АЛЕКСАНДР КАРПЕНКО

ПОЭТ-ТРИБУН
(Я беру слово. Избранное 1988-2015. –
Симферополь, ООО «Форма», 2016)

Я был хорошо знаком со Львом Болдовым, наблюдал его молодую славу, полные залы библиотек и дворцов культуры. Конечно, уйти из жизни в 45 лет – слишком рано, по любым человеческим меркам. Остались – его стихи. Составляются новые книги, уже посмертные, исходя из какого-нибудь непривычного взгляда на творчество покинувшего нас поэта. «Я беру слово» – это избранная гражданская лирика Льва Болдова. Книга составлена и издана его вдовой Ириной Ганжой. Конечно, такой взгляд на творчество поэта имеет право на жизнь: Болдов начинал как поэт-трибун. Обложка книги решена в чёрно-белых тонах. Справа, почти в полный рост, молодой Лев, читающий стихи на Старом Арбате. На оборотной стороне книги вкладыш – машинописные тексты поэта конца восьмидесятых годов. Много говорят о «хрущёвской» оттепели. Но ведь была и «горбачёвская» оттепель – с теми же стадионами, слушающими поэзию. Мы об этом предпочитаем не говорить, поскольку горбачёвская либерализация привела к развалу страны. Вместе с тем, это было время, когда Арбат заговорил сотнями, а то и тысячами голосов поэтов. Я сам выступал в то время на Арбате. Вот, пожалуй, на Арбате и родился поэт Лев Болдов. Почему именно там? Для каждого поколения есть своё сакральное «место встречи». У шестидесятников, например, таким местом была площадь у памятника Маяковскому на Триумфальной площади.

«Я беру слово» – название во многом символическое. Поэт не ждёт прихода вдохновения, когда оно его посетит (пассивное начало). Он сам «берёт» слово (активное начало)  – и делает с ним всё, что захочет, опираясь на свои знания и мастерское владение языком. Поэзия Льва Болдова завораживает магически. Я уже не смогу забыть афоризм поэта про улицу, которую не сможешь перейти, если внезапно «схлынет благодать, иссякнет манна». Но самое интересное, на мой взгляд, это Болдов-рассказчик. Сила его любви к своим героям так велика, что я невольно заражаюсь этой силой. Почитайте его стихи о Галиче, о Николае Втором.

Когда я спросил у Кирилла Ковальджи, в чём особенность и своеобразие Льва Болдова (а Лев – воспитанник школы Кирилла Владимировича), Ковальджи сказал: «Лев, в отличие от многих других поэтов, не боится взять на себя ответственность за своё слово. Там, где другие промолчат, он готов взять на себя тяжесть мира. Этим и отличается он от других». В 90-е годы началась контринициация против громкой поэзии. Громкое искусство обвинили в пафосности; говорили, что это – вообще не поэзия. Но Лев Болдов не испугался. Он остался верным избранному стилю. По большому счёту, разделение поэзии на «громкую» и «тихую» – весьма условно. Когда читаешь стихи на бумаге или экране ноутбука, совсем не ощущаешь, что некоторые из них гремели прежде на стадионах. У бумаги нет «звука». Есть только авторская интонация.

Болдов использует лучшие образцы поэтики шестидесятников, их подачу стихотворений. Льва можно легко представить читающим стихи в огромных переполненных залах. Это органично вписывается в его поэтику. И пусть современные залы уже не так масштабны, как ранее, творческая манера Болдова осталась столь же активной и насыщенной. Он всегда читал стихи в полный голос. Поэт откровенно говорит о себе – «горлан, мечтатель, стихоплёт / Уже ступивший безоглядно / На хрупкий, безоглядный лёд». Здесь интересны противоположности, которые идут у него через запятую, «горлан» и «мечтатель». Пожалуй, только Маяковский сочетал в себе в такой степени лиризм и трибунность. Поэт-трибун выходит один против всего мира. И, что бы мир о нём ни думал, он выходит – и начинает читать. В каждом из стихотворных сборников Лев Болдов «брал слово». «Я беру слово» – это стихи гражданского содержания, собранные под одной «шапкой» уже после безвременного ухода из жизни поэта. Многое было найдено в рукописях и опубликовано в книге впервые. В русской литературе не так много писателей с ярко выраженной гражданской позицией. И, конечно, такая книга очень актуальна. Книга – это всегда новая жизнь для творческой личности. В ней, как в живом человеке, сочетаются материальное начало (бумага, шрифт) и духовное (лирика). Гражданские стихи сильнее тогда, когда они лиричны.

