого
толком не попав (значит, не погиб!).
Как же ты румян, яблонев и жгуч,
глаз не оторвать, как же ты румян…
Сонное лицо в тюле, как сургуч
с тайного письма, втиснуто в туман.
Почтою земно-небной переслать?
Яблоневый свет, влажность, долготу
гласного дождя, линии весла
клином по листу.

***

Цветущих вишен истошный запах -
сквозь розоватость и лепестковость
закрытых век - развивает скорость
дневного света. А мне казалось,
что ты забыл мне включить дыханье,
что в янтаре я жуком застыла
и мира нету, а только ты есть
в меня вглядевшийся, колыхаясь.

***

ты же понимаешь где ты кто ты ноты
понимаешь взлеты бены готы готты
убежали гунны свет во тьме запрятав
пожелтела осень тихо и опрятно
как старушка божий одуванчик чепчик
белый бы надела в день своей пречестной
смерти солнце светит свет струится длинный
луч пронзил все ветки выдохом единым
и застыл янтарный

***

Осень. Облетают листья, зубы, волосы, ногти
не хотят расти длинными, быть большими, работать,
всё ломаются - мол, чего там… И дальше - больше,
беззащитнее, меньше, еще немного.
Длинношеее лето губами мягкими мнет последний
теплый вечер, валяясь в траве с лошадиным ржаньем
этой девушки там, на лавке, на чьей скрижали
уже все написано. Видишь, ты тоже слепнешь,
собираясь пойти весной, протянув сквозь зиму
громогласный шепот. Так шепчет по перепонкам
барабанным сердце, когда я лежу с любимым
и ношу под сердцем сердце его ребенка,
моего ребенка. Так женщины соприродны
измененьям климата, что - нету их древесней,
я роняю листья, целуй мои корни рото-
раскрывательно гласный звук превращая в песню.
Говори мне: "Оа! Моя огромная птица, рыба
о семи крылах, не считая того плавника на спинке".
У меня скоро будет тридцать любых сезонов,
посчитай мои кольца на срезе, их ровно тридцать.

***

Карандашный набросок, рисунок пером,
топором, земляничною влагой.
Не ходи по бумаге, иди в огород
изучать по теням деванагор.
По теням и по бликам, по их переснам,
по сплетениям светлым и зрячим,
во весь голос молчащим (блеснула десна
от улыбки, которой я плачу,
потому что давно уже нету внутри
твоего светозарного лика,
потому что ты мертвый, как этот санскрит,
на котором молчит земляника).

***

Тяжела зимой - осень, нимб набряк
неба - тишиной снега, язычок
листьев, задрожав в глотке ноября,
закартавил r, заморгал свечой.
Холодно у вас да в покойницкой,
сводит зубы дробь капель по глазным
яблокам (кусай), дальше, за рекой
кол в меня со всей яростью всадил
Молодец один.

***

Сшитые белыми нитками утра
сутки расходятся надвое резко,
в свете рассвета двор хмур и неубран,
даже сквозь вздрогнувшую занавеску
тютелька в тютельку пьян и похабен,
крышею черною скошен и скривлен,
чешется дворником дыр и ухабов
возле подъезда, колдует там крибле,
крабле клешнями и пятится боком
с длинным совком продолжающим клешни,
бумс до чего же с утра одиноко
стекла звенят и зловеще.

***

Зима осенняя, облысевший череп земли, беззубый. В серую сушь холодов, словно в будничный праздник, входишь эн раз, не считая уже за безумье давку в автобусе, грустные лица усопших, стоя просопших свои остановки, пропавший день миллионный, спешащий к пропавшим собратьям, тихо теряя свои очертанья…Прости нас, Господи, мы - не такие. Прости нас за это. Выйти из этого круга, сойти с карусели, кружащей так, что вокруг ничего не рассмотришь…Ты подари мне под елочку солнечный зайчик, я поселю его в сердце и буду им греться, буду смотреть на него, и чихать, и смеяться, и замедлять на лице промельканье теней.

