ВИКТОРИЯ СМАГИНА
Томск

ТОТ

в этом вечере – стылый ветер
и качание ивняка.
тот, кто знает про всё на свете,
не случился ещё пока,
не придумался во седьмицу,
не откликнулся на «агу».

плачут песню свою зегзицы
и воробышки на снегу.
во путивле ли, во самарре,
на горе ли фернандо по
о непарном страдают твари,
колоколя «по ком, по ком».
открывают кассандры вежды,
христофоры – индийский след,
агасферы куют надежды,
несчастливый жуя билет.
бьются айсберги о титаник,
с челубеями – пересвет,
бьётся маня, готовя манник
для нахлебника вредных лет.
зацветают морковь и донник
на страницах дисплейных книг,
на комоде отставший слоник
осалфечен и тем велик.
он трубит о своём, домашнем –
киндер, кюхе, рассада, кот,
правда зеркала – «ты не краше» –
и незыблемое «пройдёт».
маргаритка – не маргарита,
озаренье убей платком.
протограбли и пракорыто –
архиматрица точка ком.

тот, кто знает, случится тихо,
смех и поступь его легки.
вечер.
ветер качает мифы,
мироздание,
ивняки.

ТОВАРКА

она прилетает, графитная с сединой,
и с крыши сарая обкаркивает меня:
мол, кто ты такая – с лопатою снеговой,
тебе не досталось горящей избы, коня?
ни алого паруса где-то в морской дали,
ни алого цветика где-то в глухих лесах,
ни туфельки – где там богемские хрустали,
ни пэра, ни пьера…

лишь белая полоса
огульного снега.
кидай себе и кидай.
растут терриконы, скрывая вишнёвый куст,
бывалый штакетник, поленницы сирый край,
ползут тихой сапой к провалу овражьих уст.

ах, злая товарка по схиме снегов-лопат,
не страшен мне ворох зерна из небесных сит

пока вьётся к дому расчищенная тропа
и чайник на печке горячий мотив свистит.

СЕНТЯБРЬ УХОДИТ

сентябрь уходит. вянут георгины,
махрово-жёлтый запах истончён.
в авоське перелётной паутины
жужжит билайном пара диких пчёл.

жу-жу, арахна-осень, хелицеры
твои так цепки – голод по теплу.
но всяк насельник выстывшего сквера
о лете ворожит в своём углу,

его поёт, то громко, то чуть слышно,
и рвётся из тенёт за облака,
где золотится солнечная крышка
прожжённого господнего горшка.

А СНЕГ ЗАБЫВАЕТ

а снег забывает, что был изумлённо-бел.
кукожится, никнет, стыдливо сползает с крыш,
бросается оземь.
ну где же твой джингл белс,
зайчата в колготках, лисички, чей голос рыж?
за снегом.

за снегом, которому нет конца.
качаются липы, встревожены и черны,
как старые девы, сбежавшие от венца
на край полусвета в древесные полусны.

качаются звуки – то ритм поездной, то стук
отбойного дятла, то пёсий брехливый батл,
то кары вороньи на перья своих подруг,
то женское трио – языческий бабий ад.

качается время от «минуло» до «вблизи»,
ссыпает петиты измятых газетных тем
за шиворот знаек с комплектом энап-мезим
насильною манной холодных и злых морфем.

порхают обрывки заметок о том, о сём,
невнятных портретов на фоне бегущих дней,
и на развороте – «мы сами себя спасём» –
хоругвью для тех, кто молитвою всех сильней.

не зная молитв, не кроша голубям зерна,
не клея на тумбы анонсов про даждь нам днесь,
лишь стену разрушишь – за ней помощней стена.
и бьёшься,
и бьёшься
и раз-би-ва-ешься весь…

затёрт циферблат, онемел часовой движок,
посёлок оплыл до развалин пещер «сим-сим»…

а я всё сжимаю в руке ледяной снежок,
ко мне прилетевший из века невзрослых зим…

ПАРИЖ

а нам с котом до городу парижу
как до китая киселя хлебать.
мы лучше здесь – понятнее и ближе,
свои шесток, рубашка, благодать.

свой бежин луг, подснежники в овраге,
кудлатый пёс в дозоре у ворот,
матёрый сом под илистой корягой
и пескариный суетный народ.

полдневный зной с водою из колодца –
скрипучий ворот, цепь, гремит ведро…
подсолнух поворачивает солнце.

и дед адам клянёт своё ребро
великим и могучим с перебором,
а бабка ева шанежки печёт
с морковкой и ревенем.
за забором
гудит пчелиный вылетный расчёт.

дни мелют новостийные емели,
а мы с котом глядим на окоём…

вот ощенится найда на неделе
и мы щенка парижем назовём.