Запущен в небеса, как дротик,
Не сбитый снайпером пока,
Летит бумажный самолетик –
И прошивает облака!

Он снизу – крохотная точка
В потоке турбулентных лет,
И облачная оболочка
Его окутывает след.

Но рвётся яростный разведчик
Упрямо – выше облаков –
К соцветиям небесных свечек,
К мигалкам звёздных маяков!

В бездумной, фанатичной тяге,
Запущен детскою рукой,
Тот сложенный листок бумаги –
С моей дымящейся строкой.

Эти строки, которыми завершается книга «Я беру слово», долгое время считались последним стихотворением поэта. Но потом обнаружилось ещё одно, самое-самое последнее.

После того, как книга уже прочитана…

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ЛЬВА БОЛДОВА
(Двойной портрет Льва Болдова и Александра Смогула)

Существует поверье, будто бы большой поэт «не может» написать плохое последнее стихотворение. И это часто подтверждается жизненной конкретикой. Как-то, разгребая свои архивы, я наткнулся на листок, исписанный от руки моим собственным почерком. Но стихи были не мои. Несмотря на то, что гугл, к которому я, во избежание недоразумений, обратился, ни на кого из пишущих не сослался, я был убеждён в этом на сто процентов. Чисто стилистически я такие стихи написать не мог. Я глубоко задумался. Не хватало ещё присвоить себе чужое! И тут – откуда-то сверху – пришёл ответ. Первая ассоциация у меня была – «Смогул». И потом, чуть погодя, «Болдов». Это были стихи Льва Болдова об Александре Смогуле. Когда в канун нового 2015 года умер Александр Смогул, через месяц, в начале февраля, Лев написал посвящение другу – московскому поэту, барду, импровизатору Александру Смогулу. И листок этот был найден уже после смерти Льва. А надиктовала эти строки мне по телефону его вдова Ирина – с тем, чтобы я прочёл их на вечере памяти поэта. Лев написал стихи, где он использует лексику своего друга, в частности, «не дрейфь, старик». Так любил говорить, обращаясь к своим собеседникам, Александр Смогул. И это стихотворение – в сущности, двойной портрет Болдова и Смогула.

ЛЕВ БОЛДОВ

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА СМОГУЛА

Новогодний бал. Балаган. Финал.
Утопают в дыму «хрущобы».
Я прекрасно знал его. И не знал –
Как не смог его знать никто бы!

Тишина – как застрявший в гортани крик,
Вечный «бой» на запойной лире.
Он однажды сказал мне: «Не дрейфь, старик! –
Ты уже состоялся в мире».

Волхователь, кудесник, шатун, шайтан,
Вечный жид прокопчённых кухонь…
Гриф гитарный, стакан и гетеры стан –
И земля – тополиным пухом!

Невесомость летящих на ветер лет
………………………………………..
Он однажды сказал: «Ты уже поэт», –
Положив на плечо мне руку.

Он прожил – как у Вечности взял отгул.
Кончен бой. В дымоход – пехота.
Всё он смог. И остался набатный гул –
Пустоты – от его ухода.

