Вячеслав Карижинский

ОКЕАН ПАБЛО

* По мотивам произведения «Море» Пабло Неруды

I «Ночь веков»

Ложится ночь узорами теней на берег океана.
Несчётных звёзд белёсый стяг над ней, как сребротканый саван.
О, ночь веков, найдёшь ли ты свой трон?.. под тёмною водою,
где лун вчерашних длится вечный сон,
и маской восковою всплывает новый месяц-великан, процеживая ряби,
но замирает, словно истукан, отведав мутной хляби.
А ветер помнит тысячи имён стихий, судов и пушек,
и стоголосый шёпот-перезвон распахнутых ракушек.
Настанет срок, и моря голоса, весёлый плеск отринув,
одно лишь эхо в каменных устах вручат навек пустыне.

II «Слова и волны»

О, темноликая волна, небесных гроз величье,
Тебя боятся племена, змеиные и птичьи.
Хулы и почести дары тебе несут, царица,
штормов жестокие пиры в Нептуновой столице.
От громких слов до немоты познанье путь проложит.
С волною песнь моя на «ты», но тишина дороже
Любого голоса тщеты в просторе мирозданья.
Легки слова у суеты, горьки – у покаянья.
Взлелеяв память тяжких лет, пройдя дорогой ада,
Я подарю любви куплет в ночи слепым цикадам.
Нагонит осень злую хмарь, сухой засыпав охрой
мой иезуитский календарь с пометкою «апокриф».
Слова вершат жестокий суд – всё, сказанное нами,
вмиг воплотив, они несут у нас над головами.
И стоязыкая хула, вослед ковчегу Ноя
бросая грозный постулат, становится волною.

III «Океан Пабло»

Не хлынет половодьем слов в копилку горя
труда и мудрости улов.
Старик и море поделят поровну надежд былых трофеи,
Заделав старой лодки брешь камедным клеем.
Под небосводом немоты иные виды:
Резвятся белые киты в морях Киприды.
Там с хороводами ветров, чей плен так сладок,
вся Сальватерра встретит новь в объятьях радуг.
Забыты карта и компАс!
Над океаном
Ведёт далёкий Волопас звезду в тумане.
А по тропе неярких снов, каймой причала
Бежит на чей-то тихий зов, влюблённый Пабло.

СЛЁЗЫ КАМЕННОГО БОГА

«Если я пойду и долиною смертной тени,
не убоюсь зла, потому что Ты со мною;
Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня»
Псалом 22:4

Сорок космических лет я иду по земле сновидений.
Семь заповеданных бед мне послал Сотворец мой и Гений:
Дали полярных ночей, ледяные ковры под ногами,
Эхо речей и ручей, и больницу в садах Оригами,
Голос апреля – капель за дощатою ставней мертвецкой
И у окна колыбель в солнцем щедро обласканной детской.
Бедам моим предстоит научить меня грамоте божьей,
В храм, над которым гранит, я, как все, буду званым и вхожим.
Только всё это потом… Нынче – море, туман и каменья.
Жизни распахнутый том написать до конца – мне веленье.
Я Моисеем иду – предо мной расступаются хляби,
Ветры отводят беду, оставляя лишь серые ряби
Стенам огней по бокам – синеватым витринам эона,
Где будет новым богам вместо молнии холод неона.
Я узнаю дольний свет и последний усталый автобус –
Тот, где людей больше нет и за стёклами жёлтая пропасть.
Там, старый друг, позабыл ты свой голос, билет и дыханье.
Видно, твой ангел без крыл выбрал горнюю ночь для скитанья.
Путь не дописан земной. Где мои голубиные перья?
Воды сомкнулись за мной, и во чреве китовом теперь я.
Запах исподних глубин, стылый воск в деревянной колоде,
Прописи первых седин – богоизбранный я в несвободе.
Смерть изрыгает дитя – каменистая отмель встречает.
Вот, надо мною летят стаи громких, отчаянных чаек.
Их из небесной казны достаёт провиденья десница.
Каменноглазые сны – как монеты, попадали птицы.
Крыльев распятья вразлёт ветру смерти угодны и любы –
Помнят ли прежний полёт отворённые намертво клювы?..
Я продолжаю идти по железным соцветиям рельсов.
Боже, прощай и прости! Я не стану твоим Эдельвейсом.
Горной холодной росой плачет сад у подножия трона –
Кто же, святой и босой, ступит в рай одинокой иконы?
В серых сетях проводов угасающий голос Адама,
Песни шумерских китов и больных мотыльков голограмма.
Господи, где же тут жизнь? Этот сон неоглядный, что космос…
«В тёмных тонах задержись» - тишины мне ответствует голос.
Руки скрестив, я уснул, и тогда прекратилось страданье.
В солнечных бликов страну я ушёл из времён увяданья,
И у горячих сосцов грудничком поутру пробудился.
Матерь моих праотцов стала белою сказочной птицей.
Млечной волной облаков нас накрыли зефиры забвенья.
Новые главы веков напишу я в просторе паренья.
Каждой беды благодать и любого блаженства несчастье
Тщусь я и ныне понять, ощутив их сполна в одночасье.
Где твой кончается путь, сиротливый отшельник вселенной?
Как наша древняя суть стала притчей, чужой и забвенной?
Плачет мой каменный Бог сорок дымных ночей надо мною.
В белом свеченье чертог ждёт меня за печатью седьмою.
Свечи плывут по воде, реки шепчутся в сумерках рая.
Свечи поют о беде, и моя среди них догорает.