***

- Апанас, Апанас, лови кошек, а не нас, - говорю я, становясь в этот же миг этим неведомым Апанасом и вслушиваясь в свои ищущие хлопки, как в чужие. Я кружусь в абсолютной темноте, не умея снять повязки с глаз и всё ищу Тебя. Но нахожу в лучшем случае таких же апанасов. Мы охлопываем друг друга, убеждаясь в своей ошибке и трогаемся дальше. Где Ты? Аукни, подай голос, хоть сдавленный смешок. Ведь смешно же - верно? - смотреть со стороны на всех этих слепых копошащихся петрушек. Поддайся детям, Ты же большой, мы никогда не выиграем у Тебя сами.

***

Я холила и лелеяла меланхолию, малахольная,
грустила в окне рассыпчатым прозрачно-пустым дождем,
и грусть становилась лужами сапожными пешехожими,
и мы с ней лежали, хрюкая, а там наступала ночь.
Вот так и впадают в грязную, глубокую нескажучево
и пьют антиэтосамое, и даже его едят,
невкусное, неполезное, прописанное им доктором
не желтом рецепте маленьком куриной ногой его.

***

Ходит-ходит к' мне гугуев,
хочет нечто, смотрит в лоб,
как винтовка. Не могу я
дать ему - за что?! - зачет.
А гугуева влечет
к мертвым языкам не часто,
лишь в конце семестра страстью
он объят, как чёрт-те-чё.
Не люблю я должников
долгом страшных, беспощадных,
ни гу-гу не отвечавших,
на гу-гу он мне таков?!

***

Доварю рис, говорю. Говорю: доварю рис!
И перезвоню. Перепишу жизнь
с образца по всем правила ВАКа,
что нам погода, ее гипертонический криз?
(вот ведь собака!). Ложись,
я подежурю у койки своей до завтра.
Завтра на завтрак рис с молоком и медом
(экая дрянь!). С сыром и чесноком.
Страшно в себя погружаться, как яйца в (кипящую) воду
(тридцать!) Тяни меня за уши, пусть оно корчит морды,
время вставать, выходить, вырывая кол
из-под лопатки, на улицу, на свободу.
Сон продолжается в каждом худом ребре,
словно налет желтоватый на мире вещном.
Или песок зыбучий коктейли пьет?
Явь проникает мне изредка прямо в бред,
выглядя большим бредом. Смешно кромешно
снится мне смерть, является, предстает…

***

Мой друг-трансформатор из будки веселой,
сквозь вспышки скажи мне:
что - череп и кости Адама на всем, что
опасно для жизни?

Нет, ты трансформируй, ты не отвлекайся
от этого транса.
Не надо мне яблок, сыта я пока что
сей песней бесстрастной.

Но же ж интересно, носолюбопытно,
вниманиебровно -
шарахнет ли на смерть при первой попытке
заняться любовью?

А или придержит кармический ветер
удар свой, шарахнув
по детям, по детям детей и по детям
их внуков? Шарада.

Во что мы играем, не выучив правил,
не зная последствий?
И вот уже кожа моя подгорает
на солнце, на сердце…

***

Папа у тебя граммофон,
мама у тебя графоман,
если спросют, так и скажи,
дескать, граммофон, графоман.

Никогда не ври. Говори
только правду, так, мол, и так,
ничего не сделать, увы,
вот ведь, графоман, граммофон.

А начнут тебя попрекать,
Граммофоныч, тем, кто ты есть,
графомамой всякой дразнить,
граммофазером обзывать,

ты сыграй им, детка, и спой,
отчебучь им степ и галоп,
ай-яй-яй, скажи, ну-ну-ну,
пальцем погрози им и съешь.

***

Разве тебе не пора раствориться в ведре
с сонной водой, из которой выпрыгивал бука?
Завтра луна превратится в неровные буквы
в синие буквы, в никем не зачеркнутый бред.
Чайник согрев, я из лоджии высунусь в небо
мыслей Твоих и скажу Тебе что-нибудь вслух.
Лунного чаю? Из лунно-подсвеченных рук,
в них уронив - не на чай ли? - нечайно монетку,
лунную метку, пятак на открытых глазах
(чтоб не закрылись, не спали, чтоб воду не пили
лунными ведрами). Свиньи, разбились, копилки,
все пятаки на полу и под шкаф уползла
девочка лет десяти за закатной последней
лункой прохладной и там и осталась сидеть.
Разве Тебе не пора возвратиться себе,
в гипсовый спящий посмертный старательный слепок?