«Они ушли. Они остались», – вспоминается крылатая фраза поэта и издателя Евгения Степанова. Каждый из ушедших – со своими неповторимыми чертами. Есть, конечно, много общего между Львом Болдовым и Александром Смогулом. Помимо отменного качества стихов, это – неизбывное пристрастие к алкоголю и не иссякающий интерес к прекрасному полу. Мне кажется, Лев Болдов остро чувствовал это «химическое» сродство душ, потому и отозвался стихами на уход близкого по духу человека, старшего товарища по перу. Оба были людьми стихийными, особенно под допингом, и поэзия являлась для них единственным смыслом жизни. Когда я познакомился со Львом, это было в девяностых годах, в салоне «всех муз» Анны Коротковой, я ничего о нём не знал. Бывают неуместные вопросы, которые мы порой задаём другим людям. Задаёшь потом тот же самый вопрос десяткам других людей – и никто не обижается, все с радостью отвечают. И ты не ждёшь подвоха, задавая его в очередной раз. Я спросил у Льва, когда нас познакомили, за общим столом: «А чём Вы ещё занимаетесь, помимо Вашей поэзии?». Я хотел узнать поподробнее круг интересов заинтересовавшего меня человека. Надо было видеть реакцию Льва. Когда до него, бывшего навеселе, дошёл смысл вопроса, он ударил кулаком по столу. И громко, нервно крикнул: «Я – поэт!». Заниматься чем-нибудь «помимо» было для него оскорблением. Грешным делом, я сейчас вот думаю: «А напрасно они со Смогулом больше ничем, кроме словотворчества, не занимались!». Человеку, который всего себя поставил на кон вечности, нечем защититься от козней времени, от обид и т.п. Другие увлечения и обязанности могли бы, как минимум, увести поэтов от рюмки. И, конечно, Лев Болдов хорошо понимал жизнь и творчество Александра Смогула, поскольку сам жил практически по тем же канонам. «Гриф гитарный, стакан и гетеры стан». При этом оба были людьми умными и высокообразованными. Всё время общались с коллегами, всегда были в гуще событий, на острие пера.

Лев был человеком очень компанейским. Ему постоянно нужен был круг друзей, готовых слушать его стихи. Он мог читать стихи наизусть часами! Ни разу не видел его читающим по бумажке, даже когда выступление длилось несколько часов подряд, без перерыва. Подобно Высоцкому, Болдов не делал разницы между выступлением на сцене и читкой в кругу друзей. Сцена была для него везде. Встал у столика – вот тебе и сцена. Он читал каждое стихотворение наизусть неимоверное количество раз, всегда – в полный голос, так, чтобы слушателей пробирали мурашки. Стоит ли удивляться, что память практически никогда его не подводила, даже в состоянии критической усталости?

Саша Смогул любил придумывать себе биографию. То он был боевой офицер, афганец, то бывший детдомовец, то советский разведчик… И вся эта информация приправлялась такой дозой секретной доверительности, что практически все ему верили. Верили и удивлялись. Поэты всегда остро чувствуют «нехватку» биографии. Жизнь, правду написал Болдов, протекала в основном на прокопчённых и прокуренных кухнях хрущоб. Саша Смогул был, без сомнения, мифотворец. Однажды нас с ним вёз на машине выходец из постсоветской страны. И Смогул на протяжении получаса дотошно, «научно» и вдохновенно рассказывал водителю о том, что страны, откуда тот прибыл, на самом деле не существует. Я вообще удивляюсь, как этот человек довёз-таки нас в тот раз домой. Сашин «перфоманс» был, на мой взгляд, уже «за гранью фола». Но такие импровизации были для Александра Смогула сродни новому стихотворению. Он жил вдохновением. И умел ловить бабочку вдохновения в свой сачок в самых разных ситуациях.

В концовке последнего стихотворения Льва Болдова зашифровано имя Смогула; стихи эти, в сущности, можно давать без названия. «Всё он смог. И остался набатный гул…». Недописанная вторая строка предпоследнего катрена напомнила мне незавершённую строфу стихотворения Осипа Мандельштама, обращённого к Марине Цветаевой: «Где обрывается Россия над морем чёрным и глухим». Наверное, и Мандельштам, и Болдов могли запросто дописать эти стихи. Чисто технически это не представляет большой сложности. Но что-то помешало. И, когда я читаю эти стихи, у меня появляется чисто мистическое ощущение… энергетики пропущенных строк. В случае с последним стихотворением Льва Болдова, не исключено, что поэт оставил эту лакуну нарочно. Это словно бы чёрная дыра, засасывающая в себя жизни известных поэтов. Это – предчувствие своего скорого ухода. Это – пунктир вечности.