ПРОЩАНИЕ  С ФЕНИКСОМ

Как сходятся тени в узор иномирных гармоний
Полуночным часом, ложась на дороги Земли,
Сойдутся две линии: Жизнь и Любовь на ладони,
И солнечный пламень прощальный зардеет вдали.
Вспаришь ты, мой Феникс, над томным закатным багрянцем,
И, пепел роняя в горнило небесной тоски,
Растаешь, кружась в ритуальном египетском танце,
В свободном течении плавного жеста руки,
Который пошлю я с вечернею тихой молитвой
В края, где у храма тебя ждёт давно иерей –
Там крылья твои из червонного злата отлиты,
И прах твой возляжет на лучший из всех алтарей.
Меня ты учил видеть всё не глазами, а сердцем,
О прошлом не помнить, о будущем не размышлять.
Но добрые вестники-ветры затеяли скерцо –
Ты завтра вернёшься, и всё повторится опять.
Пусть чудо творит Гелиополис – город надежды,
И небом нисана нальются глаза-угольки –
Воскреснет мой Феникс, и мир, не похожий на прежний,
Приму я смертям и разлукам земным вопреки.
На нардовом ложе горит оперение птицы,
В чаду благовонном хмельной полумесяц повис.
Я длани сомкнул, как прочитанной книги страницы,
Где линии жизни сплелись с филигранью любви.

ПРИСТАНЬ ГОЛОСОВ

Я пилигрим, влюбившийся в закаты, в мятежные симфонии морей, и сердца путеводного стаккато с тревогою звучит в груди моей – я приближаюсь с каждою секундой к той вечности, что дразнит моряков отчаянною песней de profundis* и чайками под сенью облаков. А вечером, когда пустеет пристань, волна легко касается земли, раскачивая мачты в небе мглистом; и шепчутся друг с другом корабли.
Вот слышу я детей у старой баржи, на ужин опоздавших непосед – их голоса задиристые старше самих себя на много тысяч лет. Они звучат с момента разделенья земель и вод, и странствуют в веках, в небытие их не уносит тленье в скрещённых, леденеющих руках.
А я хотел бы стать частицей мира, извечной, бестелесной и шальной – затерянной в космическом эфире живой анахронической волной.
Однако, мне исход пути известен, объявит свой суровый приговор тотемный ворон в чёрном поднебесье, мне прокричав однажды: Nevermore!**
________
* Из глубины (лат.)
** Больше никогда (англ.)

МЕТАФИЗИКА ЮНОСТИ

я знал когда-то бессловесный язык бушующих стихий,
бежал по радуге небесной и цвёл жасмином у реки.
я был погасшею звездою в плену космических ветров
и бесконечной чередою перерождавшихся миров;
я знал, о чём тоскует море, когда туманной пеленой
ненастье кутает просторы, и стонет ветер над волной,
ходил с Хайямом по долинам, цедил мускатное вино
и нараспев читал былины, людьми забытые давно.
а жизнь моя, как сновиденье, преображалась каждый миг,
не зная летоисчисленья, границ, запретов и вериг.
я находил везде посланья миров в непознанной дали
и мог, рукой коснувшись камня, узнать историю Земли,
пробиться сквозь земные толщи, как родниковая вода…
но сон закончился - я больше его не видел никогда.

