ЕЛЕНА ТИХОМИРОВА

ПАРАЛЛЕЛЬНО О СТА ВЕЩАХ

ПЕСНИ БЫТИЯ

*

Глядя на уходящих вдаль
по небесной аллее,
держащихся друг за друга,
идущих в руке рука,
думаешь ли ты –
что может быть прочнее
хрупких крыльев
невесомого мотылька?

*

В простом, ромашковом, раю
никто не слышал о разлуке,
а жизни ласковые руки
всегда ловили на краю,
не дав понять, насколько тонок
путь перехода в новый миг –
и, только что ты был ребёнок,
а ведь уже – почти старик.
Поёт родник и жизнь моя
его текучесть принимает,
дослушай песни бытия,
а я пока пройдусь
по краю.

*

И снова, в перепуганном окне,
крылом трепещет мартовское солнце.
Не бойся, просто приходи ко мне
скрести мою Вселенную, на донце
выискивать осколки пустоты,
сухие листья прошлых обещаний,
цветные мозаичные хвосты
комет, сошедших с круга мироздания,
пыль душной лжи, обрывки тёплых слов,
клубочки завершённых отношений,
вердикты не отменные решений
и мелкие крупинки вещих снов.
А под конец, дыханье затая,
как будто в первый раз увидев чудо,
на дне моей души найдёшь себя,
и снова будешь счастлив,
мой Иуда.

*

Когда мы перестанем замечать
своей любви нездешние приметы,
в чужой судьбе раскинутые метко,
поставленные крепко, как печать
небесной синькой, в белом переплёте
так наглухо закрытого окна,
в проворном голубином перелёте,
в дыханье тишины на грани сна?

*

Принимаю всё, что дано, как данность,
разжимаю нервно стиснутую руку,
выпускаю бабочку нежного чувства –
знаю, что не удержу.

Расправься, вспорхни и покинь,
ещё много ладоней
доверчиво примут,
радостно схватят,
сожмут до удушья.

А я помолюсь,
чтобы
ты уцелела.

АДАМ

А шторм покидает измученное нутро,
оставив сомнения грязный песок,
да гордости мокрые камни –
силён и праведен гнев Адама,
коль взбунтовалось его ребро.
Привыкнув к нежности по края,
приняв, как должное, веру в чудо,
он вопрошает: «А как же я?» –
и разъяряется, что не буду
так больше – преданно, позади,
на шаг отстав от него нарочно.
Как всё привычное нам непрочно,
не потому ли цветёт в груди
терновый куст, простирая боль
до каждой клеточки мироздания?
На наши раны посыплет соль,
без укоризны и сострадания,
гордыня – спутница всех грехов,
стирая памятки на запястьях…

У страсти вкус пережитых снов
и терпкий запах пустого счастья.

АРИТМИЯ

Переизбыток счастья – почти болезнь.
Но асинхронизмы пола не обойти.

Галина Иззьер. «Легкораненная»

Любованье полётами чаек,
хрустальным снегом,
вершинами стройных гор –
что из этого списка
делает счастье полным?
Я смотрю
на серое небо,
на холодные волны,
понимая, что до сих пор
уходила лишь по-английски:
ни ключа, ни записки,
ни звонка, ни забытой одежды.
Вроде смелость и риск,
пополам с надеждой,
что вернут и задержат,
хотя бы в памяти.
Только жизнь –
не поставленный
смертью памятник,
это воздух, что ищешь
незрячими пальцами.
Исчезает ответ
на беспомощное «останься»
и властное «подожди»,
выбивается из груди
неровными стуками сердца,
заглушается
силой солёного ветра,
отражаю
в точнейшей душевной призме
извечный асинхронизм:
переизбыток
нежности в организме,
при недостатке тепла и света.

КРЫЛЬЯ ГОЛУБКИ

Думаем параллельно о ста вещах.
Как бы мне научиться себя прощать,
без раздела обид на понятные части,
как тебе избегать причастий
от глаголов прошедшей страсти,
сколько нам предстоит напастей
отводить от простого счастья?
Чья вина или чья заслуга
избавление от испуга,
как понять, что нашли друг друга,
а затем не пойти по кругу,
если будущее незримо,
тянет прошлого cерым дымом,
настоящее – пантомима.
Но стираем неумолимо,
слой за слоем, остатки грима,
перед зеркалом, так ранимы
оба, в старых своих доспехах,
ошибаясь, считая смехом
отголоски пустого эха.

Можем думать и говорить
без конца, обо всём на свете,
болью смятые крылья голубки-любви
расправляет попутный ветер,
наблюдая её полёт, замирает душа моя –
понимаю, что без неё, нет ни света, ни бытия.

***

Иногда ворошу фотографии лета,
того самого – да, милый – ты не ошибся.
В нём потоки янтарного плавного света
придавали торжественность лицам
старых улиц с кирпичною кладкой,
штукатуркой морщин испещрённой.
Виноград и вино были дёшево-сладки,
эта пища простая богов и влюблённых.
Гардеробом мне стали купальник и платье,
на двоих нам хватало одного полотенца,
украшением лучшим твои мне объятья
были – в них я легко засыпала младенцем.
Пробуждались на грани рассвета,
под рассыпчатый горлинки клёкот,
слыша рокот полынного ветра,
помня буков полуденный шёпот,
чуя запахи крымского рая.
Этим ласковым солнцем согретая,
я под ним до сих пор загораю.

***

Душа моя – телом закрытая рана,
без птицы клетка, ладонь пустая.
Вчера было поздно, сегодня – рано
на этой груди лежать горностаем,
улавливать блох – прыгучие мысли,
молчать и курить до рассвета взатяжку,
и чуять, как ты беззащитен и искренен.
И, жизни чужой примеряя рубашку,
вдыхать этот запах, родной до потери
и пульса, и страха, и ветхости крова.
Тогда было так. А теперь уже верю,
что просто была к тебе не готова.