АЛЕКСАНДР СОБОЛЕВ

КРУГ РАЗОРВАТЬ

ТРИ СОЛНЦА

Присущие миру, как выдох и вдох,
три пламенных солнца по небу идут.
Являет планете тройную звезду
незримая тайна, единая в трёх.
В исконном порядке, который вменён
законом вселенной и мерой земной,
тройным циферблатом в трельяже времён,
сияющим цугом плывут надо мной.

Три Света скользят по упругой дуге.
И первый, белее полярного льда,
в лучистой короне алмазный брегет
из будущей жизни восходит сюда.
Нездешнее солнце, блистающий дух
прозрений, наитий, пророков, жрецов,
японская астра в небесном саду
потоки времён заплетает в кольцо.

Вторая звезда – изумрудный портал,
светило, которое видят в раю –
в идей и событий согласный хорал
вливает глубокую ноту свою.
Пространства прошиты спиральной волной,
мгновенны посылы сквозного луча.
И дело творения смысла полно,
и солнца галактик синхронно звучат.

А третьего солнца пресветлый фантом,
ласкающий душу и внятный глазам,
встаёт и уходит немного потом.
И протуберанцев горит органза,
и крутится-вертится спелый ранет,
где джунгли и люди, гранит и вода,
блаженно вбирая божественный свет…
И третий закат наступает, когда
отстав на полтысячи здешних секунд,
даруя вечерней зари благодать,
уже окунается алый корунд
лицом утомлённым в багровую гладь.

ПРОЛОГ К ЗОЛОТОМУ КЛЮЧИКУ

Он сидит на стуле, греется у огня.
От него ложится тень на щербатый пол.
За стеной метёт. Но событий лихой сквозняк
никаких щелей в мастерской себе не нашёл.

И, однако, холодно. Только он да очаг
согревают друг друга. Тюбиков скорлупа.
На гвозде куртка – нет ни жены, ни чад,
потому и азбуку некому покупать.

Он почти старик. Ладони ловят тепло.
Интерьер скупой из темени по углам
и еловых подрамников. Верный ему оплот
не пускает сюда лишний и праздный хлам.

Он прошёл сквозь жизни пожар и успеха дым,
он видал и гари, и блики ночных костров,
он глядит туда, куда не попасть другим –
уроженец вольного города Мастеров.

Ничего нигде никогда не сгорит дотла.
Приручает пламя зябкий ночной рубеж.
На полу палитра, кисть, и её краплак,
как язык огня, горяч, своенравен, свеж.

Он устал, но не это важно – щедры дрова.
Он успел сегодня сделать, что захотел.
Допотопный свитер добротен и мешковат,
и пылает жаркий очаг на его холсте.

СТРОКА

Посыл! Стрела скользит из колчана,
ещё не зная, что стрелок увидел,
какая цель соединится с ней.
Движением могучего ума
Гомер, Экклезиаст или Овидий
сумели бы смелее и верней.
Но лучник дерзок, лучнику дано
заметить то, чего не видит ближний.
Он чует цель, и лук его упруг,
и острия горячее зерно
способно зачинать стихию жизни,
не истреблять, но сеять новый звук.
Её судьба мгновенна и полна.
Она права в стремительном полёте,
её освободил мятежный дух.
И воли напряжённая струна
звучит на ей одной суждённой ноте
во исполненье роли этих двух.

МАССАРАКШ

У несчастья свои назойливые резоны.
Человек, человечество – только вопрос числа.
…Сумасшедшая женщина с личиком искажённым
подбирала мусор и в урну его несла.
Из чего родился этот комок печалей?
Кто убил её детство, кем силок снаряжён?
И глаза её извинялись, звали, искали,
а гримаса улыбки резала, как ножом.
Измождённый подранок, пыталась мало-помалу
разгрести пространство для жизни иной, большой,
исполняла дело, как его понимала
обнищавшим разумом, скорбной своей душой.

В океане есть острова из плавучей дряни,
исполинские, не влезающие в окоём.
Из трясины цветной, из продукта людских стараний
поднимается солнце над мокнущим лишаём…
Чуть поменьше Гренландии и побольше Суматры,
где ни ряби, ни рыб летучих, ни рыбаков –
в колыбелях течений находкой для психиатра
размещаются и вольготно, и широко.

Массаракш. Накрывают пески, что саванной было.
Где жила антилопа – сегодня ползёт змея,
и суда в солёной пустыне на ровном киле,
на ржавеющих днищах обморочно стоят.
На поверхности рек проступают барханы мелей,
астматически дышат целые города.
Орбитальный хлам, миллионы гектаров пней ли –
чем сумеешь чёрный промысел оправдать?
Ты, гарант, профессионал из мусорной лиги.
Ты, гельминт из сената, конченое жульё.
Господин олигарх из обоймы других олиго.
Сумасшествие этих – большее, чем её.

Выбирай: или дети индуса, сакса и росса –
или власть отброса, который себя плодит.
Выбирай, не задавая детских вопросов,
в силу права, определившего твой вердикт,
ради жизней, уничтожаемых тихой сапой,
ради женщины, искупавшей нашу вину…
Гоминид эректус, пока никакой не сапиенс,
прибери за собой планету свою, говнюк.

ПРИТЧА О СТРАХЕ

Ранним утром в колодцы стекает мрак,
горизонт выталкивает светило,
и саванну, насколько глазам хватило,
заливает его пламеносный зрак.
Чередой плывут кувшины с водой,
и мужчинам тоже найдётся дело,
и один из них, разминая тело,
налегке устремляется за едой.

Тот мужчина ловок и полунаг,
он силён уверенностью индейца,
он недаром хочет, не зря надеется,
он владеет Секретом и знает – как.
Где равнины вибрируют от копыт,
он найдёт положенную добычу,
и обычай охоты – его обычай –
существо намеренья подкрепит.

Он давно и до кочки знает дорогу,
и теперь, замыкая её в кольцо,
не спеша трусит со своим копьецом
к аккуратно выбранной круторогой.
Та не видит в этом большой беды
и срывается с места. Но так и надо.
Он бежит, отделяя её от стада,
накрывая ступнями её следы…

Он бежит не час, не два и не пять,
огибая кустарник, форсируя вади,
он бежит убийственной цели ради,
отнимая надежду за пядью пядь.
Он заставит фатальный итог принять,
предъявляя жертве свои резоны,
появляясь вновь на её горизонте,
возникая в зрачке опять и опять.

А о том, что можно круг разорвать –
быстроногой издревле знать не положено.
И она, сиротливой тоской стреножена,
принимает погибельной доли кладь.
Не желая видеть, не в силах сметь,
антилопа падает на колени,
и глаза её застилает тенью
краснокожий ужас, а следом – смерть.

***

Нам повезло, что в этом мы не лжём,
что можем дать и взять, не оскорбляя,
что позвоночник прям и не виляет,
не егозит испуганным ужом.

Пусть чувство своевольно и свежо,
Восьмая и тем более Седьмая –
они вины за нами не признают –
не унижаем душу дележом.

Черновиков поправить не вольны,
но снег в ложбинах, след морской волны
и запахи альпийские густые –

как лучших строк обетованный свет,
как терпкий вкус вина негласных лет,
как золото вечерней Византии.