МОЛЧИ

Блажен ты, цветущий простор,
Слезами любви окроплённый
Важа Пшавела

Молчи, любимая, молчи,
Пусть говорят за нас дожди
И грозы распускают косы
В полночном сумраке небес.
Прошу, немного подожди –
Из нашей памяти в ночи
Изыдет злой обиды бес,
И поутру поспеют росы.
Нас примут божии врачи
И в Книгу Жизни занесут
Слова
«отныне не подсудны».
А на каменьях наша кровь,
Злосчастный мир, неправый суд –
Там восседают палачи,
Прося у неба хлеб и новь,
Бранясь и каясь безрассудно.
Завистников питает плоть,
Но их злодейские костры,
О наши камни обжигаясь,
Бросаются по сторонам…
Молчи, любимая, молчи.
Любовь и две её сестры,
И в белом лечащий Господь
Из лазарета выйдут к нам
И пригласят на райский танец.
Утонет в Лете Карфаген,
В былое затвориться дверь,
Воскреснут лютневые струны.
И скажет, силы обретя,
Любовь тебе:
«Святая дщерь,
Сродни волчицам из легенд,
Ты сберегла моё дитя,
От лютых иродов и гуннов».
Прошу, немного подожди,
Любимая,
твой верный волк
Врагами спрятан под гранит
И спит, как море подо льдиной.
Одно короткое тире
Меж датами его хранит,
И ты вблизи,
И он умолк –
Не сможет разлучить Эреб
Два сердца, слитых воедино.
Молчи, любимая, молчи,
С травою шепчутся дожди,
Зверьём рычат, дерутся грозы
В полночном сумраке небес.
Прошу, немного подожди –
Нас утром понесут лучи
Над кронами земных древес
В господни кущи вечной грёзы.

ЛУНИБИН

Резные ворота, железные прутья на окнах,
серо-коричневых, утром и вечером потных,
колючие нити засохших вьюнов на прутьях,
январское небо цвета разлившейся ртути –
градусник выпал, разбился о твёрдое небо
над головою у бледной девчоночки Зебы.
– Зеба, не бойся, Зеба, не плачь, –
вьётся вокруг полоумный толмач.
– Вытку из рыжих волос твоих к лету
новое небо пшеничного цвета.
А на лице, одичалом от грёз,
струи нестриженых чёрных волос…
– Луниби´н, луниби´н, –
повторяет девчонка
странное слово
голосом ломким.
К утру Санобарка сплела из оранжевой трубки
чёртика, рыбку, расправила складки на юбке.
Из трубки вчера ей капала в вену влага.
Полно´чи рвало´ – казалось, умрёт бедолага.
Нынче смеётся она, как ни в чём не бывало,
чистое гладит горячей рукой покрывало.
Но сообщат через несколько лет,
Что Санобар на земле больше нет.
Не покривятся медсёстрины губы –
зов не раздастся, скрипучий и грубый,
лишь на исходе больничного дня
возле ворот загудит бормотня.
– Луниби´н, луниби´н, –
проворкует с ухмылкой
гадкое слово
пышная милка.
Как всё здесь пропахло бинтами и мыльной похлёбкой.
Воздух горячий, да люд исхудалый и знобкий.
А я на салфетке, зернистой от хлорной пыли,
Сирин рисую - чёрногорящие крылья.
Рей же, безумица, в небе бумажном сгорая,
выведи ангелов из полусонного рая!
По телеграфу иссохших вьюнов
голос прибудет в господень альков.
Ртутное утро прольётся в чертог,
где пробудится встревоженный Бог.
А перед ним – точно жертвенный дар,
Зеба-кизи* и ханум-Санобар**.
– Луниби´н, луниби´н, –
пропоют, как осанну,
детского слова
страшную тайну.
______

* Кизи´ – (тюрк.) девочка
** Хану´м – (тюрк.) женщина
Слово "лунибин" созвучно с англ. разг. loony bin - приют для душевнобольных - и имеет иронический оттенок.

PHANTASMA DE LUXE

А в это время
неподвижные звезды со дна бассейна
Правят миром.
Сильвия Плат (перевод Геннадия Казакевича)

Отраженье в пруду...
Я ли это - босяк хрупкотелый?
Или ты на беду, старший брат,
выплыл маскою белой
на поверхность воды?
Это рябь,
или сети-морщины
бросил ты для беды
и поймал меня в тихой лощине?
Алфавит неземной
нам рисуют в ночи водомерки.
Побеседуй со мной!
...но лица очертанья померкли.
Это месяц Анчар -
полнолунья бутон ядовитый.
Угасает свеча под водой -
расцветают обиды...
Твой ли голос во тьме?
Отчего он так нежен и молод?
Прикоснулись ко мне
кисти рук и пронзающий холод.
Ты шутя говоришь,
убивая мою небылицу:
- Признавайся, малыш,
ты ведь сам пожелал заблудиться.
Ты смеёшься,
а я
содрогаюсь от первого плача.
Обернуться нельзя,
оставаться на месте - тем паче.
Пусть бы нового дня
свет-заря на века задержалась!
Обними же меня.
Крепче!
хочется выплакать жалость!
... а потом я упал
на сырую, промозглую землю -
к облакам ты на бал
поспешил,
детской просьбе не внемля...
Вес кромешных небес
ощутил я больными плечами -
лёгкий, ветреный бес
танцевал над моею печалью.
Веткой ивы меня
по щекам бил резвящийся ветер,
сны мои разгонял
обескровленной ивовой плетью.
Словно мальчик-Христос,
что не знал о грядущем закланье,
я до этого рос,
не имея запретного знанья.
Был подземный язык
мне дарован земными богами -
я от солнца отвык,
вместо сердца
нося лунный камень.
Я блуждаю в веках,
мне известны любые маршруты.
...и горят на щеках
поцелуи родного Иуды.

ДОМ СКОРБЕЙ ВСЕЯ ЗЕМЛИ

Раздолье вечернее - сизая, пряная тьма...
Здесь горе ступает по серой, горячей земле.
И если Всевышний позволит сойти мне с ума,
То я воспылаю лампадою горней во мгле.

О, море дурманное - марево да конопель...
Мой ладанный месяц уходит в бездонную смерть,
А ветры ныряют в небесного свода купель,
И с ними планида ночную несёт коловерть.

Кружит надо мной серебристой метели пыльца -
Так звёздами падает август в остывший ручей.
А хижина - в поле, и свет восковой от крыльца
Бежит к горизонту по нитям дрожащих лучей.

А в хижине говоры - женщины варят кутью.
Любая из них и вдова, и сестрица, и мать.
И каждая плачет, а в пламени угли поют -
Страда в этот раз им велела и петь, и страдать.

Сейчас во дворе летним сном притворилась война,
В траве светлячковые свечи всенощно горят,
И шепчет колодец во вдовьем саду имена
Сынов и мужей, обратившихся в пепел и чад.

А я тут лежу, под сермяжною тканью полей -
Неведомо кто без креста, без молитвы в руке,
И каждое лето поёт надо мной суховей
Про русское горе на змеевом, злом языке.

ЗИМНИЙ СВЕТ

В. Б.

Зимний, больной свет по реке
стелется.
В небе цветёт алый букет
скорой метелицы.
А течение шепотом медленных волн
открывает мне старые тайны:
Наша жизнь - это томный, безвременный сон
в одеянии строгого джайна.
Через белую дымку проходят мосты,
а ветвей оголённых косые кресты
Сиротливо ютятся в мареве
тёплых крыш цвета бледно-карего.
Вымыл господь душу мою
набело.
В ней до поры громко поют
вешние ангелы.
Я прошу их - пусть хватит вселенной тепла
пережить хмурый век одиночеств,
чтобы сила сближенья однажды смогла
одолеть безысходность пророчеств,
а грядущая ночь обещает: "Смогу
каждый след твой упрятать в тени на снегу".
Только ветер ворчит обиженно:
"Возвращался бы лучше в хижину."
В дали речной дамбы ревут
ржавые.
Просьбы мои Бога найдут -
Он их обжалует,
"Всё не правда, - ответит, - и ты не один,
Я позволю тебе отогреться.
Это предков тоска из январских картин
затуманила чуткое сердце.
Это кровь, что в потомках твоих потечёт,
это старых времён неоплаченный счёт,
что остался в небесной грамоте
под апостилем долгой памяти".
Нынче пусты сельских церквей
паперти,
Льётся закат, словно глинтвейн,
по снежной скатерти.
Скоро ангел оставит лиловый конверт
и рождественский торт на пороге,
карамельно застынет ночной медный свет
фонарей на безлюдной дороге.
И тогда в скором темпе дрожащих свечей,
я растаю от жара сыновних речей,
стану их надежд
отражением,
детской памяти -
продолжением.

ЧЁРНАЯ ЖНИЦА

Брела по Земле от любви до проклятья
Беда, что надела воронино платье,
Незрячими безднами в чёрных глазницах
Глотала людей темнолицая жница.
Полуденной тенью скользя между сосен,
Она зазывала сосновую осень.
Осенние люди всегда замечали,
Как солнечный свет, замирая в печали,
Оранжево-серыми красками страха
Ложился на камни, как будто на плаху,
И в небе смолкало эолово пенье,
И время спускалось в пустой муравейник.
Кому рассказать, ведь никто не поверит,
Что волны стоят и волнуется берег?
Но дама, взлетев на мифических крыльях,
Засыплет свой след календарною пылью,
Оставит посланье, в котором ни строчки -
Одно лишь забвенье от точки до точки,
И сменится день одичалою ночью,
А в небе холодном, шершавом на ощупь,
Я буду идти, ухватившись за воздух,
Крылами лаская погасшие звёзды,
И ждать возвращения адовой жницы,
Чтоб сердцу позволила снова забыться.